tokyo misery

Риндо и подумать не мог, как он намучается с Раном, когда тот станет взрослее. Будучи детьми, Ран Хайтани блестяще выполнял роль старшего брата — тут тебе и помощь, и совет мудрый и даже сказка на ночь, когда особенно страшно спать после увиденных в Роппонги боев. Однако Риндо его перерос и настала его очередь приглядывать за ним, конечно, без фанатизма. И старший Хайтани начал отрываться, как только мог. У Рана, как и у младшего, юности-то толком нормальной не было, поэтому панковская подростковая фаза обошла их стороной. Одно насилие в этой юности было: как физическое, так и моральное. Присматривать за Раном было сложно — тот только и делал, что рубил менталки чужих людей своими эмоциональными качелями, как и себя, впрочем. Рин дорос, чтобы однажды ему сказать- — Ран, ну что же ты с собой делаешь… и со мной заодно? — включал родителя, хотя сам частенько исполнял вещи и похуже. Редко, но метко. Одна татуировка на двоих? Запросто. Одна кровать на двоих? Да, пожалуйста. Второй никогда и не было. Один пирсинг на двоих? Тут уж нет. Риндо приложил практически все свои силы, чтобы отказаться от самого мучительного для него процесса. Ран — помешанный мазохист, до которого фаза буйного подростка дошла только в семнадцать. Старшему было действительно нравилось быть наказанным и связанным по ночам, ходить без стеснения в его засосах — словно ему было снова тринадцать — на забивы, взятым во всех известных им позах и пирсинг — был его любимым видом мазохизма. Проколотый язык, уши, пупок, бровь и то, что добило Рина окончательно — соски. Украшения из ушей и с лица вылетали моментально в их-то драках, даже несмотря на то, что по их лицам практически никто не мог попасть, отчего тот поснимал все свои любимые безделушки и оставил до более спокойных времен. Когда Ран вернулся из салона и, как ни в чем не бывало, улегся довольный на их огромную — даже для двоих — кровать, Риндо сразу же заподозрил его очередную шалость и нечто под лёгкой футболкой, что едва просвечивала маленький шарик металла. И стоило ему только задрать футболку и рассмотреть, был уверен, что смутился и потёк. Потому что на красивом и потрясном — любимом во всех смыслах — Ране он увидел свой чёртов юношеский фетиш и был готов поклясться, что тогда он чуть ли не рычал от нетерпения. Ждать несколько дней, пока заживёт и не иметь возможности даже потрогать — было мучительно сложно и больно в штанах от этих резких вспышек возбуждения. И Рин довольствоваться только тем, что было — ощущал на своём возбуждении горячий язык Рана со своей этой холодной — по началу — побрякушкой. Старший выводил Рина из себя, стоило только поиграться с его возбуждением несколько минут, посмотреть своим этим невозмутимым взглядом снизу вверх, а затем нагнуть и нагло взять. Первое касание языка к холодному и звенящему о зубы металлу, а после — к горячему и упругому соску, было чем-то наравне с эйфорией. Риндо вылизал и всего искусал из-за своих же больных желаний и фантазий до синяков и кровоподтёков. И Ран был бы не собой, если бы не тащился со всего этого, как течная сука. Таскал младшего за пересушенные из-за краски волосы, то и дело прося большего: больше касаний, больше кусаний, больше его. Ему шло всё это до неприличия — эти длиннющие волосы и тощая фигура, парное тату-дополнение — как у него самого — на пол тела и пирсинг в укромных — специально только для Риндо — местах. Ран привык быть старшим братом и следить за тем, чтобы младший был довольным, ни в чём не нуждаясь. И потакать его чёртовым фетишам — было его обязанностью.