***
Антон курит на смотровой временем позже — они все же расходятся по разным комнатам, чтобы привести себя в порядок, и Шаст вполне предсказуемо добирается до любимого места после быстрого душа. Утро — в груди жаром по-прежнему, и чужие голубые глаза — тем самым светом, который так нужен, но чувство реальности, увы, возвращается. Они оба от нее убегают — Антон понимает это, смакуя на языке горький дым и морщась. Убегают друг в друга — потому что не хочется верить, что реальность вот-вот схлопнется вокруг тем самым кольцом, что убивает любые надежды, когда неизвестно, что именно — дальше. Не хочется верить, что все может скоро закончиться — не тогда, когда во всем этом, кажется, находится смысл. Шаст поджигает новую сигарету, затягиваясь до едкого жжения в легких. Сколько бы он от мыслей ни бегал — они ведь никуда не уходят, плодясь где-то внутри и отравляя с каждой секундой сильнее. О пропавших друзьях, об их новой догадке, о собственной беспомощности и о том, кто станет следующей жертвой. Антон не хочет думать, что следующий волшебник, согласно предсказанию, должен пропасть со Слизерина — и что этим волшебником может стать Арс. Потому что не может быть чертовым совпадением то, что из трех жертв двое — его близкие люди. «Отец сказал, что, пока я не близок с тобой, опасность мне не грозит». Антон не хочет думать об этом — но думает, думает постоянно. — Угостишь сигаретой? — слышится позади хриплый голос. Шастун усмехается, но выходит все равно как-то горько — как дым, струящийся по легким сейчас словно цунами, и Попов, к сожалению, опущенный взгляд и эту фальшь замечает. Останавливается рядом, об ограждение опираясь и сигарету поджигая, но взгляда с коллеги не сводит с тихим: — Как ты, Антон? Арсений его понимает — Шаст чувствует. Тот видит каждую натянутую в его душе ноту, еще со вчера видит — и то, как взгляд угасает, и как в душе гарь появляется, и уже хроническую усталость от того, что это все продолжается. Рядом с Арсением легче — по-другому совсем, на протяжении всех прошедших месяцев, потому что откуда-то находится смелость. Смелость, начиная с едких ответов на провокации и заканчивая собственным желанием к чужому человеку в душу войти, попытаться раскрыть тот самый замок. Смелость — в том, чтобы признаться самому себе в чем-то важном, позволить сломать собственные ожидания и в очередной раз довериться не только себе. Смелость — в том, чтобы продолжать бороться сейчас. Чтобы понять, что тяжело им обоим, но при этом позволить друг другу подхватывать в моменты, когда отчаяние душит за горло. — Отстойно, — признается честно Шастун. Арсений хмыкает понимающе — взгляд отводит к горизонту, к уже сияющему зимнему солнцу, затягиваясь сигаретой не спеша. Тяжело им обоим — Антон это знает и чувствует, потому что Попов тоже загруженным выглядит донельзя, и они оба бы бросили сейчас все на то, чтобы закончить эту чертову битву со смертью — которая, похоже, случится обязательно так или иначе — да только нет у них рецепта на этот счет, и плана нет тоже, как и чертового понимания, что вообще делать дальше. Антон умирать — не хочет. Не тогда, когда понято столько важных вещей, когда столько пройдено уже — не сейчас и не в ближайшее время, пожалуйста, потому что столько всего еще нужно сделать. Только пророчество о другом говорит — спрашивать волшебника о желаниях не собирается совершенно, и хочется, конечно, убедить себя самого в том, что все хорошо будет, только вот глупо все это. Арсений понимает это все тоже — они оба не идиоты, в конце концов, и реальность на плечи давит тяжелым грузом. — Что, если следующим будешь ты?.. — шепчет Антон, не осознавая даже, и пальцы с зажатой в них сигаретой ведет сильнее. — Арс, я же не справлюсь... Горько — и честно, потому что Шастун, сколько бы не заверял других в том, что все будет нормально, не верит в это и сам. Потому что страх внутри выжигает все вопреки воле — страх того, что он останется в этой битве один, что собственный стержень угаснет, если исчезнут все, ради кого стоит стараться. — Антон, — требовательно произносит Арсений, и парень чувствует, как его тянут ближе. — Шаст, посмотри на меня. Антон губы поджимает, но взгляд все-таки поднимает — смотрит в голубые глаза, которые тоже тревогой горят, но вместе с этим — той самой искренностью и верой. Верой — в них обоих, в то, что все правильно происходит, в нежелание все это терять. — Я никуда не уйду, — произносит уверенно Арсений, сжимая чужие пальцы в своих, и в темнеющем взгляде виден тот самый запал, когда если придется — против всего мира пойдут. «Я никуда не уйду», — говорит Арс, уезжая домой. Говорит — и больше не отвечает на письма вплоть до конца зимних каникул.***
Антон не понимает — решительно. Не понимает, почему с каждым днем в душе все больший сумбур, почему пальцы ведет дрожью совсем неожиданно и почему курить хочется нестерпимо почти в каждый момент. Не понимает, почему сердце порой замирает, почему в голову лезут мысли дрянные — и где-то внутри чертово ощущение, что нечто важное утекает сквозь пальцы, забирая с собой часть души. И виной этому, наверное, мысли — постоянные спутники уставшего сознания обычного же, блин, студента, который хотел просто жить и учиться, стать мракоборцем и обрести когда-то то счастье, о котором так любят писать в разных книгах. Мыслей — много, не деваются никуда, путаясь в догадках и планах. О пророчестве, о собственной жизни — и за остаток недели Антону кажется, что он примиряется даже с противными фактами, потому что, ну, что еще остается? Уж точно не биться в истерике и думать о том, что он, возможно, умрет — судя по всему, добровольно. Просто — нужно это как-то решать, и способ найти тоже нужно, чем он, по сути, и занимается весь остаток каникул. Только вот сквозь пальцы — далеко не собственные переживания и их дело, а будто бы что-то другое, чего Шаст и сам не может понять. Старательно гонит от себя мысли каждый день — потому что не может быть так, что горечь внутри связана с тем, чего он на самом деле боится так искренне. Арсений может не отвечать ему по многим причинам — в конце концов, он скоро вернется. Но мысли черепную коробку выворачивают — просто так, не из-за Попова, а из-за всех этих тяжелых обстоятельств. Не из-за Попова — потому что не может здесь быть что-то не так, Антон в этом уверен. Антон в это верить — хочет. Но с каждым днем, ближе к началу обучения, тревога становится все сильнее — и Шаст глубокой ночью последнего выходного дня скуривает подряд несколько сигарет, долго наблюдая за сверканием звезд на небе и отгоняя от себя мысли, что какие-то похожие звезды внутри него гаснут. Верит — Арс уже завтра приедет, и все по-прежнему хорошо. А тревога — нормальна; наверное, просто от того, что Шастун не может отличить ее от тоски и банального «я так сильно скучаю». Антон, на самом деле, ни по кому никогда не скучал так — и это странным жжением в груди вперемешку со страхом, потому что под ложечкой вопреки здравым мыслям продолжает подсасывать. Он за прошедшие дни успевает сделать все — еще раз осмотреть комнаты всех уехавших учителей в одиночку благодаря мантии, оставленной для этого дела Арсением, состроить сотни теорий и тысячи причин того, почему все развивается так. Антон находит один из пропавших камней в личной комнате Утяшевой — подгадывает удачно время, когда замдиректора, оставшаяся на каникулы в замке, все-таки школу покидает. Потом еще долго сидит в собственной комнате, перебирая исписанные листы с пометками отца Попова — крутит в голове мысли шальные, которые от «это может быть и Утяшева» до «она гребанный профессор зельеварения, ингредиенты в ее комнате — это нормально». Решается пойти напролом — ловит Шеминова, вернувшегося в школу на пару дней раньше, у кабинета, улыбаясь совсем легко: — Профессор, мне нужен ваш совет. Преподаватель брови в удивлении поднимает, но все же приглашает войти — они проходят в пустующий класс, и Антон радуется тому, что с профессором ЗоТИ находится в хороших отношениях, которые позволяют вот так отрывать человека в законные, в общем-то, выходные. — Что случилось, Шастун? — усмехается по-доброму Станислав, усаживаясь за стол и вскидывая на студента лукавый взгляд. — Только не говори, что все каникулы занимался учебой, и совет тебе нужен именно в эту степь. — Ну-у, почти так, — усмехается Антон в ответ. Про учебу речи уже давно не идет — как-то сменились приоритеты — а больше всего из прошедших каникулярных дней Антону запомнился тот, когда здесь был другой староста. Но про осмотр комнаты коллеги профессора волшебник предпочитает все же умолчать. — Знаете, я наткнулся в библиотеке на статью о темной магии… — Антон все же пододвигает ближе стоящий неподалеку стул, чтобы сесть напротив мужчины. — И вычитал о том, что существуют зелья, которые могут менять сознание подопытных. Что-то вроде заклинания «Империус». Шастун не врет — он действительно просидел в библиотеке большую часть времени, пытаясь найти хоть что-то о том, как могли оказать влияние на его друзей, ведь пророческие «пошедшие с ним добровольно» из головы не уходят. — Так, — уже более заинтересованно откликается преподаватель, локтями о стол опираясь и складывая кисти у рта. — Ну и я хотел бы узнать, какие ингредиенты для этого нужны, — брякает Шастун будто бы по-дурости. На самом деле — Антон не дурак и, к сожалению, вынужден подозревать всех. Показаться наивным сейчас — не проблема, потому что, в конце концов, он ничего не теряет. Этот разговор либо даст волшебнику новые зацепки благодаря знаниям преподавателя, либо… Шеминов, конечно, не подходит на роль преступника от слова совсем — но чем черт не шутит? Если Антон пропадет после этого разговора — Арс сможет закончить все это, потому что тому предусмотрительно было отослано письмо о том, какую провокацию собирается провернуть Шаст. Антону эта мысль, конечно, мурашками по всему телу — и он искренне надеется, что ошибается. Но даже если и нет — игра стоит свеч, потому что он от этой неопределенности устал просто чертовски. — Антон, — вздыхает преподаватель, качая головой — смотрит из-под ресниц на мага заметно тяжелее, отчего староста сразу же чувствует себя неуютно. — Во-первых, я удивлен, что тебя интересует эта тема. Во-вторых — предпочту сделать вид, что не слышал того, о чем ты спрашиваешь, потому что это, — Шеминов прищуривается опасно, подаваясь чуть вперед — и в чужих глазах заметно беспокойство вперемешку с настороженностью, — звучит так, будто ты решил увлечься аналогами темной магии. Антон — замирает, вслушиваясь в собственные слова. По сути — так это все и звучит. — Нет, что вы! — спешит разуверить Шастун, морщась едва заметно от того, что ему по ошибке приписывают — но наблюдает за реакцией волшебника внимательно, не упуская ни единой детали. — Просто я… Доклад хочу написать. Шеминов прыскает, от стола отклоняясь и смеряя Антона взглядом — оба понимают прекрасно глупую ложь, но Антон до последнего держит маску, пусть и замечает, что профессора это скорее веселит, чем беспокоит возможными страхами о раскрытии. — Антон, если бы я тебя не знал, то сказал бы о том, что спрашивать такое, когда в школе пропадают волшебники — подозрительно, — выдыхает Шеминов, но, только Антон хочет возмутиться, цокает языком и качает головой. — Послушай, я знаю, что тебе нелегко, но… Не стоит рисковать собственной жизнью. Я уверен, что ситуация выправится. Шаст хмыкает, кивая неуверенно. Шеминов скользит по нему укоряющим взглядом — как делает обыкновенно, если Антон палку перегибает или достает его после пар тысячи раз новыми и новыми заклинаниями, которые хочет освоить перед поступлением в школу Авроров. — Да и про зелья спрашивать тебе у Утяшевой надо, а не у меня, — добавляет профессор, плечами пожимая. — Я, конечно, учитель по защите от темных искусств, но здесь все-таки больше про магию как таковую, чем снадобья. — А если магия? Есть ли заклинания, похожие на «Империус»? — оживляется тут же Антон, подаваясь вперед, отчего преподаватель вскидывает в удивлении брови. — Или, быть может, заклинание, способное… Забрать чужую силу? На последних словах Шастун сам вздрагивает — догадка приходит к нему неожиданно и как-то очень вовремя, потому что раньше он ведь и не думал. Не думал о том, что смешение крови четырех стихий — вполне может быть ритуалом для поглощения чужой силы, а не усиления собственной. В таком случае — и пропавшие ингредиенты могут оказаться случайностью, всего лишь неправильной догадкой отца Арсения. — Антон, — хмурится Шеминов, в миг замечая чужой загоревшийся взгляд. — Ты пугаешь меня. Шастун смотрит на профессора — уверенно, потому что понимается вдруг. «Если ты скажешь, что мне лучше не лезть в это — ты можешь быть в этом замешан». — Какой ты упрямый, — выдыхает Шеминов после продолжительного молчания, буквально по глазам читая типичное антоновское «я не успокоюсь». — Ладно, Шастун, тебя, видимо, не переубедить. Такое заклинание есть. И Шаст — улыбается несдержанно, ловя предостерегающий взгляд. — Сделаем вид, что я говорю тебе это только потому, что не понимаю твоих мотивов, — предупреждает профессор, пододвигая к себе обрывок листа и обмакивая перо в чернильницу. — Это — книга, в которой собрана похожая информация на ту, что ты ищешь. Сами заклинания там не написаны, думаю, ты это понимаешь — в Хогвартсе таких нет. Но с пониманием может помочь. — Спасибо, — кивает активно Антон, забирая исписанную бумажку — на ней аккуратным почерком выведено название фолианта. Шаст замирает на мгновение — думает о том, стоит ли говорить больше, чем собирался, но… Он должен проверить. — А если бы, ну, не знаю, — он поднимает на преподавателя внимательный взгляд, чуть склоняя голову, — существовал ритуал, который мог бы… Дать волшебнику особую силу. Такое возможно? Следит за чужой мимикой внимательно — чтобы заметить хотя бы толику подозрительного удивления или опасности в чужом взгляде — но Шеминов лишь хмыкает в ответ, задумчиво потирая подбородок. — В теории… Наверное, да, такое возможно, — профессор отрывает взгляд от одного из поношенных учебников на столе и возвращает к студенту. — Ты думаешь, что пропажи могут быть связаны с этим? — Именно так я, профессор, и думаю. Шеминов вздыхает, откидываясь на спинку стула и разводя руками — по взгляду видно, как тот и сам осмысляет полученную информацию, но все же качает головой. — Прости, Антон, я не могу говорить с тобой об этом. За один только наш разговор меня могут уволить, — он презрительно поджимает губы, переводя взгляд куда-то за стекло огромного окна, едва освещающего большой кабинет. — Единственное, что я могу сказать — мы с другими учителями делаем все для того, чтобы в Хогвартсе было безопасно. «Ага, как же». — Я понимаю, — кивает Антон, поднимаясь с места и быстрым движением пряча в карман сложенный листок. — Спасибо, профессор, я пойду. — Будь осторожнее, — просит Шеминов, взгляд возвращая к уже уходящему студенту — Шаст в ответ улыбается едва заметно уже у дверей. Книга в библиотеке действительно находится — и даже не в Запретной секции, а вполне себе на очередном стеллаже обучающей литературы. Антон ее успевает прочитать за одну из бессонных ночей — и убеждается в том, что темная магия, позволяющая поглощать силы других волшебников, действительно существует. Однако ни о какой сверхсиле в таких случаях речи не идет — разве что темный маг собирается питаться чужой энергией постоянно на протяжении всей жизни. Тогда роль ингредиентов может быть весьма тривиальной — обычным зельем, благодаря которому волшебники «идут следом по своей воле». Не зря же из тех же самых составляющих варят приворотное. Антон в догадках теряется — потому что большей информации в Хогвартсе не выходит найти, разве что — в Министерстве, но вряд ли доступ к свиткам темного колдовства есть у кого попало. Мыслями он снова возвращается к Макарову — тот ведь работал в Министерстве долгое время, в сраном Отделе Тайн, и действительно все может быть так, что самая простая версия может оказаться и самой верной. Подозревает Антон всех — и у него уже голова пухнет от этого. Преподавателей — куча, и каждый из них может быть замешан, даже те, о ком Шастун не думает от слова совсем. Остатками сознания понимается — если догадка про то, что именно Антон в этой всей каше играет немалую роль, верна, то тот самый темный маг должен знать его самого, отчего уже выбирать остальных жертв. Или знать лучше самих пропавших — но у Димы и Окс пары едва совпадали, а вот пропавшая гриффиндорка ходила на пару тех, что и Антон. В том числе — трансфигурацию. Но для того, чтобы обвинить Макарова, не хватает доказательств от слова совсем — ну и что, что он работал в Министерстве, этого ведь по-прежнему мало. Шастуну хотелось бы верить в эту версию — да что там, он верит в нее всецело и, был бы преподаватель в школе на этих каникулах, обязательно бы устроил и тому некое подобие провокации. Но пока — они с Арсением вновь повисают в пустоте, потому что все еще непонятно, как выловить того самого мага, за которым студенты, кажется, сами идут. Почему именно «людские слабости откроют путь к бессмертной и бескрайней силе»? Какие были слабости у тех, кто пропал? Оксана насекомых боялась, а Позов — не поступить в целительскую академию, но как это может вязаться с темной магией Антон решительно не понимает. Рождество уже наступило — и начался тот самый год змеи, в который пророчество обязалось исполниться. Все, что сейчас они могут — ждать, выискивая новые зацепки, и надеяться, что следующим не будет кто-то из них. «К черту», — думает Шаст, докуривая третью сигарету и прикрывая глаза.***
Железнодорожная платформа у Хогсмида гудит — поезд прибыл едва, а из него уже вываливаются десятки студентов под руководством старост. Антон ловит своих лягушат — «юных львов» — тех, что помладше, потому что старшекурсники вполне себе в состоянии через Хогсмид дойти своими ногами. Улыбается счастливо, когда из вагона прямо к нему в объятия выпрыгивает Варнава — верещит так, что уши закладывает у доброй половины прибывших студентов: — Ша-аст, я так скучала! И они сжимают друг друга в объятиях, смеясь глупо — и этому прохладному январскому дню, и отшатнувшимся от них волшебникам, и, наконец, долгожданной встрече. — А я-то как, — признается честно Антон, улыбаясь ласково — но подруга уже требовательно тыкает ему прямо под ребра, мол, не забывай про работу. И они на пару координируют юных волшебников, а у Шаста с губ не сходит улыбка — только подумать, они не виделись всего лишь неделю, а кажется, что целую жизнь. Антону Кате ведь столько всего нужно рассказать — и плохого местами, и хорошего — про Арсения. Конечно же, про Арсения. И Шаст себя не обманывает в том, что он ждет. Озирается по сторонам чаще положенного, пытаясь выцепить среди толпы зеленые мантии, но факультет Слизерина, кажется, в этот раз в самом конце перрона — зато Когтевран неподалеку совсем, и Антон видит счастливую Кузнецову, которая улыбается ему радостно, махая рукой. И внутри все горит от радости и волнения — тревоги позади остаются, потому что у каждого второго на этом перроне если не радостные, то как минимум спокойные улыбки, будто все возвращается на те места, что должно. И, наверное, Антону везет — Пуффендуй и Когтевран уходят с вокзала чуть раньше их самих, а одна из гриффиндорок в поезде забывает очень важный ей шарф. Варнава, усмехаясь слишком бодрому Шастуновскому «я останусь, иди!», все же слушается, уводя часть группы вперед. И Антон перенимает шествие за оставшимися как раз в тот момент, когда мимо с конца перрона проходят волшебники Слизерина — и их староста выцепляется взглядом где-то в потоке. Вот только взгляд голубых глаз, который ловится сам собой, вдруг сковывает все внутри — холодной скоростью, с которой коллега отводит взгляд так, будто и не заметил высоченного Шастуна среди более юных волшебников. Улыбка, растянувшаяся на губах, меркнет тут же — а внутри бьет что-то под дых той самой тревогой, обнажающей зубы, что всю неделю сидела где-то в душе. — Антон, мы идем? — возмущенно тянет один из подопечных откуда-то сбоку. — А… Да, конечно, — бормочет Шастун, заставляя себя взгляд от Арсения оторвать — тот теряется в толпе тут же, то ли ускоряя шаг, то ли исчезая совсем. И внутри — зарождающаяся вопреки мыслям буря, хотя Антон пытается себя убедить, что не случается ничего. Пытается разумом — но все чувства оголены сейчас до предела, и почему-то кажется, что именно они кричат, буквально воют о правде. Что-то не так. Потому что это не должно было произойти так — Антон понимает, чувствует, что что-то случилось. Не то чтобы Арсений должен был на шею ему броситься, как Варнава — конечно же нет. Но не хочется верить, что Попов на него не взглянул почти — или, что страшнее, взглянул так, будто Антон один из многих. И снег скрипит под ногами, отзываясь внутри раздражением — Шаст не чувствует даже пробирающего холода, не слышит привычных вопросов от младшекурсников, пока проводит их через Хогсмид, уже даже не смотря по сторонам ожившей деревни. Он этим непонятным взглядом — связан. Так сильно, что дышать выходит едва-едва, и хочется закурить прямо здесь. Но Антон берет себя в руки — заталкивает воющую интуицию как можно дальше, заводит студентов в Хогвартс, провожая до общежития и давая уже привычные наставления. Видит помогающую разбирать каким-то девчонкам чемоданы Катю, но, словив ее взгляд, лишь поджимает губы и выходит из гостиной факультета тут же — подруга, кажется, порывается было за ним, но ее останавливают другие студенты. Шаст должен проверить — должен успокоить себя прямо сейчас, потому что иначе — все валится с рук. И паника подступает к горлу комком — черт возьми, Шастун давно не чувствовал себя так тупо, потому что проигрывает порыву совсем. В том, что по лестницам бежит почти, что, залетая в гостиную старост, сразу по сторонам оглядывается — не видит никого предсказуемо, потому что нормальные старосты, в отличие от него, с поста не сбегают из-за каких-то глупостей. Но все, что хочет сейчас Антон — увидеть Арсения и понять, что все по-прежнему, что все хорошо. Он убеждает себя, что переживает зря — в конце концов, Арсений и правда мог его не заметить, это же глупость. Антон поднимается на смотровую — дергано вытаскивает сигарету и поджигает ее, затягиваясь тут же и от привычного жжения в легких прикрывая глаза, стараясь успокоить разогнавшееся от пустяка сердце. Это все глупость — но почему тогда все внутри воет плохим предчувствием, так сильно цепляясь за детали? От курения становится легче — Антон успевает обмерзнуть немного, потому что скидывает мантию где-то в гостиной. Спустившись, видит Иру с Аленой — девушки переговариваются о чем-то, но, едва заметив Шастуна, замолкают. — Антон! — радостно восклицает Кузнецова, бросаясь в объятия. — Привет, — тянет Шастун, улыбаясь тепло и легким движением приобнимая девушку. Он переводит взгляд на Алену — та в знак приветствия лишь кивает, поджимая губы как-то задумчиво, но взгляда не отводя. Если Алена здесь — значит, Слизерин уже заселился. — А где?.. — бормочет было Шастун, выпуская Иру из объятий, но осекается — однако Гоури его взгляд ловит, усмехаясь как-то криво. — Только что ушел. Шаст не обращает внимания на недоуменный взгляд Кузнецовой рядом — следит за взглядом темных глаз Алены, которая, будто случайно, мажет им по оставленной на диване алой мантии Гриффиндора. Чувство тревоги колет вновь — пониманием того, что девушки тоже едва ли вошли, потому что разговаривали у самых дверей. Пониманием, что Арсений, кажется, ушел в тот момент, когда понял, что Антон уже в Башне. — Я про Катю, — на автомате усмехается Шастун, обводя взглядом комнату. — Мы с ней потерялись что-то… Потому что — не Ире, а уж тем более не Алене знать, что у него на душе. Шаст под этим незамысловатым предлогом гостиную покидает — бредет вновь в сторону общежития собственного факультета уже спокойнее, едва заметно даже самому себе прокручивая кольца на пальцах, потому что чувствовать себя идиотом — неожиданно заебывает. «Успокойся наконец, придурок». Катя находится в гостиной факультета, и еще какое-то время старосты сидят вместе с алыми волшебниками курсами старше, общаясь о разных вещах — кто как отдохнул и отпраздновал Рождество, что получил в подарок и как не хотел возвращаться на учебу обратно. Тему того, что после каникул студентов вернулось всего две трети от основной массы, никто не поднимает — многие родители не решились отпускать юных волшебников в место, где продолжаются пропажи, и все понимают это без слов. Впрочем, Антону важно, что вернулись его друзья — хоть он и знает, что Катя свою возможность возвращения отбивала у родителей с боем. Шаст думает, что себя отпустил — думает так, пока не заходит в столовую, тут же проигрывая себе самому и несдержанно оглядывая зал. Находит знакомую фигуру сразу же — за столом Слизерина, рядом с Гоури, но из мыслей тут же вырывает радостный голос Варнавы под боком: — Матвиенко-о! Шаст оборачивается, наблюдая, как Катя на Сережу налетает буквально; тот ловит ее, едва с ног не валясь, и смеется громко, стискивая в объятиях и чуть приподнимая над полом, чтобы потом отпустить. — Ну вот, а говорила, скучать не будешь, — ухмыляется Сережа в тот момент, когда подруга вылезает из объятий и гордо вскидывает голову. — Мало ли, что я говорю, — бросает она равнодушно, но улыбка выдает с потрохами. Сережа, наконец, смотрит и на Антона — улыбается тому в ответ, пожимая руку. И Шаст, наверное, с ума сходит — но видит чужие слегка поджатые губы и ненароком брошенный за стол Слизерина взгляд. — Ну я пойду, э-э, есть, — произносит Матвиенко, тут же возвращая взгляд к Варнаве и улыбаясь уже менее искренне. — Увидимся при возможности. И Катя не успевает даже спросить, почему он не садится с ними — как все разы до — как Сережа уже скрывается среди бушующих в столовой волшебников, пробираясь к столу факультета. Девушка оборачивается на Антона с явным вопросом — но Шаст лишь пожимает плечами, опуская взгляд и проходя вперед подруги за их места. Не поднимает взгляда на Попова специально — потому что знает, что на него не посмотрят в ответ. Ему не кажется.***
Шастун упрямо сидит на диване в их гостиной, не отрывая от пламени в камине взгляда. В речь коллег не вслушивается даже — Ира с Катей болтают о чем-то вот уже которую минуту, пока Алена сидит в кресле неподалеку, больше наблюдая, чем участвуя в диалоге. Антон чувствует себя выпавшим из реальности совсем, но не то чтобы сильно переживает. Точнее, переживает, но не об этом — о том, почему Арсений после ужина в Башню так и не возвращался. Шаст видел, как тот уходил на пару с Матвиенко — и Антону, все-таки, не тринадцать, чтобы догонять их и пытаться выяснять что-либо впопыхах. Антон постарше — поэтому он упрямо дожидается того, что Попов вернется в эту гостиную, как бы тот встречи не избегал — а кажется, вопреки всем здравым мыслям, именно так. — Шастун, а ты? — подает вдруг голос Алена, отчего парень, утопший в мыслях, вздрагивает едва заметно, переводя взгляд от камина к волшебнице. — Что? — Как каникулы провел, говорю? — усмехается девушка, будто бы довольная тем, что выдернула из относительно спокойного состояния. Антон про себя фыркает, сдерживаясь от едкого «да так, знаешь, спал с твоим парнем». Самого же от собственной мысли передергивает — от словосочетания «твой парень» — и потому приходится улыбнуться натянуто с банальным: — Прекрасно, Алена. Но нервы не утихают все равно. Девушки его больше не трогают — да и время приближается к патрулю, а потом Ира с Катей встают, бормоча что-то про то, что сейчас снова придется гонять разбушевавшихся от эмоций студентов по коридорам, и выходят из Башни. Алена, мазанув по Шастуну в черт знает который раз за вечер задумчивым взглядом, поднимается тоже — но уходит наверх, в свою комнату, оставляя Антона наедине с сумбурными мыслями. Он чертыхается, понимая, что ждать бессмысленно — если все так, как он думает, Арсений появится сильно позже окончания патруля. Шаст в очередной раз выходит на смотровую — в конце концов, ему все может просто казаться, но даже если и не так — он все еще не настолько жалок, чтобы бегать за кем-либо другим в поиске ответов. Даже — если это Арсений.***
После зимних каникул, слава богу, истерии среди старост нет — потому что уже не нужно носиться с документами, как в начале года, и все просто возвращается на круги своя, будто бы замок никуда и не разъезжался. Антон просыпается чуть раньше обычного — спится сегодня на удивление плохо, но это, в принципе, не страшно, потому что он таким бодрым оказывается не один — в гостиной уже Варнава, чему парень больше рад, чем нет, несмотря на желание побыть одному. — Антош, все нормально? — Катя, сидя на диване, окидывает друга обеспокоенным взглядом, но тот лишь улыбается в ответ. — Да, просто не выспался. Он с ней поговорит — обязательно. Когда сам со всем разберется. Антон хочет было уже присоединиться к подруге, как слышит позади себя, с лестницы, шаги — оборачивается и встречается взглядом с голубыми глазами. Встречается — и пружина внутри напрягается вновь, потому что в знакомых глазах — ни намека на радость встречи. — Доброе утро, — бросает Алена, огибая Антона, но ему и дела нет — тот замирает напротив всего на мгновение остановившегося Попова. — Привет, — выдыхает Шастун, не в силах отвести взгляда — и голос проседает против воли, той самой тревогой. Потому что в ответ — слишком холодный и безразличный взгляд, всего в пару секунд. — Привет, — бросает сухо Арсений, в один шаг обходя замершего Шастуна и явно собираясь уйти. У Антона внутри опускается все, леденея. — Покурим, Арс? «Давай поговорим». Арсений тормозит всего на мгновение — не оглядывается даже. — Спасибо, не хочется. И — покидает Башню тут же на пару с Аленой, отчего все внутри окончательно разбивается — и Шаст выдыхает судорожно, чувствуя, как в горле пересыхает. Ему не казалось — ему, черт возьми, не казалось. Только не это. — Шаст? — обеспокоенно зовет Варнава, замечая, как замирает посреди гостиной друг — бледнеет, сглатывая так, будто ему только что резанули ножом по груди. — Шаст! Антон — не слышит будто бы, потому что в голове мысли в отчаянии путаются. Замечает подругу лишь тогда, когда она оказывается прямо напротив — сжимает его плечи, встряхивая едва, с такой тревогой заглядывая в глаза, будто Шаст может прямо тут на пол свалиться. — Антон, прием! Что случилось? — Кать, я… — бормочет Шастун, поднимая наконец взгляд — сталкивается со светлыми глазами подруги, горящими беспокойством, пробирающим до самой души, но мысли даже от этого не собираются в кучку. — Блять… Антону самому — в этом не разобраться.***
— Блять, Матвиенко! — грозный рык Варнавы заставляет волшебника вздрогнуть, когда девушка нагоняет его среди коридоров, резким движением разворачивая за плечо. — А ну объяснись! Сережа сглатывает, смотря в разгневанные голубые глаза — этими молниями можно не одно поселение спалить, он уверен. — В смысле? — бормочет Матвиенко, пока Катя с шипением толкает его к окну, ибо вокруг собираются слишком любопытные студенты. — В коромысле, — бурчит она, сверкая глазами в сторону замерших неподалеку волшебников — те посыл понимают, взгляды тут же отводя и продолжая движение к следующему кабинету. Внутри Варнавы — такая отчаянная злость, что девушке самой страшно. Потому что Антон рассказывает ей все — наконец-таки! — но честность друга в этот раз не радует, вовсе наоборот. Ей за Антона — больно, почти физически. От его потухающего взгляда, от напряжения в теле и голосе, от искреннего непонимания, что происходит — потому что в таких вещах, она знает, люди могут чувствовать любую, даже самую малую перемену в отношении. — Что за хуйня с Арсением? Катя хотела бы говорить с Матвиенко не так — не наезжать, наблюдая за нахмуренным выражением лица и поджатыми губами, не выбивать информацию собственным волнением за друга. Она бы хотела с ним все обсудить радостно — представляешь, дорогой, мы не ошиблись с тобой! Правы были! Вот только Сережа — закрывается, наверняка зная и без Варнавы, про что идет речь. — Я тороплюсь, извини, — хмыкает он, убирая чужую ладонь с плеча и отворачиваясь. Катя друга не узнает — от слова совсем. Этой холодности на лице, равнодушия — того, что он просто берет и уходить начинает, оставляя ее наедине с собственными эмоциями. Что-то знакомое и теплое только в том, что он ее руки, когда с плеча убирает, касается бережно — будто не желая обжечь — но всем остальным видом показывает явное «не пытайся». — Мы не договорили! — вспыхивает Катя, в два шага волшебника догоняя и разворачивая вновь — карие глаза в ответ смотрят с похожей злостью. — Сережа, блять, я вообще-то… — Хватит, — отсекает Матвиенко, хмурясь еще сильнее. Варнава смотрит в почти родные глаза. Варнава Матвиенко — не узнает. — Я знаю, про что ты говоришь, — цедит он, прищуриваясь опасно и делая шаг навстречу — словно вбивая в чужую голову мысль. — Но это не наше дело. И я не буду с тобой ничего обсуждать. Внутри ломается что-то — идет трещинами, проступая на губах волшебницы горькой усмешкой. — Вот так, значит? Хорошо, Сереж. Я тебя поняла, — понимающе склоняет голову девушка, разводя руками и отступая на шаг — обводит друга взглядом, задерживаясь на чужих глазах — будто пытается выискать остатки чего-то знакомого, но предсказуемо видит лишь лед. — Я тебя поняла. Уходит, не замечая, как Сережа сжимает кулаки, провожая подругу взглядом. Не равнодушным — далеко нет — но ей он знать не может позволить. Потому что Арсения он не может предать. «Обещаю. Я не расскажу, Арс». Как бы тяжело не было самому.***
— Стой, блять! Шаст видит, как морщится показательно Арсений, когда он разворачивает его за плечо к себе. Вновь прикасаться кажется чем-то новым — болезненным от равнодушного взгляда, поднятого прямо к глазам, от вскинутой в вопросе брови и сложенных на груди в закрытом жесте рук. Катя ему рассказала — рассказала о неудачном разговоре с Матвиенко, но Шаст, право слово, даже не удивился. Потому что он Арсения знает — и тот вполне предсказуемо закрыл все каналы, по которым информация о его поведении могла бы попасть к Шастуну. У Антона от этого понимания — уже не волнение, а самая настоящая злость. Злость на того, кто еще недавно стонал его имя — а сейчас стоит напротив, смотря так равнодушно в глаза и даже губы не поджимая — будто говорит без эмоций с одним из многих, неинтересных ему людей. — Какого хрена ты бегаешь от меня? — шипит Шастун, не отводя требовательного взгляда. — Арсений, что происходит? И это уже — клише какое-то чертово, потому что опять, черт возьми, снова. Опять Попов выдумал себе что-то — а Шасту за ним увиваться и пытаться понять, что вновь сделал не так и почему его величество Граф ведет себя как последний скот. — А что-то происходит? — вскидывает бровь еще выше Арсений, но на мелькающий ураган в зеленых глазах не реагирует совершенно. — Да, блять, — Шаст не выдерживает — хватает коллегу за плечи, встряхивая едва, потому что хочется по этому равнодушному лицу кулаком съездить. — Если ты так ведешь себя для того, чтобы никто не догадался, что между нами, то это… — О чем ты вообще, Шастун? — презрительно цедит Арсений, чужие ладони перехватывая и отрывая от себя резким движением. Оглядывается по сторонам — выходящие из класса студенты наблюдают за старостами с интересом, и, кажется, только этот факт заставляет Попова нахмуриться и вернуть к коллеге едва заметно загоревшийся в ответной злости взгляд. — О чем я?.. — шипит Антон, делая шаг навстречу. — А, тебе напомнить, что… Договорить ему не дают — Арсений резким движением хватает его за плечо, буквально оттаскивая к повороту, подальше от лишних ушей. Но Шаст зол — ох, как он зол! — и прерывает попытку на полпути, и плевать ему, что другие услышат. Арс чертыхается — останавливается, мельком пронзая замерших неподалеку глазеющих опасным взглядом — и возвращает его к зеленым глазам. Взгляд ядовитый, будто бы говорящий: «ладно, сыграем по твоим правилам». — Мы можем поговорить нормально хоть раз? — почти рычит Шастун, теряясь в собственном урагане эмоций совсем. Арсений обводит его взглядом — а потом, хмыкнув, приваливается спиной к стене, вновь руки на груди складывая, будто за представлением наблюдая. На тонких губах замирает усмешка — презрительная, почти скучающая, и голубые глаза сверкают уже не равнодушием. Самым настоящим презрением. — Говорить с тобой? О чем, прости? — Попов еще раз, уже показательно, обводит коллегу взглядом, будто вещь для примерки. — Разве я что-то тебе обещал? Злость схлопывается — исчезает в одно мгновение, потому что Антон не может увидеть в чужом взгляде ни толики лжи, а чужая поза — такая уверенная, словно за ним наблюдают, как за шутом. «Ты пиздишь», — думается отчаянно, и Шаст все силы бросает на то, чтобы не выдать появляющийся страх в собственном взгляде. Но — произнести обвинения не выходит, потому что Арсений, его Арсений, не может смотреть на него сейчас так. Попов замечает заминку — будто читает все мысли в глазах — и ухмыляется еще шире, чувствуя направленные на них взгляды. Антон жалеет о своем решении поговорить в коридоре в последний момент — как и о том, что не позволил Арсению увести себя подальше от сокурсников — когда понимается, что их, черт возьми, действительно слышат, но коллегу остановить не успевает. — Между нами ничего нет и быть не может. Или ты думал что-то другое? Это неправда. — Ничего нет? — шипит из последних остатков самообладания Шастун, и срать ему уже на чужие уши — в один шаг он оказывается ближе, вжимая Попова в стену за плечи, выплевывая яростно: — Ты издеваешься?! Внутри — буря из страха и злости, из неверия и боли, из уверенности в том, что не могло сложиться все так. Но чужой взгляд — в подтверждение самому страшному, тому, чего не хочется слышать — и Шаст закрыл бы сейчас уши ладонями, чтобы не признавать того, что уже понимает. А Арсений того, что его в стену вжимают, будто не замечает — продолжает стоять ровно и смотреть свысока, хоть ростом ниже всего на пару жалких сантиметров. — Бедный Шастунишка, неужели ты подумал, что наш секс что-то значил? — ядовито улыбается он. И это — выстрел, куда-то глубже, чем в слабое тело. Антон сглатывает, сжимая руки на чужих плечах сильнее — а внутри крошится все окончательно, замирая рваным выдохом с самых губ. — Что?.. Нет нет нет нет Верит — вопреки желанию верит чужим словам, потому что в голубых глазах сейчас сталь. Презрительная, надменная — до жути безразличная, вместо тех самых слов, которые хотелось услышать. Шаст хотел, чтобы он ошибался — хотел так отчаянно, что, будь возможность вернуться назад, он бы не начал этот диалог в гребанном коридоре. — Зачем тогда? Почему, Арс?.. — уже почти шепчет Антон, не слыша, как начинают переговариваться вокруг студенты, как собственный голос проседает против воли. Чувствует, как в волнах отчаяния тонуть начинает — не может быть это правдой, скажи же, что шутишь! — но раз за разом режется о стекло лазурных глаз, теряя последние силы. Потому что Арсений сейчас — не шутит, не закрывается. Говорит правду. — Мне было скучно, знаешь? Захотелось разнообразия, — пожимает плечами Арсений, будто бы оценивающе пробегая взглядом по лицу, которое еще совсем недавно покрывал поцелуями — Шасту от этого взгляда больно так, словно его щеки режут ножом. — А тут ты — весь из себя «ненавижу тебя, Попов, фу таким быть!». Ну и мне стало интересно, как долго ты выдержишь, прежде чем прыгнуть ко мне в постель. Шаст не слышит смешков в толпе — не видит Варнаву, бросившуюся вперед и лишь в последний момент остановленную Матвиенко, не слышит ее матов и попыток вырваться, не замечает едкую ухмылку Алены. Не слышит ничего — кроме жестоких слов того самого человека, скручивающих и разрезающих все изнутри. Руки на чужих плечах разжимаются сами по себе, опадая к телу, и Арсений усмехается этому — противно и желчно, так, будто отшивает какую-нибудь первокурсницу. Хотя, по сути, действительно ведь — отшивает. Черт. — Так что спасибо, но, — взгляд голубых глаз темнеет в секунду — и Арсений грубо отталкивает коллегу от себя, отрываясь от стены и делая шаг навстречу, переставая играть в насмешливость и наконец выпуская наружу стучащее в висках раздражение всем этим спектаклем. — Не смей подходить ко мне больше, — и очередным выстрелом, не отводя пристального взгляда: — Ты мне противен, Шастун. «Ты мне противен». Кровь стучит в висках — гул голосов вокруг слышен словно сквозь стену, и Антон оборачивается вслед Попову в последний момент, перед тем, как тот пропадет среди толпы удивленных студентов: — Ну и катись! — кричит Антон так громко, что самому впору оглохнуть. — Иди нахуй, Арс! Ты мне нахуй не нужен! И он бы кричал еще — до тех пор, пока от отчаяния не подкосились бы ноги, пока горло не свело судорогой, но его подхватывает Варнава, наконец вырвавшаяся от Матвиенко и сжимающая в объятиях крепко, не позволяя упасть — то ли на пол, то ли в окончательную темноту в самой душе. — Тише, милый, тише, — шепчет она, поглаживая по волосам, но эти прикосновения не замечаются. Шаст видит брошенный к нему жалостливый взгляд Матвиенко — замечает и другие, чужие взгляды, направленные на него, и от этого становится тошно. Жалкий и отвратительный — какой же он жалкий, блять, просто пиздец. Это понимание режет еще сильнее, тем самым позором на виду у всей школы — у будущих слухов и насмешек — и хочется исчезнуть прямо на этом месте, отмотать время вспять или не существовать вовсе. Из последних сил Антон вырывается из удушающих сейчас объятий — игнорирует желание послать подальше и Матвиенко, и всех толпящихся вокруг волшебников, и почти бегом скрывается за поворотом, чтобы впервые в жизни пропустить пары не по уважительной причине. Чтобы потом, уже в Башне, давиться чужими словами, сгибаясь пополам и отчаянно воя. Потому что это — реальность, где он Арсу не нужен. Потому что все между ними — чертов обман, в который он так наивно поверил.***
День, когда
Арсений вернулся из Хогвартса
Флейм помогает трансгрессировать прямо к воротам поместья — Арсений вздыхает судорожно, к ощущениям до сих пор непривыкший, и поглаживанием благодарит птицу за помощь. Феникс, заурчав, улетает тут же восвояси — подальше от дома, который одним своим видом внушает тревогу. У Арсения на душе — что-то похуже кошек, потому что с каждым шагом к собственному жилищу ощущается нечто, что вот-вот готово разразиться цунами. Мысли и так сжимают сознание дико — до безумия, обо всем, что они успевают узнать и о чем так не хочется говорить. И пусть в этот чертов день отсутствия дома удается забыться — погрязнуть в другом человеке по собственной воле — сейчас понимание трудностей колет все тело. Попов хочет надеяться, что не произойдет ничего — хочет искренне, потому что, кажется, отпирает наконец что-то внутри себя самого, понимает наконец то, зачем было все в его жизни. Но с каждым шагом к дому становится все тревожнее — тем самым ощущением чего-то неминуемого, что должно разрезать жизнь на до и после просто потому, что не бывает в этом мире счастливых концов. Интуиция не подводит — едва Арсений входит в дом, чувствует будто сгустившийся вокруг воздух. Он должен был появиться здесь примерно в это же время вчера — не сегодня, и отсутствие собственного сына Сергей точно заметил, потому что не мог не — ведь вчера этот дом наверняка вновь был заполнен важными магами, с которыми Арсений обязан был говорить. И Арсений хочет было уйти в свою комнату — но слышит из ближайшей гостевой повелительный голос отца: — Арсений, зайди. И внутри все сжимается вновь — тревожным предчувствием, тяжестью, которая давит к земле. Арсений выдыхает, успокаивая дрожь в пальцах — ему кажется, что у него сейчас все написано на лице, а очередная маска не клеится вовсе. Он открывает дверь, заходя в небольшое помещение, в конце которого знакомый письменный стол. За ним — Министр Магии, его отец, сидящий с ровной спиной, будто на очередном совещании; рядом — Алена, бросающая на вошедшего быстрый, почти что стыдливый взгляд. Арсений смотрит отцу прямо в глаза — и понимает все сразу. Он знает. — Выйди, Алена, — приказывает Сергей, и девушка не медлит ни секунды — проходит мимо Арсения быстрым шагом, взгляда не поднимая, и закрывает за собой дверь. Арсений усмехается, прикрывая глаза и качая головой — надо же, как глупо все-таки складывается. Этого, конечно, стоило ожидать — рано или поздно. Особенно после того, как Арсений решился исчезнуть из дома вот так, зная, к чему может все привести — он знал, да, но все же надеялся, что этот момент наступит как можно позже. Потому что к такому — быть готовым нельзя, но Арсу, если честно, плевать. — Арсений, — зовет отец, и Арс наконец смотрит в ответ — видит тяжелый взгляд, что желчью до кончиков пальцев, сжавшиеся в бледную полосу губы мужчины. И усмехается снова — прямо в лицо, потому что цирк разводить не намерен. Зачем, если они оба все понимают? — Где ты был? — голос отца — ледяной, сжимающий сердце и все живое, что еще осталось внутри. Правда, внутри от живого — прах. И если было что-то и раньше — что-то человеческое, может быть даже семейное, сейчас — чертов пустырь с руинами из обиды и злости. Арсений знает, что бессмысленно врать — потому что Сережа наверняка вернулся в это поместье вчера, а Попову больше, кроме как у друга, быть было негде. В Министерстве разве что — да только он там не появлялся, и отец знает это не хуже его самого — по крайней мере, Арсений уверен в том, что их план раскрыт не был. План — не был, потому что Алена о нем не знала. А вот о месте, в которое Арсений сбежал — вполне, и от чужого, хоть и ожидаемого предательства — нервным, разрывающим смешком где-то в душе. Это случилось бы все равно — рано или поздно, и потому Арсений готов к тому, чтобы сделать слабость своим оружием. Потому что испытывать чувства — не слабость, а самая настоящая сила. — В Хогвартсе, отец. Затхлый воздух душит — скапливается вокруг вязкой тиной, мешая дышать, поджимая колени и скручивая сознание. Но Попов даже не дергается, когда отец резким движением встает из-за стола, а скрип стула за его спиной раздается резью в ушах; не опускает взгляда и тогда, когда Министр обходит стол и встает напротив — на расстоянии пары шагов. Арсению — душно, и тело сковывает необъяснимо, но он держится. Потому что обязан — самому себе наконец. Потому что не хочется больше прятать взгляда и соглашаться безмолвно — и он смело растягивает уголки губ в ухмылке, видя, как от одного этого движения у отца дергаются в злобе пальцы, сжимаясь в кулаки, а в глазах разгорается самый настоящий пожар — и сожжет он все живое вот-вот. Арсению — страшно, но он, черт возьми, не хочет больше бояться. — Что ты себе позволяешь? — шипит Сергей, делая шаг ближе — Арсений с него взгляда не сводит, едва заметно касаясь пальцем прохладного металла кольца. — Я не хотел верить в то, что… — Это правда, — на одном дыхании произносит Арсений, игнорируя предательскую дрожь в теле — смотрит на отца ответно-злобно, и ухмылка пропадает с лица, сменяясь уверенностью во взгляде. — То, что сказала тебе Алена, правда. Сергей замирает — честность того с толку сбивает, потому что, видимо, оказывается неожиданной. Ждал наверняка вновь, что сын стыдливо опустит глаза, что выслушает нотации и примет чужую сторону — так же, как делал каждый гребаный раз. Но Арсению — тошно от этого, и невидимые путы хочется сорвать, даже если вместе с ними отлетят куски кожи. — Это правда, отец, — четко повторяет Попов, делая шаг в ответ — оказывается прямо напротив отца на расстоянии ножевого, и шаг в гулкой тишине режет по ушам. — И мне плевать, что ты скажешь. Потому что я сам могу решать, что делать со своей жизнью. Я сам могу решать, с кем быть вместе. И в чужих глазах — разочарование с примесью отвращения, такое ледяное, что режет что-то внутри. Но Арс говорит — говорит, пропитываясь сутью слов ради себя самого, потому что золотые прутья собственной клетки уже идут ржавчиной, потому что все еще есть силы тот самый маленький огонек в душе сохранить — не позволить ему затухнуть сейчас, хотя больше всего на свете из комнаты хочется выбежать. Это — конец, Арсений понимает. Конец всем сомнениям, потому что если не сейчас — то никогда больше, без шансов отбросить страхи и дорезать до конца то, что решил, вопреки нечеловеческой боли, осознанию того, от чего так долго бежал. И в голове — фальшивый звон бокалов в то Рождество, чужие губы в спальне все месяцы до, лживые заверения самому себе в том, что все правильно, что он не имеет на большее права. Но Арсений — имеет, имеет, черт возьми, это право. Улыбаться рассветному солнцу не в темноте собственного поместья, самому выбирать будущий путь, сидеть у водопада потому, что хочется — и целовать губы того человека, которого выбрал сам, как бы долго это не отрицал. Фитиль догорает, и Арсений не позволит пороху взорваться зазря — не после того, как другие люди смогли подарить ему тот огонь, без которого бочке пылиться еще сотни лет. Не тогда, когда начинает вериться самому. Арсений верит — верит самому себе, потому что наконец себя слышит. И он хочет сказать все это — выплюнуть злое про то, что в душе месяцами, если не жизнью; про то, что его никогда не то что на равных не ставили — не ставили даже как сына, что он в их семье будто очередной подчиненный отцу, коих у того тысяча; что жизнь все это время проживал не свою и больше не хочет так — не хочет от слова совсем, не тогда, когда у него хотят забрать единственное, кажется, настоящее, что есть в его жизни, пытаясь загнать в клетку обратно. Хочет — но не успевает и рта открыть, потому что в нос врезается отцовский кулак; потому что от силы удара падает на пол — на колени прямо перед Министром, подавляя вскрик боли в рычании и стирая тут же прыснувшую кровь дрожащими пальцами. И тьма вокруг — все еще в кровь, алыми подтеками на дрогнувших пальцах, отчего на губах замирает больная усмешка. Если не сейчас — уже никогда. — Ты жалок, — шипит Сергей Попов, едва Арс голову поднимает — и бьет снова под аккомпанемент сорвавшегося дыхания и болезненного стона. — Мне противно даже думать о том, что ты посмел… — Я посмел! — рычит Арсений, упрямо голову вскидывая — руки сжимая на каменной плитке до боли, едва ворочая подбитыми губами с привкусом железа — растягивает их в противной ухмылке, выпуская всю отравляющую злость: — Да, отец, я посмел целовать его, я посмел от него стонать — от гриффиндорца, магглорожденного, представляешь? Снова — чужое рычание и удар, и в этот раз Арсений чуть не валится на пол совсем, но заставляет себя удержаться. Скула взрывается ожогом — нестерпимой болью, распаляющей что-то в душе, и внутри режет все, кислород перекрывая. — Ты не посмеешь больше общаться с ним, — цедит Сергей, наклонившись и резко потянув на себя за ворот рубашки, заставляя смотреть прямо в глаза. — Ты забудешь о нем, бросишь, как бросал всех до этого! Ты понял меня? Арсений — смотрит, хоть глаза предательски щиплет от появляющихся больных слез, хоть и выглядит он сейчас жалко, силясь перед темнотой спасти свет, который в ней обязательно должен умереть. — Никогда, — выплевывает он и резко отталкивает собственного отца. Успевает встать на ноги до того, как приходит в себя потерявшийся от этого жеста Министр — Арсений сам бы себе удивился, если бы мог сейчас мыслить трезво — и сплевывает кровь в сторону, тыльной стороной ладони стирая остатки с разбитых губ. Он не проиграет — не в этот раз. — Ты можешь убить меня прямо сейчас, — цедит Арсений, смотря прямо в яростные глаза. — Можешь делать что хочешь, отец. Но ты больше не заставишь меня жить по твоим правилам. Плевать. Арсений — плевать на это хотел, потому что он выдержит, что бы отец ни решил. Теперь — выдержит, и за работу ему бороться не хочется, и за крышу над головой — сбежит, найдет способы, чтобы не прогибаться вновь, чтобы жить так, как хочется самому, и… — Вот так, значит? — голос отца дрожит в злости — и уголки губ приподнимаются лишь на мгновение, когда Министр шепчет почти: — Что ж, тебе терять, видимо, нечего. А Шастуну? И внутри опускается все — запал уничтожается всего одним словом, и Арсений выдыхает судорожно, предчувствуя то, что имеет в виду Министр. — Ты не тронешь его… — шепчет он одними губами. Он ведь не может поступить так. — О, сын, — произносит уже тише мужчина, складывая руки на груди и обводя волшебника взглядом — чувствует, что цепляет нужную струну, и давит целенаправленно. — Поверь, я знаю все, что необходимо. Кажется, Антон хотел стать мракоборцем? Похвально, вот только… Что будет, если отнять у него эту мечту? «Ты, сука, не можешь поступить так!» И Арсению — больно. Не от ударов уже — от чего-то похуже, что изнутри режет, разрывает на клочья. От отчаяния, которое горло сдавливает — разрушает к чертям любой свет, что горел всего пару мгновений назад. Потому что отец угрожает не ему самому — Арс ведь был готов к этому, черт возьми — он угрожает Антону, который не виноват совершенно ни в чем. — Или изъять его феникса, как тебе идея? Да и, знаешь, из Хогвартса тоже могут отчислить…. Продолжает бить — чертовыми словами, и с каждым Арсений чувствует, как корчится в судорогах душа. Как надежда — последняя, совсем слабая, погибает при взгляде в равнодушные глаза собственного отца. — Ты не посмеешь… — шепчет Арсений жалко, сжимая кулаки — ноги, предатели, дрожат так, что хочется вновь осесть на каменный пол, но удается держаться из последних сил. Потому что Антон, черт возьми, этого не заслуживает — ничего из того, что может сделать Министр из своих личных прихотей. Потому что Арс был готов принять что угодно — будь то собственный уход из Хогвартса или еще тысячи ударов — он справился бы, потому что готов нести ответственность за собственное решение. Но он не может позволить себе рисковать тем, кто дал ему свет — только, блять, не Антоном. Ухмылка с уст отца пропадает — тот вновь смотрит тяжело, пробирающе так, что сводит в онемении легкие. Делает шаг ближе и сжимает в одной руке воротник рубашки, резким движением притягивая сына к себе. — Посмею, — обещает он, — потому что мне это не будет стоить ничего. Я слишком много в тебя вложил, Арсений, чтобы терпеть твою дурь, — мужчина морщится и отталкивает резким движением, наблюдая с презрением за тем, как из голубых глаз уходят все остатки эмоций. Потому что Министр знает — он нашел нужный способ, и сын его не ослушается. И Арсению хочется взвыть — боль скручивает где-то под ребрами, разрастается неминуемо от этого тяжелого взгляда человека напротив. Потому что Арс знает — Министр не лжет. — Поставишь свои желания выше его жизни, Арсений? — добивает отец, прищуриваясь опасно. — Лишишь его будущего? «Никогда…» И Попов не выдерживает — падает обратно на каменный пол, коленками ударяясь пребольно, но это не отрезвляет совсем, потому что боль и так внутри где-то, под кожей. Разрастается негаснущим пламенем, выжигая остатки души — и кровь, стекающая из носа и окрашивающая под ногами камень, не замечается даже, потому что внутри кровит намного сильнее. Потому что последняя надежда умирает где-то внутри, захлопывая на золотой клетке замок — в этот раз без ключа. — Я… — бормочет Арсений, не поднимая взгляда и сжимая кулаки до побеления костяшек — до очередных болючих следов-полумесяцев на ладонях, потому что говорить оказывается тяжело нестерпимо. — Я тебя понял, отец. Проигрывает — в который раз.***
— Сереж, что происходит? — Разве что-то происходит? — Почему ты так говоришь? Твою мать, Матвиенко! Что это было?! Какого хрена Арс позволил себе унизить Антона у всех на глазах?! — А какого хрена Шастун к нему полез? Ай, блять, Варнава, уймись! Это не наше дело! — Как это — не наше? Ты точно — Сережа, а? Кто со мной ратовал за то, чтобы… — И это было зря, Катя. Могу тебе сказать только то, чтобы ты не лезла в чужие дела. — Ах, так?.. Да я… Да ты… А знаешь, иди-ка ты к черту, Матвиенко. Даже не вздумай ко мне подходить. — Как скажешь. Дверь там.***
День, когда
Арсений вернулся из Хогвартса
Матвиенко слышит, как открывается входная дверь, понимая, что Арсений вернулся. Слышит из прилегающей к коридору гостиной, как отец просит его зайти — и что-то внутри от чужого голоса ворочается противно, словно слепым предчувствием. В коридор Сережа выходит тогда, когда за Аленой закрывается дверь — наблюдает за девушкой, которая приятеля будто не видит, прислоняясь к деревянной поверхности и выдыхая тяжело. Подходит ближе — Гоури смотрит на него нечитаемо, но это неважно. Звукоизоляция в этом доме всегда была отвратительной — то ли из-за щелей под дверьми, то ли из-за высоких потолков и каменных стен, отражающих каждый звук. Сережа слышит — слышит каждое слово чужого отца, каждый посыл, которым тот стреляет в родного сына. Слышит голос самого близкого друга — отчаянный в собственной вере, способный после стольких лет не только выстоять перед отцом, но и пойти наперекор. Голос человека, который давится стоном, и звуки ударов — жестоких, абсолютно неправильных и несправедливых. Голос того, кто сдается — стоит Министру Магии зацепить нужный крючок. У Матвиенко — мурашки по коже, желание взвыть и сбежать, потому что самому до отчаяния больно. Брошенный на Алену расфокусированный взгляд — та едва держится на ногах, закрывая рот руками, пока по щекам льются потоком отчаянные слезы ошибки. — Я не хотела… — шепчет она так, чтобы лишь Сережа услышал, и смотрит впервые в жизни в карие глаза искренне. — Я не хотела, чтобы все было так… Я ведь… — Уходи, — выдыхает тихо Матвиенко, прикрывая глаза и сжимая кулаки. Слышит, как девушка пропадает из коридора — и сдавленное дыхание друга по ту сторону двери, тяжелые шаги Министра Магии все ближе. Не уходит — потому что он не боится, да и нечего, разве что собственной уверенности в том, что помочь другу не в силах. Ведь в этом доме власть — только у одного человека. У того, кто проходит мимо, Сережу будто бы не замечая, но дверь оставляя приоткрытой — и Матвиенко на негнущихся ногах заходит в темное помещение, буквально задыхаясь витающим вокруг холодом. Арсений сидит на полу — в собственной крови, дыша едва заметно. Впервые сломленный настолько, что уже не пытается скрыть — только лицо ладонями закрывает, словно не желая видеть последствия собственного решения. Он не мог по-другому — Сережа знает, но от этого не становится легче. — Сереж, почему?.. — глухо шепчет Арсений, когда тот опускается рядом на колени, едва касаясь чужого плеча. — Почему все… вот так? И в этом почему — сразу все вопросы, которые не нужно, совсем необязательно произносить вслух. Почему отец поступил так? Почему я согласился на это? Почему я должен терять своего человека? Почему моя чертова жизнь — такая? Сереже не нужно видеть глаза друга, которые тот все еще скрывает руками, чтобы знать — эту порцию боли не способен выдержать ни один человек, даже такой, как Арсений. — Не знаю, Арс, — честно шепчет Сережа. — Не знаю. И он бы помочь — рад, но все, что возможно сейчас — это просто сидеть рядом на холодном полу, слушая разбитое дыхание друга. Не задерживать взгляда на запекшейся на лице крови — помогать встать, чтобы не дать упасть вновь то ли от последствий ударов родного отца, то ли от тяжести сказанного обещания. Матвиенко — больно, больнее даже, чем если бы это произошло с ним. Арсений знает, что тот все слышал, потому не говорит о прошедшем вновь — лишь смотрит пустым взглядом, растерявшим все искры чего-то живого. — Пообещай мне, что не расскажешь ему. Знакомый голос слух режет — уже не отчаянием. Смирением. — Обещай, Сереж, — последние эмоции друга, кажется, уходят на эту мольбу в потускневших глазах. — Обещай мне. Сережа обещать — может, потому что он Арсения не предаст. Никогда — даже если весь мир встанет против. Даже, если этим обещанием разрушится не одна, а целых две жизни. — Обещаю. Я не расскажу, Арс.***
Победа не кажется радостной — она на вкус как пресный, заплесневелый хлеб, который приходится жрать, чтобы не сдохнуть где-то на фронте. У этой победы — вкус рвоты и собственного бессилия, вкус отчаяния и боли, несмотря даже на то, что все получилось. Получилось — убедить, вбить в сознание человека то, что является ложью. Оттолкнуть того, кого отталкивать ни за что не хотел. — Прости меня, Шаст… — шепчет Попов, разглядывая кольцо на собственном пальце и сжимая кисть в кулак. Потому что в лицо это сказать — возможности нет. Уже никогда не будет. Темнота комнаты не спасает — и матрас не кажется мягким, и прикосновения к пуховым одеялам не успокаивают. За окном завывает ветер — Арсению кажется, что это в его душе пустота гуляет по сожженным мостам. Вкус гари и пепла в горле чувствуется — на языке, том самом, который сказал так много отвратных вещей, который унизил и убил любое желание спорить. Попов должен быть сильным — должен, ради него, ради Антона. Потому что Шастун не заслужил этого — не заслужил ни одного слова, которое Арсений произнес в том коридоре, но еще больше он не заслужил того, что могло бы произойти, не вынуди его Арсений возненавидеть. Если в этом мире все действительно настолько пропитано злом — то пусть Арс станет им для Антона, потому что так будет лучше. Так будет лучше — ведь у тебя останется будущее, Шастун. У тебя останется жизнь. «Даже если и без меня». И Арсений думал, что готов к этому — что смог убедить себя самого, что все делает правильно. Ради другого, ради Антона — как само собой разумеющееся седативное на чаше весов собственного эгоизма и свободы другого. У него было время — время настроить себя, слепить старые маски из пепла, опаленные когда-то чужим огнем. Заставить самого себя умереть, смотря на приходящие письма, на которые больше всего в жизни хотелось ответить. На которые он не ответил ни разу — не открыл ни одно, потому что боялся, что не выдержит. Просто сорвется. Но — выдержал. Даже в Хогвартс приехал, хотя проще было бы оборвать все совсем — просто все еще верил, что сможет помочь — не рядом с Антоном, так со стороны, через других. Что все равно не оставит, даже если Шаст будет думать по-другому совсем — Арс будет рядом. Наверное, в этом тоже та самая доля чертового эгоизма — хотя эта доля щедро распыляет мозги. Когда рядом — возможно только в теории, ведь больше ни одного лишнего слова, ни взгляда, хотя больше всего в этой жизни хочется коснуться вновь и прошептать отчаянное «прости». Потому что Арс видел, как умирали звезды в чужой душе — видел собственные удары, слышал яд в собственном голосе, заставляющим поверить в ложь. Своими руками душил чувства другого — так, чтобы ни зерна не осталось, чтобы возненавидел до конца жизни, чтобы без единой надежды. Так, чтобы унизить при всех — хотя до последнего не хотел делать так, но выхода не было. Антон, блин, дурак — ну почему ты не послушался и не пошел следом? Хотя, боже, да ладно… Как же ты жалок, Арсений. Может, хватит искать оправданий? Арс видел, как разбивается другой человек — видел отчаяние в чужом взгляде, черную боль, ломающую кости. Чувствовал то самое «я не верю тебе» — и давил, добивал, чтобы не оставить и шанса. «Не верь мне, Антон, пожалуйста — не смей верить». Остатки души умоляли не поступать так — ни с другим человеком, ни с собой — но Попов вынес, потому что уже не впервой ему было идти на сделку с собственной совестью. Вынес не показать ни единым мускулом в тот разговор — мне тоже чертовски больно, так больно, что хочется умереть. Вынес смотреть на чужое отчаяние, на разочарование самим собой, вынес услышать брошенное в порыве «ты мне не нужен!». Пусть будет так — пожалуйста, пусть! — потому что иначе Арсений не выдержит. Лучше всегда бить насмерть — одним ударом — чтобы не заставлять мучиться от кровопотери и медленной гибели. Только почему сам теперь умирает медленно и мучительно? Лучше — оттолкнуть сразу и навсегда, чем оставлять слепые надежды, за которые Антон мог уцепиться — несмотря на собственные желания. Арсений знает, что сделал все правильно — знает, убеждает себя в этом, в очередной раз заставляя себя не смотреть на Шастуна во время занятий или при столкновении в коридорах. Заставляя себя не слушать разбегающиеся по школе слухи и насмешки над старостой — самого Попова, конечно, не трогают, а вот Шастун уже пару раз разбивал лица любителям пошутить над его интимной жизнью. Арсений бы — сам все эти лица разбил, и свое заодно. Но приходится делать вид, что свежескошенной травы в чужом взгляде не видел никогда — и никогда не привязывался так к человеку, и никогда не хотел своей жизнью рискнуть ради другого. Арсений бы — свое будущее отдал, лишь бы не видеть, как умирает внутри Антон. Он знает, что с ним. Ведь сам — умирает точь-в-точь. Улыбается похабно Алене, усаживая ее на своих коленях прямо в гостиной старост и целуя намеренно горячо. Знает, что в этот момент позади замирает только вошедший Шастун, выдыхая резко, но все же находит в себе силы мимо пройти — а Арсений находит их, чтобы не броситься следом. Потому что если уж резать — то до последнего, не оставляя надежд. Не выходить больше на смотровую, чтобы не пересечься с тем, от взгляда которого выжигается все изнутри — позволять себе курить только тогда, когда у Шастуна наверняка пары, а самому на них забивать. И плевать, что там скажет Утяшева — плевать, что скажет отец. Потому что с каждым днем улыбаться всем вокруг так, будто ничего не случилось, становится невозможным. Видеть осуждающие, ненавидящие взгляды Кати. Слышать собственное имя в слухах так, будто совершил какой подвиг. Чувствовать жалость Сережи, который, вопреки собственной боли за друга и потере Варнавы, держит обещание крепко. Смотреть в зеркало — и видеть того, кто послужил причиной угасшему солнцу. Но, благо, больше не видеть взгляда зеленых глаз. Антон сильный — Арс знает, и потому мелочно радуется, что тот больше не смотрит на него, обходит все места и будто бы не вспоминает совсем. Мелочно радуется — а на деле хочется кричать. Так будет лучше. Не Арсению — но плевать. Он жил в этой клетке всю жизнь — поживет и еще, но только ради того, чтобы Антон в нее не попал. Не к нему — он эти золотые прутья никому не советует, а у Шаста, признаться честно, не то чтобы будут даже серебряные. У него просто — жизнь отберут, и Арс сделает все, чтобы чужую жизнь защитить. Даже если у самого горло от отчаяния ноет, даже — если воем в подушку, если болью по всему телу и желанием бросить все и просто прижаться к давно уже не чужому телу. Арс думал, что будет готов — но это оказывается слишком больно. Он знает, что должен заставить себя — должен, но так и не может снять с пальца подаренное Шастуном кольцо. Не может — потому что этим будто бы разрежет последнюю нить, будто надежда погибнет совсем и нечего уже будет вернуть. Вот только кого он обманывает — что с кольцом, что без, он от Антона отказывается сам. Что важнее — Антон отказывается от него. Лишь единожды, спустя неделю, они сталкиваются в гостиной старост — и Попов замечает, как секундно мажет взглядом по печатке Шастун, усмехаясь горько и сразу же уходя. Арс потом — воет в подушку так, что глотка начинает болеть. Сережа рядом — не выводит на диалоги, поддерживая молча, так, как необходимо сейчас. Попов говорить об Антоне не хочет — не может — потому что любые мысли режут так, что становится невозможно дышать. Даже Алена будто бы понимает — не лезет от слова совсем, видимо, давая привыкнуть к новому золотому замку. Лишь единожды Арс слышит с уст девушки отчаянное «прости» — но лишь молчит в ответ, не в силах более обвинять. Ее, отца, весь магический мир — кого угодно, ведь стоило бы только себя. Думал, что сможешь быть счастлив, придурок? Подумай еще раз. Видеть Антона больно — больно, потому что в голове все еще слова предсказания, потому что время идет. Потому что тот теперь один на один с их бедой, и Арсений ведь обещал не уходить — обещал, но слов не сдержал, оставляя Шастуна одного. «Я же не справлюсь без тебя, Арс». Арсений верит, что справится — потому что Антон сильный, это же Шастун, ну же. Только вот видит, как тот угасает — с каждым днем все сильнее, не улыбаясь даже Варнаве, успевая схватить пару выговоров от преподавателей и, кажется, совсем забивая не только на подготовку конспектов, но и на расследование. И Арсению бы — помочь, собрать все улики и сделать хоть что-то, кроме мысли о том, чтобы ворваться к Макарову и к стенке прижать — авось они действительно правы. Только вот без Антона все теряет свой смысл. Но Попов заставляет себя — перебирает заметки снова и снова, даже прочитывает присланные в каникулы Шастуном письма — которые, конечно, не смог выкинуть — ведь тот наверняка писал ему о мыслях по поводу дела. Сердце замирает на том, в котором Шаст говорит о провокации в сторону Шеминова — и что, если он пропадет, Арсений будет знать, где искать. «Придурок, боже, какой ты придурок!» Арсений ведь тогда — не читал, порывался выбросить даже запечатанное письмо. Случись что с Антоном — он мог не узнать. Он мог его потерять. «Только вот ты уже его потерял», — подсказывает едко подсознание, и Попов морщится, в очередной раз оставляя на ладонях следы-полумесяцы. Это все правильно. Это все ради него. И Арс думает, что его сердце ссыхается окончательно, неспособное ни на какие эмоции — думает так до тех пор, пока не пропадает еще один волшебник. Пока не пропадает Антон.