Игорь морщится, делая очередной глоток мерзкого кофе из автомата. Он тяжело оседает в желудке, лишний раз напоминая о том, что обед — впрочем, как и ужин — Гром сегодня пропустил.
Хазин выглядит всё ещё разбитым, и Игорь, как никто другой, понимает, что разговорами тут никак не помочь. Время — лучшее лекарство, когда-то Гром искренне в это верил — вот только правда в том, что ни хрена оно не лечит. Время всего лишь создаёт иллюзию покоя, подчищает память, удаляя незначительное, но важное всегда остаётся в сердце, даже если годы стирают черты родного лица.
Игорь в этом убедился на собственном опыте.
Чёрная жижа оседает на дне пластикового стакана. Гром почему-то вспоминает, как тёть Лена гадала ему на кофейной гуще: улыбалась так хитро и пророчила ему светловолосую красавицу и парочку шумных детишек. Игорю тогда было, наверное, лет восемнадцать. Он, конечно же, не верил, но невольно воспроизводил в голове нарисованную картинку — ему она нравилась и казалась правильной. А потом Гром поступил в МВД и встретил там Петю. Светловолосая красавица и парочка детишек так и остались на дне кофейной чашки, и, если честно, Игорь об этом совсем не жалел.
Диму Гром слышит издалека, даже не поворачиваясь в его сторону. Дубин всегда громко топает и что-то бормочет себе под нос. Его ни с кем не спутаешь. Раньше Игоря он раздражал — теперь же всё изменилось, непутёвый новичок стал другом, коих у Грома практически никогда и не было.
— Нашёл всё, что смог. Но он не привлекался — добропорядочный гражданин, даже штрафов за превышение нет, — сообщает Дима, как только оказывается напротив их с Петей рабочего стола.
Хазин наконец-то отрывается от пустого разглядывания стены напротив и переводит взгляд на Дубина, явно намекая ему на продолжение рассказа.
— Фомин Анатолий Германович, 1987 года рождения. Родился в Гатчине, родители погибли в аварии, после чего он попал в приют, где, собственно говоря, и окончил школу. Дальше переехал в Москву и поступил в университет. Правда, вышку так и не получил, попал в армию, а после контракт подписал, служил в горячей точке…
— В горячей точке? — резко переспрашивает Гром. — Где?
Дима непонимающе хлопает глазами, поправляет очки и, быстро пробежавшись взглядом по тексту, отвечает на вопрос.
— В Сирии.
Игорю даже говорить ничего не нужно, Петя видит по его лицу, что это значит что-то очень важное, и вопросительно вскидывает бровь, но тот отмахивается, бросая короткое «потом».
— Дальше, — просит Хазин.
— Ну, дальше вернулся обратно в Москву, там работал в компании у Дениса Титова, откуда его уволили, после чего приехал в Питер и проходил стажировку у Разумовского, но и там что-то, видимо, не сложилось.
Картинка вырисовывается очень любопытная. Всё больше ниточек связывают этого Фомина с Серёжей.
— А дальше? — требует Игорь, когда Дубин замолкает, явно обдумывая информацию.
— Эм… Так дальше ничего, — неловко отвечает Дима. — Умер он год назад. С окна четырнадцатиэтажки прыгнул.
У Грома у самого чувство, будто он с четырнадцатиэтажки сиганул. Ибо в этот раз он был почти уверен, что они с Хазиным на правильном пути.
— Как умер? Блядство! — зло бросает Петя и тянется за личным делом. — Дай сюда.
Дубин послушно отдаёт папку и садится рядом. Хазин нервно переворачивает страницы — Игорь видит, как сильно у него трясутся руки. Это плохой знак.
— Сука, ни жены, ни детей, ни хрена! Фантом какой-то…
Что снова навевает определённые подозрения. Человек без социальных связей — почти что миф в современном мире.
— Смотри, — говорит Гром, указывая пальцем в личное дело. — Это детдом, в котором жил Серёжа, а в Сирии как раз в эти годы служил Олег Волков. Слишком много совпадений, не думаешь?
— Кто такой Олег Волков? — спрашивает Петя.
Игорь немного теряется — просто потому, что не знает, как правильно объяснить. О Волкове в двух словах не расскажешь.
— Они с Серёжей вместе в детдоме были, а потом, — Гром снова невольно мнётся, — и потом, короче, вместе. Серёжа к нему сильно привязан.
Любой другой, наверное, не смог бы смириться с призраком бывшего возлюбленного, необъяснимо находившегося где-то рядом, вот только у Игоря у самого был этот призрак, а потому он мог понять, как это — любить кого-то вопреки.
— И где он сейчас? — интересуется Хазин.
Гром тяжело вздыхает, прежде чем ответить на вопрос.
— Он умер.
Петя ничего не отвечает, только отводит взгляд. Да и что тут, собственно, скажешь?
Дубин, как обычно, вклинивается внезапно.
— Фомин был бы идеальным подозреваемым.
— Вот только он труп, что очень усложняет его поимку, — язвительно бросает Хазин.
Дима ничего не отвечает, лишь непроизвольно придвигается к Игорю ближе. Пётр Хазин ему не нравится, и лишний раз нарываться на грубость этого неприятного человека нет никакого желания.
— Ладно, на сегодня хватит. Вернёмся к этому утром, на свежую голову, — говорит Гром, сразу же поднимаясь с насиженного места.
День сегодня не из лёгких. Им действительно нужно отдохнуть. Каждый промах бьёт по Пете с особой силой, тем более теперь, когда он знает, что времени практически нет.
Димка убегает первым — он, кажется, вообще старается проводить рядом с Хазиным как можно меньше времени. Игорь тоже бы хотел, но не может. Тот держит цепями, оплетает узлами, хотя ведь столько было сделано, чтобы их разорвать!..
Петя домой не хочет. Четыре стены, одиночество и самокопание — это последнее, что сейчас ему нужно.
Он давит в себе мерзкое желание снюхать дорожку и мысленно повторяет, что эйфория будет недолгой, что это лишь иллюзия счастья, а дальше — снова пустота и очередная порция ненависти к себе. Хазин это уже проходил и знает, что наркота не спасает и на самом деле никогда не помогает по-настоящему забыть.
Он будет в порядке, вольёт в себя столько алкоголя, сколько сможет, пока не вырубит, пока голова не станет совершенно пустой. Вот только Гром хмурой тенью плетётся следом и явно не собирается оставлять его одного.
— Ну какого хрена ты за мной тащишься? Иди домой, дядь, — тяжело вздыхает Петя, замирая возле своей машины.
Игорь смотрит в ответ своим коронным тяжёлым взглядом, чисто Громовским, его ни с чем не спутаешь, и у Хазина непроизвольно по спине пробегают мурашки. Игорю хочется хорошенько въебать, а потом выебать.
— Я по глазам твоим вижу, что ты собираешься приключения на задницу искать. В твоём стиле, Хазин. Но я уже говорил и повторю: твоей вины в случившемся нет. Иди домой и ложись спать.
Под этим острым, словно лезвие, взглядом Гром ожидает чего угодно. Петя — зверь непредсказуемый, и в этом его сила: никогда не знаешь, куда он ударит прямо сейчас. Но Хазин в ответ смеётся, истерически громко, закидывая голову к небу и утирая слёзы с уголков глаз.
Громкий смех посреди пустой парковки звучит жутко, как в фильме ужасов, где Петя в роли клоуна-убийцы, с той же толикой безумия во взгляде.
Игорь не знает, что делать, как привести Хазина в чувство, но тот, как обычно, справляется сам — замолкает так же резко, как и начал, и смотрит на Грома своими чёрными, как океанская бездна, глазами, словно то самое чудище с морских глубин, пожирая его сердце.
— Не нужно играть в благотворительность, Игорь, тебе не идёт. Оставь это своему бойфренду с его несчастными глазами. Я бросил Дениса точно так же, как бросил тебя, я нюхал до коматоза, и мне было заебись, мне было насрать на всё, что выходило за пределы моей комнаты, и я не собирался ничего исправлять!
Петя умеет ранить словами, он мастерски срывает корку с зажившей раны, он в этом профессионал, но ещё Хазин великолепно умеет врать, и, к своему сожалению, Игорь понимает это только сейчас. Пете не всё равно, ему никогда не было всё равно.
— Если ты хочешь очистить свою карму или что-то в этом духе, то забей нахуй на это дерьмо, Гром! В том, что я кинул тебя тогда, нет твоей вины. Это я мразь. Пойми же ты наконец-то! Меня нельзя любить, нельзя ко мне привязываться! Я разрушаю всё, к чему прикасаюсь, и самого себя в том числе. Поэтому иди домой, ложись в свою тёплую постель и думай о своём ненаглядном Разумовском. Это будет правильно!
И Хазин, конечно же, прав. Ведь это действительно то, что Игорь должен сделать прямо сейчас, но если дело касается Пети, Гром никогда не поступает правильно. Хазин — его ахиллесова пята, его проклятие, его навязчивая мысль, однажды забравшаяся глубоко под кожу, и он мог бы продолжать бороться с собой и дальше, будь Петя там, в нескольких сотнях километров от него, но Хазин здесь, и уже ничего не исправить.
Петя тяжело дышит и крепко сжимает кулаки, но, когда Игорь вполовину силы толкает его к машине, тот впечатывается в неё так легко, словно вообще на ногах не стоял.
Два шага вперёд — и как будто не было этих пяти лет, как будто всё это время Хазин был где-то рядом, нужно было просто сделать эти пару шагов. И Петя всё такой же острый, язвительный, грубый, но ранимый и тёплый для тех, кто попытался эту теплоту в нём отыскать.
Гром не церемонится — наклоняется ниже, до боли сжимая подбородок, и крепко целует, сразу же преодолевая любое сопротивление.
Впрочем, Хазин долго с ним и не борется, сильно вцепляется пальцами в короткостриженые волосы у Игоря на затылке и дышит тяжело, кусая и зализывая его губы.
Гром открывает машину, всего на несколько секунд оторвавшись от Пети, и снова его толкает — на этот раз на заднее сидение внедорожника, почти сразу же забираясь сверху.
У Игоря с его ростом едва ли получается удобно разместиться, даже с учётом немалых габаритов автомобиля — впрочем, сейчас это последнее, о чём он собирается думать.
Хазин горячий как печка, на острых скулах горит румянец, а глаза чернющие, как самая тёмная ночь. Петя всегда много говорит, с этих прекрасных губ слетает так много лжи — и как хорошо, что тело его никогда не врёт. Оно тянется к Грому, и его не обмануть.
Петя стонет протяжно, хрипло, когда Игорь кусачими поцелуями проходится от подбородка до ключицы и ловко расправляется с пуговицами на рубашке, продолжая оставлять поцелуи на открытых участках тела.
Хазин всё такой же, каким Гром его помнит, — жадный до прикосновений, чувственный и открытый. Он пахнет ровно так же, как и пять лет назад: дорогая туалетная вода, сигареты и прохладная летняя ночь. Он пахнет собой, и это определённо любимый запах Игоря. Надышаться бы им за все эти годы…
— Ты не должен… — задушенно шепчет Петя, когда Гром расстёгивает его брюки и приспускает их вместе с бельём.
Игорь в ответ усмехается. Конечно же, он не должен, но ведь и они тут не долги раздают.
У Хазина стоит крепко, и Гром на пробу сжимает пальцы у основания, прежде чем взять в рот головку. Петя стонет сквозь зубы, но это всё равно получается так громко, что, будь они тут не одни, кто-то бы обязательно услышал. И этот стон, тонкие сильные пальцы в его волосах срывают все тормоза напрочь. Игорь пропускает член глубже, стараясь взять до конца, и свободной рукой сжимает собственный изнывающий в тесноте стояк.
Хазину много не нужно — эмоциональные качели делают своё дело. Грому хватает всего несколько поступательных движений, прежде чем Петя до боли сжимает его волосы в кулак и изливается ему прямо в горло. Игорь давится, но проглатывает всё, сам поражаясь своей уязвимости. Только когда хватка в его волосах ослабевает, Гром понимает, что снова кончил в штаны.
Следующие десять минут проходят в полной тишине. Хазин мягко перебирает волосы Игоря, пока тот слушает его дыхание, устроив голову на подтянутом животе. В какой-то момент Гром понимает, что Петя спит. Этот день его окончательно измотал.
Игорь осторожно высвобождается из объятий, застёгивает на Пете рубашку и штаны, а после перебирается на водительское сиденье. Хазин даже не просыпается.
Уже когда Гром заводит машину, ему приходит сообщение от Юли.
Есть любопытная информация. Утром заеду к тебе.
***
— Расскажи мне о нём, — внезапно просит Денис.
Разумовский лежит прямо на полу, устроив голову у Титова на коленях.
Рыжие пряди на ощупь мягкие, как шёлк, и водопадом струятся сквозь пальцы. Денис смотрит, как дрожат светлые ресницы, и едва сдерживает порыв прикоснуться к ним губами.
— Я не знаю, что рассказывать, — отвечает Серёжа.
Он всё ещё не смирился с тем, что Олега больше нет, а он живёт дальше, словно ничего и не произошло. Порой Разумовский уверен, что от сумасшествия его отделяет очень тонкая дверь, за которой он надёжно спрятал всю свою невосполнимую боль от этой потери, и что, стоит этой двери открыться, все демоны полезут наружу, не гнушаясь сопутствующих жертв. Олег держал его чудовищ в страхе, а теперь Серёжа с ними один на один.
— Что посчитаешь нужным, — тихо проговаривает Денис.
Всё равно сегодня они, возможно, умрут.
Разумовский думает об этом уже несколько дней. Как это — умирать? Что чувствовал Олег? Было ли ему страшно и имеет ли Серёжа право бояться? Он хочет спросить у Титова, страшно ли ему, но понимает, что в случае Дениса подобные вопросы будут звучать очень глупо. Титов живёт с этим страхом далеко не первый день, и он, наверное, очень сильный, потому что держится достойно, словно всё это происходит совершенно не с ним.
У них в детдоме была одна совершенно повёрнутая на Боге воспитательница. Серёжа был слишком мал и боялся темноты — там его поджидали монстры, готовые растерзать его на кусочки, стоит только закрыть глаза. Олег держал его за руку, а иногда они засыпали вместе, и Серёжа наконец-то чувствовал себя в безопасности, пока однажды эта женщина не увидела их в одной кровати.
Они были детьми, и едва ли Серёжа думал о чём-то, кроме своих кошмаров. Олег помогал прогнать монстров, но именно тогда Серёжа понял, что зачастую монстры имеют человеческие лица.
Он провёл целую ночь в тёмном чулане, он умолял выпустить его, ведь был уверен: там, наедине, чудовища расправятся с ним на раз-два. Серёжа боялся умереть, хотя толком даже не понимал, что такое смерть. Та женщина сказала, что бояться смерти — глупо, ведь тело — это лишь оболочка, а душа уйдёт в лучший мир. Серёжа должен быть хорошим и больше никогда не ложиться в одну постель с другим мальчиком, и, может быть, Бог просит его.
Олег вынес своё наказание молча. И Серёже было безумно стыдно за свой глупый страх, но Олег сказал, что бояться смерти — нормально, это основной инстинкт любого живого существа. Он видел смерть в глазах своей мамы и знал: ей было страшно, даже если она пыталась храбриться ради него. Олег не верил ни в душу, ни в райские сады, но он верил в Серёжу, и это помогло закрыть всех монстров на самый крепкий замок.
— Он был очень смелым. А ещё — добрым. Олег сделал меня таким, какой я есть, без него ничего бы не вышло. Но я верю, что он всегда со мной. Где-то рядом.
Разумовский не открывает глаз, но Денис и так прекрасно видит всё, что тот бережно хранит в своей душе.
Он хотел бы, чтобы кто-то помнил и его после того, как рак сделает своё дело. Но что хорошего он оставил после себя? Он ведь толком, выходит, даже и не жил. Всё думал, что времени ещё много, что смерть бывает с кем-то, но не с ним, но жизнь — сука коварная, и завтра может никогда не наступить.
— Я должен был найти тебя раньше, — признаётся Денис.
Жаль, что теперь ничего не изменить. У них есть только настоящее, но Титов благодарен и за него. Это его подарок судьбы, прощальное желание, как Диснейленд для больных детей.
— Но ты ведь нашёл сейчас, — улыбается Разумовский самым краешком губ.
Серёжа — произведение искусства. Денис хотел бы любоваться им вечность, и это так глупо — влюбиться, когда жизни осталось всего-то на пару сигарет. Титов так хотел бы верить в Бога, чтобы быть убеждённым, что это не конец, знать, что где-то там, вне человеческого понимания, он сможет вот так вот просто наблюдать за Разумовским. Или что может быть реинкарнация, чтобы там, в следующей жизни, найти Серёжу снова и уже не отпускать никогда. Он хочет хотя бы немного надежды на то, что он — что-то большее, чем просто корм для червей. Ведь энергия не уходит бесследно, кажется, так говорят?
— Кто-то идёт, — прерывая поток мыслей Титова, замечает Разумовский.
Он открывает свои голубые глаза, и в них нет ни капли страха.
— Готов? — спрашивает Серёжа.
И Денис кивает в ответ.
Много ли у них шансов? Ответ кажется очевидным, но если уж выбирать, то лучше так, чем ждать неизвестно чего.
Бояться смерти — нормально. В конце концов, только страх неотвратимого конца заставляет острее чувствовать жизнь. Они попытаются, и, может быть, им даже повезёт.
