***
— Как о предсказании могли узнать? — спрашивает требовательно Попов, вглядываясь в карие глаза друга. Они с Сережей сидят в проходном саду — сумерки, опускающиеся на замок, укрывают от лишних глаз, а непроходное по вечерам место — от лишних ушей. Матвиенко сидит рядом на каменной скамье, всем своим видом выражая задумчивость — Арсений зовет его сюда, когда в очередной раз просматривает все зацепки и вновь понимает, что информации недостаточно. Единственный, кто сейчас может ее дать — его друг, который связан с Отделом Тайн лучше, чем кто-либо еще. — Я помню, лет пять назад, — рассказывает Матвиенко, хмурясь тяжело и сверля взглядом каменную плитку под ногами, — отец рассказывал мне, что в Зал Пророчеств было проникновение. Тогда ничего не пропало — но кто-то, кто не имел доступа, точно был внутри. — Подробнее, Сереж. Матвиенко косится на Арсения напряженно — слегка нервно вскидывает голову, показывая тем самым упрекающее «да подожди ты, блять». — Несколько волшебников нашли у Зала и внутри без сознания, — продолжает Сережа. — Отец не рассказывал подробно, да я и не интересовался. Тогда все Министерство на ушах стояло — но ситуацию замяли, потому что ничего не исчезло. — Пять лет… — шепчет Арсений, поджимая губы и опуская взгляд на ботинки. — Макаров стал преподавать в Хогвартсе как раз с того времени, вроде? — Да, — кивает Сережа. — А проникновение произошло через несколько месяцев после его перевода сюда, если я ничего не путаю. — Выходит, он мог таким образом отвести от себя подозрения, — соглашается Попов, выдыхая тяжело — массирует пальцами виски, потому что голова звенит невыносимо. — Ведь он был в школе. — Только вот мы не узнаем уже, отлучался ли он куда-то в тот день. Пять лет, Арс, — выдыхает устало Матвиенко, пожимая плечами. — Если это и был он, доказательств не найти. Да и отделовские копали — и тоже ничего. А, может, и нашли что-то — мне отец не рассказывал. Могу узнать, конечно… — Не стоит, — качает головой Арсений, поднимаясь на ноги. — Твой отец знает о предсказании, наверняка вместе с моим они додумались и до этой истории. Наши слова ничего не изменят. — Но надо что-то делать! — вполне резонно отвечает Сережа, поднимаясь следом и обеспокоенно косясь на товарища. — Арс, если это действительно он, то… — То что? Просить отца прислать Мракоборцев и забрать профессора в Азкабан? — фыркает Арсений презрительно, пока они идут в сторону замка. Матвиенко хмурится, но вздыхает — понимает тоже, что их руки связаны решениями собственных отцов. Те ведь наверняка знают все тоже — может быть, даже больше — и если еще ничего не сделали, значит, на это опять существуют какие-то мотивы. У Арсения от всего этого — раздражение, перерастающее в головную боль. Какого черта вместо того, чтобы иметь в лице отца поддержку — сейчас он имеет лишь ограничения касательно дела, и это лишь самое маленькое из зол? — Если предсказание не пропало, это значит, что Макаров мог его прочитать прямо там, — Арсений смотрит на друга, ловя кивок. — Но как? — Да какое-нибудь «Империус» использовал на чтеце пророчеств и все, — пожимает плечами Сережа. — Тот его и провел, и все разгадал. Делов-то. Арсений ежится — понимание того, что кто-то может вот так просто пользоваться заклинаниями подавления сознания, которые запрещены, все-таки ужасает. Как и то, что их профессор — возможно — похищает студентов. Волшебники возвращаются в замок, не зная, что через пару часов, на рассвете, мимо этого же сада будет проходить тот, кто в очередной раз решает нарушить все правила.***
Про «места силы» пишут много всего — в них замученные жизненной бренностью души находят успокоение и гармонию, черпают энергию, чтобы накопить сил и снова вернуться к повседневным делам. Такие места у каждого разные — кто-то уходит в минуты отчаяния в лес, кто-то предпочитает дешевые бары или же дом настоящих друзей. У Антона места силы нет — наверное. Или их просто много — Шаст часто, особенно летом, трансгрессирует с фениксом в самые разные уголки континентов. Гуляет по незнакомым ранее городам, вдыхает запах соли у морских берегов, наблюдает за живущими обычной жизнью людьми. Только сейчас — силы черпать не хочется, и трансгрессия предсказуемо приводит его в то место, в котором он в последний раз был несколько лет назад. Место отчаяния — наверное, так будет правильнее все это назвать. Шаст замирает напротив почти бесцветного дома — крыша слегка покосилась, а стены пожелтели то ли от солнца, то ли от старости. Кое-где с бетона осыпается крошка — но Антон знает, что внутри все сохранилось в таком же виде, каким и было всегда. Дверь открывается с режущим уши скрипом — а петли ведь никто так и не смазал — пропуская через магическую защиту того, кто когда-то ее наложил, чтобы прежде живое жилище не превратили в помойку для маргиналов. Половые доски скрипят под ногами — звуки разносятся по пустующему дому как птицы, замирая в темных углах и оставленных когда-то вещах. Здесь все по-прежнему — все тот же подранный диван, грязный кухонный гарнитур со слоем пыли, прикосновение к которому остается следами на пальцах. На полу под ногами — впитавшаяся в древесину алая кровь, а совсем рядом — приоткрытая дверь в спальню, где когда-то свой последний сон видели двое людей. Антон чувствует, как в груди колет — мотает головой, отгоняя воспоминания, и проходит мимо двери, чтобы подняться по лестнице. Та уже совсем старая — без должного ухода наверняка разрушится в ближайшие годы — но скрип немного отрезвляет, помогая не задохнуться мертвым воздухом этого места. Он был здесь после смерти родителей всего один раз — в тот год, когда из школы уехал Эд. Как-то иронично выходит — когда-то Выграновский забрал маленького убитого горем мальчика из этого места, чтобы тот потом вернулся, умножая собственное отчаяние от очередного в его жизни ухода. Комната не изменилась тоже — все тот же письменный стол, погибающий от старости шкаф и примятая временем постель. Шастун усмехается, проводя пальцами по брошенной на столе книге — кажется, он уже не помнит названия, но точно помнит обложку, которая раньше, еще не выгоревшая на солнце, была кристально-голубой, словно летнее небо. Кровать прогибается от веса волшебника — в воздух вздымается пыль, рассеиваясь в солнечных лучах, и Шаст вдыхает этот грязный воздух поглубже, проводя руками по покрывалу непонятного цвета. Вдыхает, трогает, чтобы почувствовать — все это реально. Вся его жизнь — реальна по-прежнему. И погибшие от чужих рук родители, и сбежавший от него Эд — все это самое настоящее прошлое, та самая несправедливость, о которой невозможно забыть. То самое предательство — каждый раз, от чертовой жизни, которая раз за разом бьет, чтобы наконец задушить. Потому что не бывает в мире счастливых концов — не бывает, пусть Антон верить в это не хочет. Просто как-то выходит, что каждый раз — все теряется снова, вдалбливая в голову пресловутое «смирись уже, ты не можешь быть счастлив». Антон — теряет. Каждый гребанный раз. Теряет родителей, голоса которых, наверное, эти стены все еще помнят. Теряет Эда, который маленького волшебника из этих же стен вытаскивал. Теряет… Антон чувствует, как в груди болит вновь — морщится от воспоминания даже имени, струящимся по венам ядом уже который день. От воспоминания чужих глаз — такого же цвета, как и обложка выцветшей книги. «Почему ты так поступил, Арс?» Вопрос, даже заданный в голове, режет вновь — и сколько бы Антон ни задавал себе эти вопросы на протяжении последних дней, ответ найти не выходит. Нет, ответ-то, конечно, есть — ему его очень доходчиво объяснили — вот только сам вопрос глубже намного, глубже, наверное, чем даже банальное «за что?». Антон сжимает пальцами жесткий матрас — в этой комнате время будто остановилось, и от этого ощущения боль все-таки притупляется. На время — чтобы потом, вдохнув в очередной раз никакой воздух — подорваться с постели и с рыком перевернуть стол. Чтобы вновь сбить кулаки в кровь — оставить на бетонной стене мазки собственного отчаяния и ненависти. Ненависти к себе самому — потому что каждый, блять, раз. Каждый раз Антон верит — и каждый раз его предают. — Сука, сука, сука! — кричит он, ударяя в очередной раз и слыша, как в кисти что-то хрустит. Шипит, сжимая сбитые костяшки другой рукой и смаргивая непрошенные больные слезы. Непонятно, то ли от физической боли, то ли — от немного другой. Больно. Где-то внутри — так, будто порвались сразу все струны, разрезав все в мясо. Так, будто опалили кипящим маслом — и волдыри рвутся снова и снова, не заживая даже под магией. Так — будто обжегся льдом, как в детстве. Отморозив все пальцы без перчаток, чувствуешь болезненный холод и вместе с тем жар. Обжечься льдом можно — Антон знает, ведь он проверял. Его глаза — не как небо, далеко нет. Как чертовы куски льда. Антон воет, опускаясь на пол и резким движением проводя по нему ладонями. В них тут же вонзается несколько десятков заноз — глубоко, до крови и зуда под кожей. Сжимает ладони в кулаки специально — чтобы почувствовать это вновь, чтобы, черт возьми, вытравить боль из души — боль намного более сильную, черную, которая склоняет к земле с каждым разом все больше. «Почему так всегда?» «Почему каждый гребаный раз?» Антон не знает ответов — знает лишь, что чертовски устал. Что уже не выдерживает — потому что последняя рана, кажется, оказывается смертельной. Разве он заслужил? Шаст старался быть сильным — старался каждый гребаный раз, потому что верил, что жизнь точно стоит того. Что любые испытания даются лишь тем, кто может их побороть — и что за черной полосой обязательно наступает рассвет. Только каждый раз — больно. Так сильно, что силы уходят совсем. Что бороться — больше не хочется. — Пошло к черту все… — шепчет Шастун, обхватывая колени руками и опуская голову, роняя на пол капли крови, стекающей с рук. Наверное, это глупо — приходить сюда вновь. Наверное, глупо — добивать себя тогда, когда не остается сил. Но сейчас это нужно — чувствовать, как вся грязь, вся тьма его жизни смешивается, опускаясь на плечи неподъемным балластом. Как кровь внутри жил вязнет — пропитывается разочарованием и от жизни, и от себя самого. Глупый Шаст — какой же ты глупый. Неужели до сих пор не просек? Хватит доверять людям! Хватит. Доверять. Людям. Кусать губы до глубоких ожогов — чтобы больнее, чтобы эту боль концентрировать. Чтобы навредить самому себе — перенести то, что в душе, на тело. Потому что как справиться с внутренним кровотечением — неизвестно. «У доверия не должно быть причин, знаешь. Только одна — ты просто решаешь сделать это, и это всегда будет шагом в бездну. И ты либо падаешь, разбиваешься на куски мелкие, потому что человек предает. Либо взлетаешь». Антон помнит тот диалог — помнит, как говорил это Арсению искренне, потому что сам верил. Помнит — и все еще думает, что согласен с каждым собственным словом. Потому что действительно — шаг в чертову бездну. В которую Антон прыгнул — с разбегу прямо — и все же упал. Разбился на те самые чертовы осколки надежды. «Но, если…» «Я переживу». Переживет. Он же сам так сказал? Почему же кажется, что не выходит?.. «Место отчаяния» — да, пожалуй, его когда-то родной дом стоит такого названия. Потому что именно здесь, в отсчетной, можно сказать, точке — все началось. Антон здесь, когда каждый день награждает болью от сверстников и родителей. Антон здесь, когда теряет семью. Антон приходит сюда, когда его бросает Эд. Антон приходит сюда и тогда, когда его бросает Арсений. Потому что в этом доме быть собой — можно. Можно выпустить на волю те самые крики, можно — загнуться к чертям. Можно быть жалким, можно сбивать в кровь кулаки и кричать громко, зная, что никто не услышит. Можно сконцентрировать боль — и давить, добивать себя самого, чтобы все наконец ушло. Чтобы вылилось вместе с пролитой кровью — и горячей истерикой, и хриплым дыханием, и неразборчивыми проклятиями. Чтобы вылить все — и остаться снова пустым, но уже без гноящихся ран. «Почему, Арс? Почему ты мне врал?» Это глупо — так глупо, но сердце болит до сих пор. Или не сердце — черт его знает, что там у Антона в этой мясорубке осталось — но желчь по-прежнему будто везде, отравляя невыносимо. Это глупо — влюбляться вот так. Влюбляться так сильно. Влюбляться не в того человека. Шастун жалеет — чертовски жалеет, и будь его воля, он бы никогда не стал пререкаться с тем наглым слизеринцем в их первую встречу. Никогда бы не стал смотреть в чужие глаза. Никогда — поддаваться собственному желанию стать этому человеку ближе. Неужели это все — ложь? Неужели, блять? Правда? Да? Пошла ты нахуй, жизнь — с такими приколами. Пошла ты, блять, нахуй. Антон помнит чужие глаза — слишком хорошо помнит, и не знает, как теперь с этим жить. Потому что он видел в них то же — те же чертовы чувства, те же эмоции и желание. Он видел, что Арсений — тоже. И верить теперь, вот так, что все это — лишь ход, разрывает сознание. Все произнесенные фразы — каждый неуверенный, но пылающий взгляд — все это ложь. «Я никуда не уйду». — Но ты ушел, сука… Ты обещал… Глухой шепот теряется в тишине дома — как и Антон теряется между резью разбитых костяшек и вбитых под кожу заноз. Хочется, как ребенку — свернуться калачиком и заплакать от несправедливости мира. От чувства обиды и от обмана — и чтобы мама ласково гладила по голове и говорила, что все в этом мире плохие, один ты — хороший. Только мамы здесь нет. Не будет уже никогда. Антон ведь поверил — господи, он действительно верил! Говорят, что не нужно верить словам, что нужно верить поступкам — но эти поступки ведь были тоже. И то, как Арсений его пальцы сжимал в моменты отчаяния. Как слушал под проливным ливнем на смотровой — и выбирал оставаться рядом и тогда, и потом. Как целовал — так, как не целуют людей ради злых шуток. Антон помнит чужие губы — помнит слишком хорошо и больше всего на свете хочет сейчас проснуться. Чтобы произошедшее — лишь ночным сном, чертовым кошмаром без права на реальность. Чтобы снова — в горячие руки, которые прижимают к себе так, будто действительно нужен. «Ты нужен мне, Арс. Как же сильно ты нужен». Собственная слабость заставляет вновь зарычать — мысль возникает в сознании сама по себе, наравне с уже привычными «ненавижу» и «не хочу тебя знать». Антону — хочется сдаться. Не в этой истории, нет. В этой чертовой жизни. Зачем пытаться сиять, когда тебя каждый раз втаптывают в черную землю? Зачем, если все в конечном счете получается одинаково? Но он — выдержит. Пока — да. Ради того, чтобы спасти тех, кто этого не заслуживает — чтобы и Дима, и Окс, и неблизкая ему гриффиндорка смогли снова жить. Чтобы у других людей шанс на счастье все-таки был — и если это не светит Антону, то он сделает все, чтобы другим повезло хоть немного побольше. Он должен бороться — в последний, быть может, раз, но должен. Ради других. Даже если на себя становится в целом плевать. И этот дом ему нужен — и это время, проведенное наедине с болью. Вдали от другой боли — той самой, что все еще ходит по коридорам школы, не удостаивая даже взглядом. «Только почему ты так и не снял кольцо?» Антону от этого чертового куска металла еще больнее — потому что остатки слабой души кровоточат, воют из-за наивного «ему это важно». Шаст знает, что это неправда — убеждает себя, потому что иначе не вяжется ничего. Потому что иначе не может найти оправданий — чужому жестокому взгляду и втаптывающим в землю словам. «Уйди из моей головы». И из сердца — тоже. Пожалуйста. Антон больше не выходит из комнаты — кровать едва вмещает его повзрослевшее тело, но спать на ней все равно не выходит. Урывками — когда тело уже отключается само ближе под утро, когда сумерки сменяются светом, который давит нестерпимо. Антону бы сейчас — на дно какого-нибудь океана, в глубину, чтобы ни лучика блядского солнца. Но в реальности есть неплохая замена — и он сейчас здесь, в месте, которое когда-то считал своим домом. Слишком сильно он проебался — в тот момент, когда начал видеть тот самый дом в чужих самых родных глазах. Антон приходит в свое прошлое жилище утром первого дня — и покидает его днем второго. Ослабленное тело едва выдерживает физическую активность — Антон не замечает, как вписывается бедром в угол кухонной тумбы, а плечом — в косяк двери, когда выходит из дома. Он долго бродит по улицам когда-то родного города — доходит и до школы, в которой учился, но не чувствует совсем ничего. Так странно, что когда-то родное — так неожиданно может ощущаться чужим. После почти двух дней в доме детства становится лучше — хотя, это слово, конечно, не подходит совсем. Пусто — быть может. Но боль изнутри больше не режет, а сознание не рассыпается на куски — лишь усталость остается неизменным спутником прогулок по пустым переулкам. Флейм находит его среди узких улочек без проблем — стоит только подумать об этом. Руки все еще ноют, но уже не так нестерпимо — кровь Антон смывает на набережной, а пара заноз, кажется, выпадают из кожи сами, а остальными он займется потом. Трансгрессия обратно дается труднее — Антон слишком давно ничего не ел и плохо спал, а еще ведь нужно проходить через Хогсмид. Но волшебник справляется. Справляется — только, кажется, зря он вернулся в то время, когда другие студенты могут его увидеть. Потому что вид у него откровенно хреновый — не то чтобы лучше последних дней, конечно, но все же. Однако Антону удивительно везет с тем, что на пути в Башню не попадается ни одного ученика — кажется, он возвращается в школу в то время, пока еще идут пары. Шаст заходит в гостиную старост, чувствуя, как дрожат ноги — от слабости, а еще от ощущения привычного тепла и знакомых запахов. Боль снова трепыхается где-то в груди — но уже тише, как остаточное явление, которое, конечно, будет проходить еще долго. Важнее, что его уже не тянет к земле. И в тот момент, когда Шастун об этом думает, в реальность возвращает громкий вскрик: — Боже, Антон! Он вскидывает голову, встречаясь взглядом с Варнавой — та дышит неровно, едва сбежав с лестницы, а в глазах такое смешение эмоций, что становится дурно. — Катя? Что-то случилось?.. — произносит Антон хрипло и кашляет тут же, надеясь прочистить горло. Потому что вряд ли она поняла, что Шаст вообще исчезал — он ведь заранее предупредил подруг, чтобы избежать путаницы в их нелегкой ситуации с постоянными исчезновениями. Только по чужим глазам видит — что-то точно не так, потому что на мгновение девушка теряется вовсе, будто не понимая, во сне она или нет. — Блять, Арсений… — бормочет она, сглатывая, и в пару шагов оказывается ближе — бегло осматривает потерянное лицо друга и поврежденные руки, которые тот не успевает спрятать, но, кажется, решает оставить нотации на потом. — Шаст, я ничего не понимаю, но… — Что — Арсений? — Антон чувствует, как сердце пропускает удар — задает этот вопрос против воли, потому что видит в светлых глазах напротив слишком сильную панику. — Он подумал, что ты пропал. Он ко мне приходил, вот, сейчас, пару минут назад, — девушка оглядывается быстро на лестницу, затем — на дверь, и смотрит на старосту вновь. — Я боюсь, что он мог… Горло пережимает — Шаст сглатывает, чувствуя, как все внутри падает. Потому что он Кате — рассказал все. В том числе про расследование. В том числе про то, что они подозревают Макарова. И если Арсений решил, что Антона похитили тоже… Нет. Антон срывается с места, уже не слыша, что кричат ему вслед. Он должен успеть.***
Создать защитный купол выходит на чистой реакции — и первое, что чувствует Арсений, когда приходит в себя, это чертово тепло под собственным телом. Антон. В крови стучит адреналин, и Арсений рывком садится на бетонном полу, бегло осматривая помещение сквозь сияющую стенку их защиты. Со стен кое-где все еще осыпается камень — взрыв, кажется, был направлен в пространство, без конкретной цели, чтобы создать оглушающий эффект и выбить укрывающую действия пыль из задетых стен. Не выстави Попов защиту — они бы остались без сознания, вот только это неважно сейчас… Важно — что Макарова в помещении больше нет. Сердце успокаиваться и не думает — стучит уже в горле почти, отдается в висках паникой и страхом, пережитыми минутами ранее, смешиваясь с постепенно поднимающейся злостью и непониманием. Арсений поворачивается к Шастуну — тот тоже уже сидит, смотря в ответ широко раскрывшимися глазами и дыша перебойно. В зеленых глазах — тот же страх и адреналин, непонимание и облегчение в одном флаконе. — Какого черта, блять?! — рычит Попов, хватая Шастуна за грудки и резким движением притягивая к себе. Антон вздрагивает, теряясь на мгновение — замирает в чужих руках, но уже в следующую секунду приходит в себя. — Что?.. — он хмурится, и зеленые глаза зажигаются ответной злостью. Антон сжимает зубы, цедя: — Это ты какого хуя творишь?! Жить надоело?! Он вцепляется в руки Арсения тоже — сжимает сильно, но не отталкивает, позволяя оттягивать ворот толстовки. Арс замечает сбитые костяшки — а еще темнеющие под глазами синяки аккомпанементом к бледному лицу и растрепанным русым волосам. Что с ним случилось за эти два дня?.. — Я — что творю? — Арсений не сдерживается, вновь встряхивая коллегу — Антон морщится почти незаметно, сжимая руки сильнее. И смотрит прямо в глаза — а там все та же чертова обида, горящая злость и непонимание. Чужие чувства сейчас оголены до предела — страхом ли после случившегося или тем, что маску просто невозможно успеть приклеить, неважно совсем. Важно, что Арсений продолжает его держать — чертового блядского Шастуна, настоящего. Живого. И что-то внутри прорывает — Арсений чувствует, как руки начинают дрожать, как все внутри пережимает в конец. Как все заслонки — ломаются снова к чертям прорывающейся несдержанной бурей, потому что Антон здесь. Так близко — живой и невредимый, и… Эмоций становится слишком много — и Арсений, хватаясь уже за плечи, подается вперед с тихим воем, утыкаясь макушкой в чужую грудь, уже не сдерживая дрожь. Он думал, что потерял его. Думал, что не успел. — Арс?.. — бормочет Антон, рвано выдыхая. Теряется, взмахивает руками, которые Попов перед этим оттолкнул, но все-таки просто опускает их вниз и смотрит на темные волосы, сглатывая. — Ты… чего? Не отталкивает — но не понимает наверняка, почему Арсений не может поднять головы. Арсений — и сам не может понять, потому что кажется, что все рушится вот прямо сейчас. — Я думал, что ты тоже пропал, — шепчет Попов быстро, едва успевая дышать. Эмоции перемешиваются с отчаянием, и он уже и сам не слышит, что несет — но сжимает руки на чужих плечах сильнее, не позволяя, чтобы Шастун отстранился. — Блять, я думал… Антон, какого черта? Где ты был? Почему?.. Кажется, он шепчет что-то еще — именно шепчет, потому что голос срывается. Потому что все еще не верится — что вот он, прямо здесь, что все хорошо, и себя контролировать не выходит. Ему хочется столько сказать — сразу все, потому что появляется тот сраный второй шанс. Но предохранители работают раньше — не так, не сейчас, не в порыве — и Арсений замолкает, до боли закусывая губу. Антон все это время не издает ни звука — лишь тело напряжено как игла. — Тебе должно быть плевать, — выдыхает наконец глухо он. И Арсу хочется закричать — но все, что он делает, это распрямляется резко, чтобы, перехватив взгляд потемневших в напускном равнодушии глаз, крепко прижать к себе, пряча в руках. — Никогда так больше не делай… — шепчет отчаянно, наверняка до боли сжимая ослабшее тело. Антон вздрагивает вновь — и со следующим выдохом обнимает в ответ.***
На звук взрыва вполне предсказуемо сбегаются студенты и профессора — те замирают в дверях, переговариваясь и создавая гул. Чужие голоса были слышны еще задолго до приближения — и потому сейчас, когда ахуевшие студенты и преподаватели во все глаза осматривают поврежденный кабинет, старосты уже сидят в метре друг от друга. — Что произошло? — влетает в помещение Утяшева, замирая перед парнями — взгляд ее обеспокоенно бегает по их телам, но сильных повреждений, конечно же, не находит. — Антон? Арсений? — Все нормально… — Попову приходится прокашляться, чтобы вернуть сбившемуся голосу громкость. Он поднимается на ноги и смотрит Ляйсан прямо в глаза. — Это долгая история, — добавляет Шастун таким же севшим голосом, поднимаясь тоже. Покачивается в сторону — будто сейчас упадет — и Арс ловит себя на том, что хочет подхватить, в последний момент. Со стороны выглядит, наверное, дебильно — дергается как придурок, но Антон быстро приходит в норму, морщась и возвращая к Утяшевой взгляд. Антон выглядит слабым — безумно. Арсений не знает, что произошло, но тому бы сейчас в постель и поспать хотя бы пару часов, а не… — Пойдемте ко мне в кабинет, — кивает Утяшева, и взгляд ее теряет обеспокоенность — становится настороженным, видимо, замечая что-то в глазах студентов. Женщина оборачивается к зевакам с громким: — Всем разойтись! Немедленно! Они добираются до кабинета замдиректора в молчании — Арс всеми силами старается вернуть себе ясность ума, потому что разговор предстоит тяжелый, но не может перестать оглядываться на Шастуна. Тот идет чуть позади, показательно на расстоянии метра, будто боясь обжечься Арсением, и все еще слегка покачивается. Взгляда не поднимает, хотя Арсений знает — его взгляд он чувствует. — Боже, ну почему, если в школе взрывы, это сразу же вы?.. — выдыхает устало Утяшева, едва все занимают места. Замдиректора — в центре стола, старосты — напротив, на странно заметном расстоянии друг от друга. — Рассказывайте. Антон наконец смотрит в ответ — они ловят взгляд друг друга, потому что нужно понять, кто будет говорить. Шастун едва заметно приподнимает подбородок, отдавая возможность Арсению — тот переводит взгляд на профессора и сглатывает. Сейчас — самое время все рассказать, потому что другого выхода нет. И если их разговор и начинался с этого банального «почему опять вы двое там, где проблемы?» — то с течением рассказа Попова лицо замдиректора мрачнеет все заметнее, а светлые глаза стекленеют. Антон периодически дополняет рассказ коллеги деталями — каким-то шестым чувством оба приходят к варианту рассказать почти все без утаек, чтобы, возможно, наконец получить необходимую помощь. Единственное, чего не говорят — как узнали о предсказании, потому что «пробрались в Министерство благодаря Сереже» безоговорочно отпадает. Утяшева молчит долго — опускает взгляд, скрещенными пальцами прикрывая губы в своей обычной манере. Арсений напряженно барабанит пальцами по бедру — беззвучно почти, но в попытке самого себя успокоить. Потому что в процессе рассказа вдруг самому понимается, что они сегодня могли погибнуть — если бы Макаров этого захотел. — Идите в комнаты, — наконец произносит Ляйсан, поднимая взгляд — ледяной, не терпящий возражений. — И ничего больше не делайте. Я напишу твоему отцу, Арсений. Дальше дело за нами. Арс знает — Утяшева им верит, потому что факты все налицо. Утяшева — чертовски зла, но не показывает этого, не говорит сейчас о том, что они глупо рисковали собой и вообще изначально не должны были в это влезать. Утяшева — сама наверняка ошеломлена тем, что предателем оказывается один из коллег, но в голове уже прокручивает план по обеспечению безопасности в школе. Утяшева — отправляет их отдыхать, потому что видит на лицах двух совсем еще юных студентов будто бы вековую усталость. Волшебники слушаются — покидают кабинет, потому что пока что хватит с них ослушаний.***
Все самые важные вещи — на самом деле всегда на слуху. В тех самых пословицах, поговорках и в советах родителей, которые мы обыкновенно не слышим, потому что «да-да, конечно, я помню про это, но вот у меня…». Самое странное и самое страшное — что нет, у тебя не по-другому. У тебя — так же. И все присказки и правила жизни работают тоже — разница лишь в том, когда ты начинаешь это понимать. Сколько раз ты слышал фразу «насильно мил не будешь»? Много, не правда ли? Но почему-то каждый раз, когда тебе не отвечают взаимностью, ты этот совет отбрасываешь — пытаешься доказать, что нет, всё не так. Я добьюсь, я сделаю так, чтобы всё было хорошо, потому что по моему мнению все должно складываться. Только иногда стоит открыть глаза. А что, если ты не мил человеку — действительно неспроста? Если ты просто не способен ещё увидеть того, что именно удерживает вас друг от друга? Ведь мы часто вспоминаем прошлое, думая: «Да, всё в итоге сложилось к лучшему». Так может ты именно сейчас сам держишь поезд, который пытается вывезти тебя к «тому самому» счастью? Сам же мешаешь — и этим «насильно мил буду», и «два раза в одну реку войду». Что, если ты просто ещё не можешь заметить — что эта река не твоя и тебе не нужна? Потому что твоё — оно складывается само. Не вопреки обстоятельствам, а благодаря. И бороться иногда — действительно не несет смысла. Арсений приходит к ней сам. Разбитый, потерянный и не знающий, как жить дальше — он мог прийти таким только к ней. Не за советом, не за поддержкой или «в последний аэропорт» — за простым, самым банальным принятием со всей чернотой и ошибками, что есть на душе. Потому что Алёна всегда его принимала — любым. Это, кажется, называется эффект бабочки — когда одно незначительное событие может повлечь за собой космические последствия. Алёна этот эффект пробует на себе — потому что бабочка по фамилии «Шастун» взмахивает крыльями так, что ударной волной задевает и её жизнь. Хотя, казалось бы, незначительное событие — всего лишь увидеть чувства в глазах других. Но что-то меняется внутри в тот момент, когда Алена слышит отчаянный голос Арсения в кабинете отца, когда — жизнью и собственной свободой за другого, действительно искренностью. Когда — принятием себя самого, потому что кто-то смог подарить нужный свет. Может, ещё с тех пор, как она увидела чужие испуганные — пронзительные — зелёные глаза в тот день, когда Арсений попал в госпиталь из-за удара мяча. И еще тысячи раз после и до. Когда один — все для другого, и второй — тоже, даже в самых незаметных моментах. И сколько ты ни пытайся замазать эти ожоги чужого света — сколько ни пытайся держать себя, заставлять вести как обычно, не желая услышать нового — бесполезно. Зерно было посеяно. Только росло очень медленно. Арсений простит её — она знает. Потому что они всегда были вместе — пусть и не в тех пониманиях, но все-таки родными почти, где-то глубже даже, чем позволяла бы логика и здравый смысл. Но саму себя она не простит никогда, и сейчас это — меньшее, что девушка может ради того, кто ей не чужой. Алёна — не готова его отпустить, но она это сделает. Потому что впервые, кажется, в жизни, слушает наконец своё сердце, а не задетые раны. Потому что она видит, как Арсений на него смотрит. Видит, что чувствует тот, к кому она, думала, испытывает то же самое. Но нет, не то — совершенно — потому что жизнь права. Бороться порой — не нужно, и это всё — обман себя самого, эгоистичные иглы, вшитые куда-то под кожу от собственных убеждений. Убеждений, которые начинают меняться — пока рвутся старые нитки, пока чужая магия воздуха и огня опаляет надеждой. Алёна верит, что когда-то и её глаза будут сиять так же при взгляде на другого человека. Что взгляд этого человека будет сиять так же и к ней — и это будет тем самым, ради чего стоит стараться, выходить наконец из петли. Алёна не хочет, чтобы глаза Арсения переставали сиять. Алёна не готова — но она хочет его отпустить, потому что так будет правильно. В том числе и для неё тоже. — Прости меня, Арс, — тихо произносит она, накрывая чужую ладонь почти невесомо. И Арсений — слышит, наконец понимает и принимает её до конца, сжимая руку в ответ. Потому что никогда не поздно всё осознать — и пусть это всё ещё туманные дебри с едва мелькнувшим лучом, но Алёна чувствует то самое солнце. Алёна знает, что всё делает правильно. Алёна наконец слышит себя. — Иди. Я сделаю всё, чтобы отец не узнал. И пусть по-прежнему больно, а старые раны ноют непониманием — плевать. Арсений простит её — она знает. Потому что они всегда были вместе. Какими бы моральными уродами ни были, сколько бы ни держались за прошлое и прогнившие канаты тонущих внутри душ кораблей. На деле — всего лишь двое, которые услышать себя осмелились только сейчас.***
Антон, конечно же, уходит после того разговора с Утяшевой спать. Арсений себе места не может найти — и ноги, почему-то, приводят его даже не к Матвиенко. К Алене — потому что кажется, что нужно напомнить себе о том, что вообще сотворил. Напомнить еще раз — держись, не срывайся сейчас — чтобы все проделанное было не зря, чтобы найти в себе силы нацепить маску вновь. Только Алена — отпускает его. Может быть потому, что видела отчаяние в знакомых глазах — в те моменты, когда тянулась сама, но Арс не мог себя пересилить и отстранялся. В те моменты, когда думал далеко не о ней — о другом, пусть это и было неправильно. А, может быть, из-за чего-то другого — в этот вечер Арсению кажется, что и в ее глазах что-то меняется. Арсению жаль — действительно жаль, что он так и не смог ее полюбить. Но Алена не осуждает — так же, как и Попов не осуждает ее за предательство. Просто так должно было произойти — в конце концов, он ее даже почти понимает. Наверное, это больно — любить того, кто никогда не полюбит тебя в ответ. Еще страшнее — любить того, кто тебя полюбил, но которого ты оттолкнул. Арсений спускается в гостиную — теряется будто в пространстве, переставляя ноги на автомате, потому что остаться одному в комнате страшно. — Ты должен поговорить с ним, — звучит негромко в тишине зала, и Попов поднимает глаза. На диване — Сережа. Черт знает, зачем и каким образом он вообще пришел сюда — наверное, слышал о произошедшем часом ранее в кабинете профессора трансфигурации. Наверное, решил — самое время поговорить сейчас, хоть и молчал понимающе всю неделю. Арсений садится на диван тоже — не поднимает взгляда на друга, молчит какое-то время. Из звуков — только едва потрескивающий волшебным пламенем камин и неровное дыхание в дополнение. Сережа не торопит — смотрит задумчиво на свои пальцы, почти незаметно заламывает их, то ли просто поглаживая, то ли — очищая невидимую грязь. — Ты ведь влюблен в него, Арс, — произносит наконец Матвиенко. Попов усмехается — бледно, но от того не менее горько. Да, он влюблен — и это отрицать бесполезно, потому что понимается слишком ясно. Он в Антона влюблен — до безумия, слишком сильно, чтобы вот так отпустить. И окончательно осознается это только сейчас — когда Арсений его почти потерял. Но… — Я все проебал. Это — тоже самая настоящая правда. Потому что Антон не простит — такое простить невозможно, Арсений бы, наверное, и сам не смог. Он ведь предал его — по-настоящему предал, оттолкнул тогда, когда был нужен больше всего. Опозорил у всех на виду — чтобы больнее, чтобы убить. Убил — молодец. Поздравляем. Доволен? — Ты делал то, что считал правильным, — говорит Матвиенко, вздыхая тяжело и поднимая взгляд к потолку — будто бы там есть ответы. — Но стоило ли оно того? Конечно же нет. — Я не могу рисковать его жизнью, Сереж, — почти молит Арсений, поднимая на друга взгляд — наблюдает за чужой тоской в карих глазах, будто бы за своей. — Может, он сам будет решать? Попов встречается с другом взглядом — и в карих глазах сейчас пелена, но Сережа смотрит пристально, так, чтобы даже Арсений почувствовал. Не принимай решения за двоих. — Знаешь, иногда можно… Просто не успеть объяснить, — Матвиенко усмехается уголком губ и вновь опускает взгляд — тот темнеет, тяжелея слишком заметно. — Потерять раньше. И не получить уже вторых шансов. Арс понимает — понимает чертовски. Потому что с ним это произошло только что — и вот он, твой второй шанс, держи! Действуй! Но смелости опять не находится, снова — сомнения и страхи, что все уже испорчено безвозвратно. Только Антон жив еще — пока жив. Спит сейчас в своей комнате, пытаясь наверстать силы. Антон, который в очередной раз не раздумывал, когда врывался в кабинет трансфигурации, чтобы Арса спасти. Несмотря на всю боль и обиду — когда на той самой грани просто не можешь позволить родному человеку уйти. Арсений ведь тоже — сорвался, был готов сделать все. — Он имеет право знать, — добавляет Матвиенко, не поднимая взгляда. Он действительно имеет на это право. Арсений думал, что снова справится сам — что спасет, что поможет, что так будет лучше. Только не учел одного. Не нужно все решать за других. — Поговори с ним, Арсений. — Поговорю. Попов встает и уходит наверх — Матвиенко следит за ним взглядом, улыбаясь едва заметно. Слышит, как на втором этаже спустя время открывается дверь — и, вопреки всему, знает, кого сейчас увидит в гостиной. Иногда можно просто не успеть объяснить. Потерять раньше — и уже не получить вторых шансов. — Сережа? Ты почему здесь?.. Варнава замирает на лестнице — смотрит на когда-то близкого человека удивленно, но уже через мгновение поджимает губы, вновь стараясь нацепить маску равнодушия вместо тоски. Это — не их война, но они, как уже давно выяснили, слишком втянуты оказываются в сюжет. Сережа смотрит в светлые глаза — и видит за маской все те же эмоции, что и внутри у себя. — Поговорим, Кать?***
Шаст приходит на смотровую с появлением первых звезд. Арсений — не уходит оттуда с раннего вечера. Они стоят рядом, медленно выкуривая сигареты — словно бы давая себе отсрочку, чтобы начать говорить. Привыкая к присутствию рядом вновь — и к молчанию тоже, которое в этот раз не больное, но какое-то тянущее. Оба понимают, что поговорить нужно. Объяснить ли внезапный порыв или наконец закончить все навсегда — в этот раз адекватно, словами через рот, не оставляя пустующих дыр. — Я снова врал тебе, Шаст. Антон вздрагивает от тихого голоса — в ночной тишине он звучит неожиданно, да и сигарета все еще тлеет в пальцах. — Ты мне об этом уже говорил, — усмехается в ответ он, пока в горле пережимает. Маску стянуть не выходит — да и не хочется. Потому что воспоминания — все еще режут. Шаст чувствует, что Арсений на него смотрит — почти укоризненно, но в какой-то момент ловит себя и отводит взгляд, понимая, что Шастун обижаться имеет полное право. Потому что сам ведь сказал, что никогда не чувствовал ничего. Разговор не клеится — потому что Арсений не знает, с чего начать и как объяснить, а Антон помогать не хочет совсем. Даже слушать не хочет — но делает над собой усилие, хоть и чувствует, как от близости этого человека уже почти ничего внутри не горит. Почти. Совсем маленькие угольки — но Шаст не уверен, что хочет, чтобы их разжигали. — Ты правда думал, что я пропал? Все-таки помогает. Слабак, Шастун. Арсений выдыхает судорожно — кажется, ключ подходит как раз к нужному замку. Отходит от ограждения — судя по звукам, садится прямо на каменный пол позади, спиной опираясь на стену. Антон не видит — не оборачивается, продолжая смотреть куда-то вперед, потому что так легче. Арсений наблюдает за его напряженной спиной. — Я правда думал, что ты пропал. Шаст вспоминает сбивчивый шепот и то, как Попов прижимался к нему в кабинете несколькими часами ранее — слишком отчаянно. Будто зеркаля самого Шастуна. — Антон, я понимаю, что ты не простишь меня, — голос из-за спины — хриплый, почти безжизненный. Чем-то похож на привычную маску Попова — словно заученный ровный тон, однако Антон чувствует, знает, что за этими нотами — куда большее. — Но ты должен знать, почему я так поступил. «Уж будь добр», — думает раздраженно Антон, но сдерживает себя от ядовитой реплики. Лишь закуривает вновь, лишь бы занять мысли хоть чем-то. — Мой отец узнал обо всем, — Арсений замолкает ненадолго, сглатывая. Говорить, не видя глаз — легче, определенно. Он не говорит о последствиях для себя, чтобы Антон его не жалел — чтобы это все не звучало как оправдания, что, впрочем, все равно так звучит. — Поставил условие. Не про мою жизнь — мне было уже все равно. Про твою. Сигарета продолжает тлеть в пальцах, забытая. — Если бы все продолжилось, ты бы никогда не стал мракоборцем. Ты бы даже не закончил Хогвартс. Я знаю, что мог поговорить об этом с тобой, но… Разве ты бы послушал? Антон не выдерживает — выдыхает рвано, закусывая губу и прикрывая глаза. Конечно же он бы не слушал. Но сейчас — слышит. Потому что успел ощутить, каково это — все потерять. — Я думал, так будет лучше, — в чужом голосе звучит горькая усмешка. — Знаешь, вроде как, решить за двоих, как самый настоящий герой. Уберечь тебя от собственного отца… — Ты должен был спросить у меня, — не выдерживает Шастун, поворачиваясь резко — смотрит прямо в потухшие голубые глаза, на эту закрытую позу со сложенными на коленях руками. Сигарета обжигает пальцы, и Шаст просто их разжимает — чтобы дать истлевшей подруге разбиться о каменный пол. — Я должен был сам решить, готов ли рискнуть. Арсений смотрит в ответ — видит злость в зеленых глазах, но вместе с тем слишком взрослое понимание. Антон не разочаровывает его — он не дурак, потому что понимает последствия. Потому что рисковать — не готов. И это нормально. — Знаю. Они так и замирают напротив друг друга — Антон смотрит сверху вниз, и закусанная губа выдает желание отвернуться обратно. Но это будет выглядеть глупо — да и не нужно уже, потому что хватит на сегодня разговоров «полегче». Арсений взгляда не отводит тоже — и у обоих внутри сжимается все к чертям под выжженной уже в подкорке реальностью. — Алена рассказала о нас? — глухо уточняет Антон, взгляд все-таки отводя — потому что иначе не получается. — Да. Но дело не только в этом, — кажется, Арсений еще сильнее сжимает пальцы на собственных коленях. — Информация — слишком опасная вещь. А у отца слишком много информаторов даже здесь. Даже, если бы мы пытались… Это слишком опасно. — Поэтому ты устроил то шоу, да? — криво улыбается Антон, чувствуя, как по телу вновь идет дрожь. — Да, — смиренно признается Арсений, и голос того, кажется, оседает еще на пару тонов. Закончить все навсегда. И Антону бы — уйти сейчас, прекратить бессмысленный диалог. Арсений понимает, что слишком сильно обжег — что оттолкнуть все же вышло, что теперь решение должно даться обоим легче. Но они все равно остаются, чтобы молчать — не говорить о том, о чем должны бы. Не решаться. Хотя оба понимают, что чаша весов перевешивает — слишком сильно. Антон не дурак, чтобы в пылу отказываться от будущего ради чувств — и Арсений искренне им за это гордится. Арсений в нем не ошибся — и, может, именно поэтому когда-то влюбился. — Сука, почему так… — наконец шепчет Шастун, зажмуриваясь и сжимая кулаки. Весь сжимается будто — не выдерживает напряжения первым. Проигрывает собственным эмоциям — дрожит едва заметно, и Арсу нестерпимо хочется потянуть его на себя, снова укрыть в объятиях. Снова коснуться — и плевать, что будет потом. Он тоже не в силах выдержать. Слишком много всего внутри — у обоих, слишком похожего. Отчаяния и боли, нежелания смириться с единственным вариантом. Желания пойти против всех — но ключи в этот раз не в их руках. — Прости, — шепчет Арсений, опуская голову. Извиняется — за все сразу. Просто за то, что встретился Шастуну на пути — весь поломанный, с черным прошлым, с невозможным для доступа будущим. За то, что втянул в себя самого — и что втянулся в ответ, создавая чертову связь, которую рвать сейчас слишком больно. Напротив раздается шорох — а после Арсений чувствует, как к его сжатым ладоням прикасаются холодные пальцы. Выдыхает судорожно, сглатывая, заставляя себя головы не поднять — потому что тогда точно сорвется — но руки расслабляет, позволяя окольцованным пальцам обхватить собственные. — Почему же ты такая скотина, Арсений Попов… — шепчет Антон, и в голосе слышится напускная усмешка. — Я должен ненавидеть тебя сейчас. Но все, чего я хочу — это поцеловать тебя снова. Арсений вскидывает голову резко — Антон сидит прямо напротив, сжимая его пальцы до боли. На губах — обреченная улыбка, и зеленые глаза темные — в смеси отчаяния и нежности, проигрыша собственным чувствам. — Антон… — шепчет Попов, сжимая пальцы в ответ — у обоих от этого дыхание сбивается к черту. Вот вроде такое простое — «все равно хочу целовать». Но Арсений бы разрыдался прямо здесь, если бы не имел чертову выдержку. И всему вопреки он все равно тянет сцепленными руками ближе к себе, раздвигая чуть ноги, чтобы освободить место. Антон подается вперед, кажется, одновременно с этим порывом — будто бы опять мысли сходятся — и оказывается еще ближе, так, чтобы можно было докоснуться рукой до скулы. Арсений — тоже касается, и они гладят друг друга отчаянно по щекам, в невозможности позволить большего. — У нас нет ни единого шанса, да? — обреченно улыбается Антон, проводя большим пальцем по подбородку — и нежность в зеленых глазах вперемешку с безысходностью режет словно ножом. — Ни одного, — выдыхает Попов, сжимая в одной руке чужие пальцы сильнее. Второй проводит ласково по скуле в ответ, зарываясь в русые волосы — как когда-то давно, зная, что больше себе такого позволить не сможет. Они тут одни — сдаться собственным чувствам можно, ведь никто не узнает. Можно поцеловать, можно — не выпускать из рук до рассвета. Вот только они оба понимают — это ничего не изменит. Потому что все тайное когда-то становится явным — и им действительно нужно закончить все вот сейчас, не резать по живому последними поцелуями и обреченными страданиями надеждами. Потому что оттягивать неизбежное — бессмысленно и в их случае беспощадно. Потому что даже если они смогут скрывать все до выпуска, даже если и позже — когда-то одно неосторожное слово или чужая наблюдательность может перечеркнуть жизнь обоих. Арсений тянет Антона ближе — тот с охотностью подается, и улыбка меркнет, сменяясь дрожащей линией сжатых губ. Шастун прислоняется своим лбом к чужому — Арсений снова чувствует на губах сбитое дыхание, видит подрагивающие ресницы закрытых глаз, и от этого просто невыносимо, до ужаса нестерпимо. — Это пройдет, Шаст… — шепчет он, не слыша, как голос дрожит. — У нас обоих… Пройдет обязательно… — Я не хочу, Арс, — отчаянным эхом в самые губы, дрожащими пальцами в волосах. — Я тоже, Антон. Не хочу — не хочу отпускать тебя. Не хочу уходить. Не хочу тебя потерять. Арсений прикрывает глаза и сам, сжимая самого нужного человека в руках. В самый последний раз.