«Правда, достойных могил у деревьев нет.»
Отца я нашла заснувшим над старой-старой книгой. То было на кухне, я отодвинула от него наполовину пустой стакан с остывшим кофе, чтобы он случайно не задел его локтем во сне стараясь действовать бесшумно, я притащила из комнаты махровую простынь и накинула ему на исхудавшие плечи. Потом села на край стола, начала просто наблюдать за его беспокойным сном. Я не могла понять, на какой книге он лежал: было видно разве что несколько разорванных строк. Человек, работающий до крайности, готовый умереть за кого-то. Мне кажется, я бы так не смогла: слишком боюсь неизвестной Нави. Какое-то время так и сидели: спящий вдовец и его осиротевшая на родительницу дочь. А потом что-то стрельнуло в голове, быстро, подобно бегу косули, когда шестое чувство указала ей на что-то неладное. Я поджала губы, сомневаясь в стопроцентной уверенности в успехе данной затеи. Ну, чем чёрт не шутит. Волосы были ещё влажные у корней, но вот что мне точно не грозит, так это простуда. Правда, подобные сборы заняли немного больше времени, чем я ожидала: в последний раз я меняла маршрут дом-больница пару лет назад, да и делать всё я намеревалась бесшумно – шибко чуткий сон был у отца. Мне даже удалось найти авоську спустя плёвых десять минут – целлофановые пакеты внушали ужас и природе, и мне как её части. На зеркале в прихожей висел оранжевый стикер со списком необходимых продуктов, но папа так и не сходил в магазин, как планировал, а в холодильнике у нас повесилась не только мышь, но и животные покрупнее. А, судя по чёрному пакету с непонятным содержимым в морозилке, там ещё и как минимум пристрелилась курица. Я сорвала бумажку и сунула её в карман, перепроверила, всё ли взяла, чтобы не возвращаться, как обычно, и шмыгнула за дверь, стараясь прикрыть её как можно тише. Я ступила на холодный тротуар, и уже второй раз за день попыталась выцепить хоть одно интересное облако на небе. А погода, похоже, сходила с ума: ветер не только пробирал до костей, но ещё и пытался забрать с собой. Что-то сыпалось, но это нечто нельзя было отнести ни к категории снега, ни града, ни даже дождя. И зонт тут был более, чем бессмысленен: ветер всё равно вывернет его наизнанку, зато бонусом даст почувствовать себя Мэри Поппинс. И ладно, если бы он дул в одну сторону, но он менял направление так часто, словно стрелка у неисправного компаса. Путал волосы, а те лезли то в рот, то в глаза. А ещё, когда он дул в лицо особенно сильными порывами, то становилось невозможно дышать, и я не сразу понимала: это из-за ветра, или потому что у меня снова лёгкие шалят. Глаза слезились, причём левый в большей степени. Кроме меня на улице сумасшедших почти не было. Кое-как я добралась до местной продуктовой лавки. Я была больше, чем уверена, что на голове у меня такое гнездо, что птицы будут путать меня с деревом и устраиваться на моей голове. Хотя, быть деревом – довольно здорово. Потому что тебя постоянно обнимает ветер и солнечные лучи. А еще деревья могут смотреть на всех свысока. Даже если тебя срубят или спилят – у тебя всё равно останутся корни. Правда, достойных могил у деревьев нет. Они то лежат сплошными рядами брёвен, то вывернуты с корнями из-за бури, как зуб у стоматолога, то сожжены вместе со своими обитателями. Говорят, что деревья бессмертны. Но, может это лишь для человеческого глаза?...А по настоящему бессмертным будет лишь Древо Жизни – секрет бессмертия, одинаковое во всех мифологиях и религиях. Но, с другой стороны – дерево может хотеть стать человеком. Чтобы не стоять вдоль трассы, не дышать выхлопными газами, а уйти куда-нибудь в лес. Чтобы птицы вили гнёзда на верхушке, и апельсиновая белка прыгала по веткам, и дятел барабанил клювом по стволу. Чтобы впитывать воду не кислотных дождей, а самых чистых, и дорасти до самого неба, цеплятся ветками за звёзды, запутывая их в своей листве. Если бы я была деревом, то я была бы большой, разбрасывающей кроной тени, елью. Мои иголки были бы зелёными и зимой, и летом, разве что осенью некоторые желтели бы и отпадали, а на их местах вырастали бы новые молодые иголочки. Да, под моей «листвой» не получилось бы укрыться изнеможденному путнику – он навряд-ли смог бы пробраться сквозь паутину моих ветвей. И от мысли, что какой-нибудь пьяница решит перебить моими иголками запах перегара, меня бросало в дрожь. Однако тогда у меня точно было бы время всё обдумать. Тогда моей комнатой стал бы лес, а вместо будильника пели бы птицы. Я была согласна просыпаться даже под карканье ворон и озверевшие крики стервятников, лишь бы у меня было достаточно времени. И я могла не волноваться, что кто-то вырежет на моей коре имена – сосна всегда была не самым подходящим деревом для таких признаний. Может я вдохновила бы художника, музыканта или поэта на создание шедевра. Я вросла бы корнями в землю глубоко-глубоко, я бы дотянулась и до подземных рек, и до звёзд. Я бы спасала деревья пониже от солнцепёка, подо мной можно было бы найти чернику и мухоморы. А может даже в древесном теле мне было суждено остаться последней из живых, в то время как мои подруги-сосны сломаются от порывов сил гроз, бурь и штормов... Куда бы я не пошла, за мной повсюду следовали мои мысли. Они бежали то вровень мне, то опережали, прячась за столбами или разглядывая витрины чужих душ, то наоборот, отставали, запутывались в людях, эмоциях и событиях. Иногда мне даже приходилось возвращаться и выпутывать их, доставать из их переплетений репейник или вертолётики с ясеня. Выгуливать свои мысли иногда опаснее, чем ребёнок, выгуливающий мастифа. И я никогда не пыталась распутать этот клубок и связать из него, например, свитер. Не все нитки были на своих местах, да и даже если бы я разложила их по полочкам – надолго бы хватило этого порядка? И стоил бы он того? Мне кажется, что это тоже самое, что нарисовать карту жизни. Красными чёрточками проложить маршрут, добавить указательных стрелок и поставить крестик на месте потенциального сокровища. И идти сугубо по прерывистой линии, ни на что не отвлекаясь, глядя вперёд. Упуская переосмысления и перемены, проходя мимо родников и колодцев, осознанно лишая себя свободы. И когда ветер вырвал бы из рук эту карту, оставляя только её клочки в сжатых ладонях, а вместо того, чтобы поблагодарить его – начать бранить. Мне не хотелось идти куда-то далеко, поэтому я пришла в магазин, в котором всё детство покупала дешёвые жвачки с картинками. Помню, до полной коллекции «зодиакального пояса» мне не хватило рыб, но зато у меня было очень много дев и водолеев. Лавка встретила меня звоном китайских колокольчиков и запахом свежей выпечки. Я пробежалась глазами по списку и растерянно посмотрела по сторонам, потому что планировка с моего последнего визита сюда однозначно изменилась. Там, где были приправы теперь стояли стекляшки с молоком, а вместо печенья и вафель пестрили мандарины. Яйца оказались на месте хлебобулочных, а вот алкоголь своего месторасположения не поменял. Странно, что я вообще обратила на это внимание. Женщина за кассой, казалось, была без настроения: кому вообще захочется работать в таком захолустье, где самые частые покупатели – дети, пришедшие за конфетами на развес. Худо-бедно я затолкала продукты в сумку, почувствовала себя чемпионом тетриса. А то, что не влезло расфасовала по карманам. Домой я шла в ускоренном темпе, потому что на помощь ветру пришёл моросящий дождь. Голову, как оказалось, можно было и не мыть: морось отлично справилась с этой задачей. Поднимаясь к себе на седьмой, я снова словила взглядом пустынное место от цветка, и стало так некомфортно, что там ничего нет. Наверняка этот цветок хотел бы, чтобы кто-то о нём помнил. Дверь я не закрывала, поэтому не нужно было доставать покупки из карманов в поисках ключей. Я скинула куртку на пол в коридоре, рассчитывая на то, что у нас чисто, и с авоськой наперевес зашла на кухню. Отец ещё спал, и я этому даже обрадовалась – не хотелось бы, чтобы его кто-то потревожил. Я почувствовала себя Гераклом, когда отважилась выбросить гниющую половинку луковицы. Теперь холодильник казался чуточку веселее: он как минимум был наполнен. Я прониклась жалостью к папе, который что-то приготовленное ел разве что у себя в больнице. Повар из меня был никудышный, но что-то я да умела. В книжном шкафу я нашла старую книгу с рецептами, в ней ещё даже мама добавляла отдельные сноски: куда сыпать меньше сахара, где дольше выпекать, двести грамм муки – это сколько стаканов, куда добавить шалфей или ещё какие-нибудь травы. Она всегда сама всё выращивала как летом, так и зимой. А душистую мяту приносила из леса – в такие дни даже стены наполнялись свежестью. Я перелистывала страницы, всегда цепляясь глазами за мамин почерк. Такой знакомый и незнакомый одновременно, он не был размашисто врачебным, как у отца, не слишком большой и не слишком маленький. Красиво и криво – как каллиграфия. Особенно мне нравилось, что у каждой её буквы «в» была большая петелька. Мой выбор остановился на овощном рагу. Рецепт показался простым: по сути, нужно было всего лишь порезать и протушить овощи на сковороде. Томатную пасту, морковь и петрушку я как раз купила. Картошка у нас точно была в шкафу под раковиной, изолированная от солнечного света, там же должны были лежать и кабачки. Пару зубчиков чеснока в холодильнике, замороженные кусочки тыквы в морозилке. Я уже было дело подумала, что зря выкинула ту луковицу, но нашла более свежую её версию в самом нижнем ящике холодильника. Пойдёт. Нарезала я очень медленно, плавно касаясь ножом разделочной доски: не хотелось разбудить отца. Время от времени сверяясь с книгой, я постепенно следовала рецепту, перечитывая каждую строку по несколько раз. Скоро кухня наполнилась запахом душистого перца и чеснока: этой ночью вампиры нам были не страшны. Я слышала, что сливочное масло в основном служит для сладкой выпечки, но подсолнечного я у плиты не нашла, так что растопила кусочек, не заметив в этом особой проблемы. Отец проснулся от шкворчания овощей и масла на раскалённой поверхности сковороды, когда я открыла крышку, потому что поняла, что забыла добавить соль. Вот скажите мне, по вкусу – это сколько? — Снежка, ты решила спалить кухню? Огонь меньше сделай, – он зевнул на последнем слове, протирая сонные глаза. Я подумала, что в готовке он точно смыслит побольше меня, поэтому послушно убавила газ. — Откопала мамины рецепты? – он улыбнулся печально и одиноко, подходя к плите и вдыхая аромат. Потом смутился, – Погоди, у нас же вроде не было и половины из того, что нужно для этой баланды. — Да, я нашла твой список на зеркале и сходила в магазин, – это я пробубнила, водя пальцем по рецепту в надежде найти конкретику про соль по вкусу. Я чувствовала, как отец застыл в недоумении. Я его понимала. Я из дома выходила в единичных случаях, а тут аж в магазин выбралась. Я не знала, как он отреагирует и всё-таки немного переживала по этому поводу. — Спасибо…, – он сказал это как-то сомнительно, ища подвох, – Помню, когда Элла готовила такое рагу, то оно у неё всегда подгорало. Но лучше так, чем чтобы было сырое, – он улыбнулся, погружаясь в воспоминания. А от маминого имени я вздрогнула: у нас было не принято его говорить. Перед глазами снова пролетела история про лесных духов, и момент, где я девочку-эсперанс решила назвать маминым именем. Я ещё раз убедилась в том, что сделала правильный выбор. — Пап, а соль по вкусу – это сколько? – за всю жизнь я готовила с отцом не больше пяти раз. И то, всё это было очень-очень давно, отчего я уже и забыла, как это. Мне всегда казалось, что, готовя с кем-то переходишь на новый уровень отношений с этим человеком. Этот процесс отчего-то казался мне очень интимным и честным. — Это как получится. Никогда не угадывал, сколько соли будет в меру. Или слишком мало, или чересчур, – он залез пальцами в солонку, наугад взял щепотку соли неопределённого количества и закинул в сковородку. Пока он ставил баночку на место, я перемешала размякшую массу овощей и закрыла её крышкой. Оставалось подождать пару и минут, и можно было садится за стол. Непонятно было: будет это обед или ужин. Для одного было слишком рано, а для другого – слишком поздно. Но было также всё равно, потому я решила не заморачиваться. Вышло на удивление неплохо, хотя выглядело немного не так, как должно было получится. Отец достал большие красивые тарелки, и в них блюдо смотрелось посимпатичнее. Это было такое редкое время: мы с папой просто разговаривали обо всём и ни о чём одновременно, уплетая рагу, которое мама когда-то готовила по выходным. Мне даже захотелось повторить все рецепты из книги. Надеюсь, мне хватит на это времени. Мы вместе помыли посуду: папа скользил шершавой стороной вспененной губки по фарфоровым тарелкам, а я их протирала и ставила на место. И так не хотелось, чтобы это заканчивалось, я растягивала время так сильно, как только могла, раз за разом прокручивая в голове даже самые незначительные действия. Так спокойно, мирно и сладко, словно в детство вернулась. Только мама не придёт. Не принесёт новую порцию мяты, или горсть земляники, или несколько грибков с яркими оранжевыми шляпками, или венок из одуванчиков. Не спросит, как у меня дела в школе и не предложит пригласить зайти на чай патрулят, пока сама будет печь печенье в форме цветов и листочков. А каждый новый год мы с ней раскрашивали имбирные пряники. Помню, как я высовывала язык, старательно прорисовывая мелкие детали.***
Смеркалось. Меня начало клонить в сон сразу после обеда-ужина, так что заснула я быстро, с открытой форточкой и гуляющим сквозняком, который считал своим долгом с определённым интервалов хлопать дверью. И вот ветер пробирается ко мне в комнату, подхватывает меня на руки и уносит прочь, далеко-далеко, гулять по своему подсознанию. Я не знала, что ждёт меня в этот раз, так что начинать бояться или нет было неясно. Снова всё ничто и никак. Только если в прошлый раз я видела себя маленькой девочкой, то теперь я себя ей ещё и ощущала. Меня не пугала смерть, и не потому что она мне не грозила, а потому что я не понимала, что это. И стоило страху от потери собственной жизни исчезнуть, как сразу стало так легко, будто я сама стала ветром, гуляющим у себя в голове. А ведь действительно: если смерти не боишься, то спешить и торопиться вовсе не обязательно. Я шла, озираясь по сторонам, словно ребёнок, потерявший маму в магазине игрушек. Когда куклы и машинки становятся не таким уж и интересными, а в приоритете вообще остаётся только одно: найти родителей или дядю охранника. Интересно, куда сон заведёт меня в этот раз? Но начиналось всё каждый раз одинаково: стерильное пустое пространство, где себя и не видно, и не слышно, и чаще всего вообще ничто и никак не ощущается. И кажешься себе единственной крохотной белой точкой, блуждающей по оглушающей темноте. В один момент я почувствовала какой-то безумно знакомый запах, вот только вспомнить его никак не удавалось. И, казалось, что, пока я не пойму, что это за оно – я так и буду идти в никуда. Остановилась, задумалась. Это ведь что-то такое очевидное, так почему никак не вспоминается? Что-то повсеместное, родное, как запах свечей в церкви для верующего. Осознание долбануло равносильно удару током. Хвоя. Это запах хвои. Причём не тот, который идёт от эфирных масел или ведьминских свечей, а самый настоящий, как в бору. Перед глазами начали прорисовываться деревья. Казалось, что сегодня Морфей хочет не напугать меня, а показать что-то сокровенное, что-то важное, что очень-очень долго ждало своего часа и наконец готово вырваться наружу и предстать передо мной в полном объёме. Этой химерой оказался самый обычный лес. Может, это недавняя история про духов влияет на моё сознание, заставляя представлять что-то конкретное? Из-за самовнушения мне тут и там начали казаться бесформенные тени, но видела я их только боковым зрением – стоило посмотреть прямо, как их уже не было. Из-за этого я начала сомневаться, были ли они вообще, или это всего лишь моё воображение играет со мной. Было очевидно, что сейчас ночь, но, подняв взгляд на то, где должно было быть небо – я не увидела ни звёзд, ни луны, ни облаков, ничего. Холодно не было, но под ногами скрипел снег. Я видела всё это, могла увидеть свои очертания, оголевшие кусты, ёлки и сосны, а, значит, где-то должен был быть источник света, который отражался от снега, позволяя ему переливаться и сиять. Я осмотрела себя: я не только чувствовала себя маленькой, я действительно была такой. Словно вернулась во время, когда мама была ещё жива, а лес не казался чем-то опасным и тоскливым. И действительно, меня абсолютно не пугало то, что происходит. Всё было в такой степени реалистичным, что я даже начала сомневаться, сон ли это. Но мне было как-то всё равно: я знала, что здесь никто не причинит мне вреда. По крайней мере сейчас. Так я и шла, хрустя снегом под ногами и шмыгая носом время от времени. На мне было одно ночное платье, но я не чувствовала мороза, на коже даже мурашки не появлялись. В один момент я выцепила маленькую тёмную фигурку между деревьями. Я замерла, потому что была уверена в том, что, стоит мне только на долю отвести взгляд, как она тут же исчезнет. Но она не то что не исчезала, не таяла на глазах, как те бесформенные силуэты, наоборот, она даже приближалась ко мне. Какое-то время я стояла неподвижно, боясь шелохнуться и спугнуть её, как маленького крольчонка, почти не дыша. А потом из-за сосны, пригнувшись проходя под её ветками со снежной подушкой наверху, ко мне вышла женщина. Она говорила полушёпотом, с баловством как в бездонных глазах, так и в голосе. Она чем-то напомнила мне одну из девушек-искательниц, которые в купальскую ночь бегают по лесу с венками на головах в поисках папараць-кветкі. — Т-с-с-с, – она поднесла палец к моим губам, не давая мне ничего сказать или спросить, – Тише, не буди лес. Ему нужно хорошенько отдохнуть. Кто она? Почему я её не узнаю? Неужели тут как с запахом, пока я её не узнаю – ничего нового не произойдёт? Убедившись, что я не стану ничего говорить, она продолжила: — Видишь, Снежка, как я тебе и говорила. Лес никогда не причинит тебе вреда, тут ты в безопасности. А если ты потеряешься, то он всегда приведёт тебя ко мне. Мы с лесом не только друзья, мы – семья. И пока ты бережёшь его – он бережёт тебя, – так же наставник говорит своему ученику, надеясь когда-нибудь проявиться через его действия, – Пойдём, осталось совсем немного. Она жестом поманила меня за собой, а моё любопытство не дало ей отказать. Она уже отошла немного вперёд, когда я сорвалась с места и побежала за ней следом. Догнав её, я взяла её за руку, чтобы впредь точно не отстать и не потеряться. Но тут возможность остаться одной не значила ничего конкретного. Не чувствовалась трусость, не было совершенно ничего пугающего. Словно я хожу не по лесу, а по собственной квартире. Только если в той я знаю каждый закуточек, тот тут этого даже не требовалось: деревья подсказывали мне нужное направление, точно стрелка компаса указывает на север. А я всё размышляла и размышляла: за кем следом я решилась пойти. Эта женщина не казалась человеком, я не видела её частью города или даже в центре какой-то минимальной инфраструктуры. А ей это и не нужно было. Ей было хорошо наедине с собой, она была точкой баланса и равновесия, моментом, когда чаши весов находятся на одном уровне. Она была свободна от вожделения и гнёта, она была свободной от самой себя. Она знала, что ей можно не возвращаться, потому что те, кто должен – дождутся её. Она была на одной волне с чащей, чувствовала каждое дуновение ветра, малейшее изменение в просторе лесной дрёмы. А бор, казалось, в ответ чувствовал малейшее дёрганье её душевных струн. То была моя мама. А снилась мне та ночь в сочельник, да, это было точное её повторение. Я снова видела маму: живую, настоящую, не призрачную и не лживую. — Мама, – она не услышала. Или сделала вид, что не услышала. А я вспомнила, как она просила молчать, чтобы не разбудить лес. Сейчас он казался действительно спящим, неподвижным. Не было посторонних звуков вроде пения птиц, стука клюва дятла по окоченевшей коре или копошения белки в снегу, занятой поиском шишек. Ничего не было слышно кроме наших шагов. Я не знаю, сколько мы так шли. Больше я не пыталась с ней заговорить, да это и не нужно было. Это была самая памятная ночь из всех, которые я переживала, и я хотела сполна насладиться присутствием той идиллии и метриопатии, сопровождающей нас всё это время. А в этом месте времени не существовало. Мне это даже нравилось, потому что мне не приходилось заниматься отсчётом минут до конца. Не нужно было ждать, пока тебя ударят часы или на ухо прокричит кукушка. Ведь пока мы ждём время – ждёт ли оно нас? Думаю, ему нет резона делать это. Ему всё равно на нас, на то, как мы стараемся его беречь, как думаем о нём постоянно. Оно благосклонно к единицам, а для большинства несётся на первой космической, не даёт возможности ощутить себя. Все заботятся о том, как бы не попасть в токсичные отношения с неподходящим человеком, но не замечают причастности к абьюзивным отношениям со Временем. Время – показатель ценности. Но тут его попросту не было. А в жизни всё наоборот, даже есть ощущение, что время ускоряется. Многие старцы говорят, что раньше ход времени не так остро ощущался. Может это потому что нас слишком занимает что было и что будет? А на настоящее глаза закрываем. И чем меньше времени остаётся, тем лучше понимаешь – как здорово жить. А есть места, застывшее во времени. Кажется, в них никогда ничего не меняется ради одного момента: когда ты вернёшься туда и заметишь, что, вроде бы всё и по-старому, и воздух тут не изменился, и сердце бьётся также ритмично. Но тогда в глаза бросается один массивный контраст – то, как сильно изменился ты сам. Да, вещи тут останутся неподвижными на долгие-долгие годы, но видеть ты их будешь по-другому. И это «по-другому» не значит, что всё будет хуже или лучше, нет. Это значит, что всё просто будет иначе. И стрелки на часах будут отмерять такие же равноценные минуты, вот только уже не твоей жизни. Иногда платье цеплялось за окаменевшие ветки, поэтому приходилось останавливаться и выпутывать себя также, как свои мысли. Мне нравилось быть тут, и возвращаться не хотелось. Я забыла о том, что всё это – сон, потому что когда-то это было реальностью. Я не думала о том, что где-то там, в людском мире, за пределами этого осознанного сна, меня может кто-то ждать. Да и разве это кому-нибудь нужно? Было по-своему хорошо. Я заметила, что это не неба не было, а сосны были непомерно высокими и раскидистыми, они закрывали своими ветвями даже то нечто, называемое богом, там, наверху. Но почему принято считать, что он находится наверху? Неужели люди так не хотят видеть его среди нас? А когда деревья немного расступились, открывая небесную простору, то я вцепилась глазами за луну. Она казалась небесной дверью, через которую я прошла в этот сон. Это волчье солнышко было совсем маленькое, или просто находилось где-то далеко-далеко. Мы вышли к полю. Зимой от него остались только кочки. Покинув лес, я обернулась. Он уже не казался таким громадным, чудовищно большим. Я улыбалась чаще, а чаща улыбалась мне. Мы остановились, мама смотрела вдаль пристально, выглядывая что-то определённое. Мне даже показалось, что она медитирует посреди этих просторов. А потом она уверенно зашагала прямо по полю, лавируя между рытвинами и перепрыгивая через торчащие из-под снега палки. Сейчас и я, и она – мы обе чувствовали себя непомерно живыми, точно были бескрайний океаном чувств, эмоций и мгновений. Я оступилась и слегка подвернула ногу, отпустивши мамину руку и бухнувшись, как хлопья в молоко. Я засмеялась, утопая в том детстве, которое у меня похитили. Я могла смеяться, плакать, баловаться – я была ребёнком, мне всё было можно. Не было убеждений, границ и башен в голове. Когда взрослеешь, доверять фразе «Эти заборы только у нас в головах!» становится всё труднее и труднее, кажется, что пытаешься защититься ото зла, которое там, снаружи, что строишь крепость, чтобы уберечь себя и того маленького ребёнка, который так и остался в тебе жить. А построить получается разве что вольер, запереть себя в клетке. А как получится выжить, если отрезаешь себя от жизни? Непонятно было – мы в центре того поля, или нужно приблизиться к одной из сторон света. Слишком безграничной была эта хладнокровная земля. Мама смотрела наверх, и я подняла глаза вслед за ней. Я не могла понять, что она там высматривает. Она видела то, что для меня было незаметно. Звёзд на небе не было, одинокая луна повсеместно распространяла свой свет. Но я была уверена, что она смотрит на что-то другое. Она улыбалась печально, отдавая всю свою боль этому месту, наполняя это море своими слезами. А я не понимала ничего из того, что она чувствовала и стояла в нетерпении. Тишина начала душить, а я, как и любой ребёнок, этого не любила. Хотелось её нарушить, разорвать этот плотный воздух, закричать, а потом ещё долго слушать своё эхо. — Посмотри на всё это. Весь этот снег, вся эта вода – это мы. Мы состоим из этого, без этого наше существование было бы невозможно, – она всё ещё шептала, хотя лес оставался далеко позади, – Ты чувствуешь, как сейчас вся природа замирает? Как феникс: ей нужно время умереть, чтобы родиться заново. И это возрождение, эта мудрость – сегодня цикл начинается заново. Вселенский коловорот. — Почему именно это место? – я не понимала. В Мышкинграде было столько красивых мест, заполненных разными красивыми человеческими чувствами, а она выбрала именно это пустое и мёртвое поле. — Здесь просторно. Мы можем быть везде и нигде одновременно. Для меня это как хранилище. Склад воспоминаний и ощущений. Мы – люди, и мы можем что-то забыть. А вода – она всё помнит. Так что, если ты вдруг что-то забудешь, то всегда сможешь спросить у неё, и, поверь, она будет рада услышать твой голос. И камни – они растут, они запоминают и от этого становятся больше, забирают себе всё больше земли, разговаривают с ней, обсуждают события. Огонь – всегда один и тот же, и ветер неизменен. Природа всё предусмотрела, она сделала своё дело и наблюдает за тем, как мы разгадываем её тайны. Мама говорила что-то сложное и слишком замудрённое для детского ума. — Сейчас тебе не нужно понимать мои слова, – она улыбнулась при виде моего озадаченного лица, – Придёт время, и ты сполна вспомнишь и эту ночь, и этот снег, и этот бор, и это поле, и нашу с тобой беседу. И тогда ты поймёшь, что с ней надо делать, – она наклонилась и поцеловала меня в лоб. А я проснулась. Это было не такое пробуждение, когда подрываешься от кошмара, и не то, когда медленно открываешь глаза и моргаешь ещё пару секунд, как бы размышляя, стоит ли вставать или можно ещё полежать. В один момент я просто подняла веки, словно и не спала вовсе. Из глаз сами полились слёзы, бесшумно и без задержек. Они не прекращая текли, противно попадая в уши. Я не всхлипывала и не дышала прерывисто. Я была спокойна, как тихий океан. В один момент мне показалось, что в углу комнаты что-то есть. Что-то или кто-то. Я затаила дыхание, не рискуя даже думать о том, чтобы шевельнуться. На улице было уже темно, но определить точное время я не могла. Я зажмурила глаза, но вечно так продолжаться не могло. Собравшись с духом, я открыла глаза. Села. Обвела взглядом комнату, оставив тот тёмный угол на последнее. Я вздрогнула, когда поняла, что на меня оттуда смотрит пара глаз. Я знала, что так нельзя, но оторвать взгляд никак не получалось. Меня словно испытывали на прочность, проверяли. Они смотрели мне в душу, изучали меня. Мне даже показалось, что ничего страшного уже не произойдёт. Я была прикована к глубине этих глаз. В них было то самое цунами с картинки, перед которым я никогда не чувствовала опасности, бесстрашно заглядывала в самые высокие его волны. Но в этот раз оно всё же обрушилось на меня – когда-то это должно было случится. Я тонула в своём страхе, как в солёной воде, когда из темноты на меня начинало смотреть всё больше и больше этих глаз. Я дрожала под одеялом, тяжело дыша. В последний раз я так пряталась, когда читала книгу под одеялом поздно-поздно ночью, и боялась, что родители придут на свет моего фонарика, как корабли на маяк. Ведь все дети верили, что даже самое тонкое и драное одеяло защитит от монстров, обитающий там, снаружи? И если пятка будет накрыта, то никакое самое древнее и лютое зло до тебя не доберётся. Хотелось позвать маму, чтобы она прогнала всех чудовищ из-под кровати, из-за тумбочек и из-за стола. Чтобы она проверила, точно ли не прячется никто за комодом и в шкафу. Я лежала так долго, слишком долго, стало жарко, дышать становилось уже не чем. Когда стало совсем невозможно, когда лёгкие начали буквально пылать, я рывком скинула с себя одеяло. Теперь я по-настоящему проснулась. То был сон во сне, и я засомневалась в том, точно ли я не сплю и в этот раз. Я соскользнула на пол и побежала в ванную, игнорируя выключатели на пути. Я снова закрылась и облокотилась на раковину, глядя в бесконечную витую бездну в её центре. В голове было только одно: не забыть. Сохранить встречу с мамой у себя в голове, распять её там и оставить висеть, пока её продувают ветра. В нерешительности я подняла голову и посмотрела на себя. В глазах застыли слёзы, словно они замерзали до того, как вылиться наружу, собраться на подбородке и слететь в раковину. Второй обрывок сна я также помнила прекрасно. Я мелко дрожала, не в силах забыть того леденящего взгляда. Сбылся самый страшный кошмар детства – было не просто ощущение, что из тёмного угла комнаты на меня кто-то смотрел, оттуда действительно вылупилась не одна пара глаз. Я открыла кран на полную и окатила лицо ледяной водой. Сделала несколько глотков, не набирая воды в ладошки, а просто припавши губами к мощной струе источника. Я в совершенстве помнила каждую сказанную мамой фразу. И особенно чётко помнила то нечто, которое я должна была понять со временем. Сейчас я всё ещё этого не понимала, но явно была на пару тройку шагов ближе.