Самое большое рабство — не обладая свободой, считать себя свободным.
Иоганн Вольфганг фон Гёте
За окном шумит дождь, звеня каплями об окна и взрываясь раскатами грома. Где-то неподалеку сверкает молния, рассекая небо напополам и освещая спальню. Я приоткрываю глаза, упираясь взглядом в плачущее стекло. Оно отображает скатившееся к чертям и уснувшее под плинтусом мое настроение. И я не знаю, почему так произошло. Просто Оливер вернулся с работы в хорошем расположении духа, мы вкусно поели и после занялись сексом. Но почему-то я не чувствую себя счастливым. Внизу все ноет и ноги иногда покрываются мурашками. У меня не получилось кончить вместе с ним. Снова. Но я рад, что Олли пустил меня в душ и у меня получилось помочь себе самому. Я опускаю взгляд на свою ладонь ровно в тот момент, когда небо вновь пронзает зевсова стрела. На безымянном пальце покоится скромное колечко, подаренное мне когда-то четыре года назад. Он любит меня. Правда любит. А я думаю о нем плохие вещи. Он верно говорит — я плохой муж. Рука, обнимающая меня поперек живота, отчего-то становится непомерно тяжелой и я оборачиваюсь на ее обладателя. Его темные длинные волосы спадают на глаза, закрывая серьезное загорелое лицо с четко выделенными скулами и морщинкой между бровями. Красивый. Как и тогда, когда я впервые увидел его в кафе, в котором подрабатывал время от времени. Выдохнув, я осторожно выбираюсь из-под его руки, стараясь не разбудить, и тихо сажусь на кровати, поскрипывая пружинами. Босые ноги касаются холодного пола — на моей стороне кровати не расположен ковер — и я поднимаюсь, бесшумно подходя к окну. Опираясь руками о подоконник, вздрагиваю от очередного неожиданного негодования природы в виде грома. Такая погода вызывает во мне странные чувства — страх, сплетенный со спокойствием и умиротворением. Очень странное сочетание, наверное? "Описывает мою жизнь в последнее время..." — от этой мысли меня передергивает не хуже, чем от громких звуков. Случайно махнув рукой, я чуть не сбиваю с подоконника горшочек с иберисом, подаренным не так давно Оливером. Выдыхая и отставляя цветок дальше от себя, я оглядываю двор и сад, уход за которым отнимает у меня наибольшее количество сил. Мне было очень жалко, что я не уследил и в этом году совсем увяла сирень. Я ее очень любил. А вот лишайника стало просто непомерно много и я не знаю, как с ним бороться. Олли говорит, что я просто не умею держать садовую лопатку в руках, раз у меня все вянет. "И вяну я сам." — намереваясь возразить собственным же мыслям, я уже сжимаю руку в кулак, впиваясь короткими ногтями в грубую кожу ладони, как меня одергивает хриплый голос позади: — Ну и чего ты поднялся, золотце, — обернувшись, я скольжу взглядом по телу мужа. Он приподнялся на кровати, не стесняясь своей наготы, и теперь смотрит на меня каким-то нечитаемым взглядом. Усмехается. — Грозы боишься, малыш? Я открываю рот, чтобы сказать: "Нет, не боюсь. Я ее люблю. Ты же знаешь.", но он продолжает раньше, похлопывая своей большой ладонью по простыни: — Иди ко мне. Твой большой теплый милый муж спасет тебя от всех бед, — он улыбается. — Я укрою тебя от всего мира, золотце. Ноги послушно подводят меня обратно к кровати и я проваливаюсь в его тяжелые неуютные объятия, закрывая глаза. — Я люблю тебя, мое сокровище, — горячий шепот опаляет мое ухо, а рука ведет по бедру, требовательно сжимая кожу. — И я люблю тебя, дорогой, — вырываются из моего рта слова, граничащие со всхлипом. Губы тут же накрывает теплом и я жмурюсь. Я люблю и меня любят. Чем я могу быть еще недоволен?***
— Малыш, — грубый низкий голос прорезал тишь темных комнат. — Я дома! Воздух непомерно тяжелый, я, кажется, начинаю забывать, как дышать. В груди больно, словно меня придавило тяжелым камнем, пускай я лежу на боку. Мне страшно. Очень страшно. Оливер же мне поможет? Он спасет меня от боли. Он поймет. Он любит меня. Тяжелые шаги следует сначала на кухню, но долго там не задерживаются — я не успел приготовить ужин. — Золотце? Ты где? Почему оставляешь своего мужа голодным? — в голосе проскальзывает издевательская нотка. Но я правда виноват и это заслужено. — Золотце? — он застывает в дверном проеме темной тенью в арке, ведущей в холодный коридор. — Чего ты разлегся? Приоткрыв губы, чтобы сказать хоть слово, я обнаруживаю, что голоса нет совсем. Мне не стоило выходить на улицу в дождь и теперь я не смог выполнить свои прямые обязанности. Я отвратительный муж. Приподнимаясь на дрожащих руках над смятыми простынями, я смотрю на него. — Ты еще заскули, как собака, — я непонимающе хлопаю глазами, когда он подходит ближе, усмехаясь. — Взгляд у тебя, как у щеночка. Вот и говорю. Так что случилось, малыш? Выглядишь ужасно, тебя словно автобусом переехало. Я отвожу взгляд, чувствуя, как покалывание на щеках от стыда лишь усиливается. Я понимаю, что не это он хотел бы видеть после тяжелой работы. Оливер подносит руку к моему лбу и выдыхает со свистом. — Ну ты, дурачок мой. Как ты заболеть-то умудрился? Тебе нельзя болеть, — он поднимается и невозмутимо треплет мои волосы, и без того напоминающие гнездо. — Таблетки пил? Я качаю головой и чувствую себя только хуже от волнами накатывающего стыда. Я даже о себе позаботится не могу. Как же это жалко. Он кивает и уходит в гостиную, оставляя дверь открытой. Холод из коридора подбирается ко мне, лижет голые ступни и лезет выше. Забравшись в кучу из одеяла, я прислушиваюсь к звукам гремящей аптечки. Узел в груди немного ослабляется и я хмурюсь. "Почему я думал, что он сделает мне больно? Он никогда не сделает мне плохо. Он любит меня!" — нервно выдыхаю через нос и пытаюсь прекратить хмурится. Наверное, это все от болезни. — Ты должен поскорее выздороветь, если хочешь хорошо провести со мной время, золотце, — я даже не заметил, как он оказался возле меня. Фигура Оливера заслонила единственный для меня источник света сейчас — лампу в коридоре — и я прищурился, желая рассмотреть, что за таблетки мне он принес. Когда же его слова коснулись моего разума и каждая буква была оторвана от общего текста, чтобы быть понятой с точностью, я неуверенно взглянул на него из-под челки. — Ты... Имеешь ввиду секс, Олли? — сердце замерло. Он поднял на меня взгляд. Молчаливый, черствый, холодный... Приподняв одну бровь, он смотрит на меня несколько секунд и они кажутся мне вечностью. Мои дрожащие пальцы сжимают одеяло, а дыхание сперло и оно застряло где-то в груди. Внезапно он смеется, да так, что плечи сотрясаются, а голубые глаза жмурятся и прячутся в тени длинных волос. Что смешного? Почему ты смеешься? Прекрати. Он смеется так долго и так однообразно, что мне в голову закрадывается мысль: "А не сошел ли я с ума?". Может я сам придумал сейчас эти громкие, слегка каркающие, но глубокие, смешки? — Глупый, глупый малыш... — он качает головой и наигранно стирает большим пальцем слезу. — Неужели ты у меня такой извращенец? — я поджимаю губы. — Нет, золотце. В эту пятницу у мистера Линца будет прием. И ты будешь присутствовать на нем вместе со мной. Ясно? Я робко киваю, опуская голову. Мне придется видеть этих ужасных людей. Этих алчных и эгоистичных людей. Мне придется с ними разговаривать, пить, есть, веселиться. Оливер говорил, что такие люди, как они, требуют от окружающих слишком многого. Получается, чтобы не опозорить его, мне придется соответствовать? — Вот и отлично, — говорит он и встает, чуть ежась из-за холодного пола под ступнями. — Держи, — бросив мне пару пачек таблеток, Оливер улыбается. — Не подведи меня, золотце. — Хорошо. — Я люблю тебя. — И я тебя люблю, — чуть приподнимаю уголки губ, наблюдая за тем, как он выходит из комнаты, отработанным движением закрывая дверь и оставляя меня одного. В спальне темно и холодно, но в одеяле это все не кажется настолько страшным. Выдавливая по таблетке на ладонь, я задумываюсь о мыслях, посещающих меня все чаще. Они так глупы. Я так глуп, раз не принимаю любовь единственного близкого человека. Глотнув лекарство насухо, я ложусь обратно в постель и прикрываю глаза. Сон начинает окутывать меня, будто паук несчастную мушку, попавшую ему в паутину. Последняя мысль, посещающая меня перед тем, как я добровольно сдаюсь в эту ловушку: "Нужно все-таки еще хотя бы один кактус поставить на подоконник..."