tokyo misery

Санзу осмотрел своё отражение в зеркале и в восхищении прикрыл ладошкой рот. На его шее красовались несколько фиолетовых — похожих на космос — отметин. Он воспринимал эти жалкие засосы от Манджиро, будто те были самым роскошным украшением его шеи, словно ожерелье из горного аметиста. Харучиё царапал каждый синячок, завороженно наблюдая за тем, как кожа вокруг краснела, и улыбнулся, продолжая оттягивать ворот футболки. Его тело не имело и живого места без всех этих чёртовых меток — всё искусанное, в фиолетово-бардовых засосах. Белокурые волосы вуалью прикрывали остатки прошлой ночи и Санзу впервые ощущал себя хотя бы чуточку нужным кому-то. — Майки, — Харучиё выдохнул в его губы, когда тот зажимал его за гаражом в своем дворе и повернул голову вбок, отрывая Сано доступ к своей шее. Он до безумия хотел от него меток, до чёрных пятен перед глазами и мокрого белья по ночам мечтал о его укусах, о его сильной хватке у себя на талии и совсем не нежного поцелуя в губы. Его ладони чесались от того, как сильно он хотел касаться своего друга, своего Короля. А безумная, навязчивая мысль о том, что он хочет поцеловать его — зацеловать до смерти — уже который год не давала ему спокойно жить. Ханма и Вака проводили их — самых главных оболтусов — до дома Сано и махнули им на прощание. В этот вечер они впервые все говорили о половом воспитании и важности использования резинок — Бенкей тогда отчего-то нервничал и косился на Вакасу, словно ему было о чём молчать, но тот лишь тихонько хихикал и щипал его за бок — и Санзу понял, что терпеть он больше попросту не мог. Он и Манджиро и даже думать не могли о таком, но после того, как фигуры ребят скрылись за углом, произошло что-то. Стоило встретиться их взглядам в сумеречной темноте — после очередных шуток о том, что он не против поцеловать его и как следует отыметь — как что-то щёлкнуло в их сумасшедних головах. Никто из них и не вспомнит, кто кого поцеловал первым или это и вовсе случилось одновременно. Их первый поцелуй был на вкус как ириски, как кровь — из-за сильного столкновения зубами — и бушевавшая через край юность. Майки тогда еле оттащил от себя Харучиё, предлагая ночёвку и перемещаясь в его комнату. Мягкость футона под спиной и ласка губ Манджиро заставляли Харучиё буквально метаться по не до конца застеленному футону. Они целовались так долго, что Сано был уверен — их губы превратились в одну сплошную гематому, руки, то и дело, хаотично оглаживали тела друг друга, но не пересекали ту самую границу. Манджиро отстранился и навис над ним, смотрел сверху вниз на Санзу какое-то время и казалось, что это самое время тянулось медленнее, чем обычно. — Можно я оставлю тебе засосы? — спросил Манджиро так легко и невозмутимо, словно это был вопрос о погоде. Санзу под ним вмиг покрылся алым румянцем и прикрыл рот бледными ладошками. — Твоя тонкая шея и белая кожа будут идеальным холстом для моего творения. Хочу оставить на тебе множество рисунков, снова пометить тебя собой, — Майки словно завороженный смотрел на то, как Харучиё краснел с каждым словом, как его глаза блестели из-за сильного смущения и, дождавшись утвердительного кивка, уселся поудобнее на его бедрах и приблизившись к адамову яблоку, оставил первый засос. Кожа Харучиё была сладкой на вкус и Майки, как самый главный сладкоежка, просто не смог остановиться вовремя. Поцелуй под подбородком и следом — укус, который срывал с губ Санзу хриплый стон. Потому что он был чёртовым мазохистом. Только для него. Дорожка поцелуев к ключицам и последующие шесть засосов над ними буквально заставляли Харучиё молить его о пощаде. Потому что терпеть эту пытку, эти нежные губы и чертовски острые зубы Манджиро — он попросту не мог. Но Майки не знал слова «пощада», поэтому продолжал оставлять на теле Санзу свои незамысловатые узоры. Его губы уже свело из-за этих вакуумов на чужой коже, но ведь искусство требует жертв? Харучиё совсем не помнил, как долго Манджиро его вылизывал, кусал, целовал, оставлял эти глупые засосы, но помнил тот его безумный взгляд, которым он на него посмотрел в самом конце — чернота радужки и зрачка слились воедино, отчего он попросту тонул в омуте его глаз. Они целовались снова до боли в губах, до вкуса крови на языке, стонали в губы, тёрлись своим возбуждение друг о друга. Санзу кончил первым от их движений бёдрами — даже не трогая себя и не снимая одежду — и стоило ему выстонать имя Манджиро в поцелуй, ухватиться за его растрёпанные и отросшие волосы, как Майки кончил следом, вновь осматривая пестрящее метками тело Харучиё, оставаясь полностью довольным проделанной работой. Санзу под ним тяжело дышал и смотрел таким влюбленным взглядом, что у Майки даже щемило где-то меж рёбер из-за переизбытка чувств. В штанах было липко и мокро из-за растекающегося семени, губы неистово болели даже при дыхании, а тело Харучиё было действительно разрисованным холостом, которым Майки не мог перестать любоваться. Только ухмылялся и хихикал, когда обводил каждый синячок и укус, делая ему приятно и больно одновременно и Санзу, несмотря на зудящие губы, продолжал тянуться к нему, прося большего. — Не в этот раз, Санзу, — прошептал он ему куда-то в щёку, когда оставлял очередной невесомый поцелуй и следом — слез с него, скатываясь под бок на мягкий футон. Дыхание было сбито к чёрту, будто он не засосы оставлял ему, а долго и упорно имел. Харучиё лишь касался своей шеи — наощупь обводил каждый синяк — и улыбался своим мыслям, своим чёртовым, наконец-таки, сбывшимся мокрым мечтам. Санзу был слаб на его хотелки и эти самые его хотелки он был готов носить на себе с гордостью. На всё был готов ради своего Манджиро, лишь бы ощущать себя нужным ему.