Брат простил

Птицы шептали под окнами, птицы щебетали за углами, Зяблики таскали Горлицам вести в коротких клювиках, выливая их последним прямо в уши. Горлицы ахали, закрывая рты ладонями, вздергивая брови, перебрасывая полученные словесные крошки шебутным Ласточкам да зыбким Иволгам, тащившим их дальше камнями на шеях. Вести ширились, обрастали подробностями, вор становился убийцей, висельник святым, а батон хлеба превращался в бутыль парного молока, в которое кто-то по недосмотру бросил щепотку соли. Голуби фыркали, морща кончики носов, юные Синички хихикали, не переставая играть друг с другом в классики, а Снегири злобно зыркали, пряча за пазухи острые иголки, маленькие крючки да ржавые булавки. Город жил. — Слышала! А я слышала-слышала, что Стаматин-злодей-то с братом разругался! Выкинул его взашей из кабака да как хлопнул дверью! И не выходит теперь… пьет! — Правда? Правда-правда? А я вот слышала… — А Петр, говорят, в ванне вскрытый лежит! Ох, мамочки, смотрите, так вот же он живой в окне! — А выглядит как… глаза такие стеклянные!.. Точно мертвый! Это все Многогранник! Он забрал наших детей, а теперь забирает и наши души! — …дуры, — Петр дернул на себя ткань шторины, и она свалилась с крючков, паутиной осев на его пальцах. Липкая от пыли грязная тряпка, а не штора, он выронил ее тут же, и теперь серые когти добрались до его ног, щекоча босые стопы, вынуждая отступить. Свет бил в глаза, солнце орало в уши, закрыв лицо ладонью, но оставив открытыми лоб да рот, ширины не хватило, Петр вновь ринулся вперед, чтобы захлопнуть окно, но только стукнулся костяшками о раму, рухнув вниз, не сумев уцепиться за подоконник и сползя по стенке, ощущая ее каменный холод собственной щекой. На коже отпечаталась побелка. Внизу было куда темнее. Он проморгался, потирая скулу вспотевшей рукой, запрокинул вдруг голову, закатив глаза — на потолке сияли белые-белые звезды, готовые свалиться с балок, они тянулись к нему, но Петр не мог коснуться их. Звезды были слишком далеки. — Я что, с братом поругался?.. ничего не помню, — поднеся к лицу запястья, он не увидел ни капли нового, только черви вен ползали под белоснежной кожей в багровых разводах, — ничего не помню. За окном кто-то громко гаркнул, кто-то рассмеялся, у кого-то из рук выпало яблоко, прокатившись по земле и замарав зеленые бока. Дети шептали друг другу на ушки, взрослые переговаривались ничего не боясь, город жил, город гас, город встречал свой закат, о котором еще не знал. А Петр что? А бедный Петр предчувствовал беду, сидя на полу и пялясь то на свою выбеленную и вымаранную кожу, то на собственную картину, написанную в пьяном бреду. Белые пятна, черные изгибы, иссиня-зеленое небо, покрытое розовыми бликами. Рядом с Собором он всегда видел кровь среди облаков. — За что ты на меня обижен, Андрей?.. или я на тебя? Если уж поругались, — пространные размышления перемешались с воздухом, вылились на пол твирином из бутылки. Петр лил неспешно, аккуратно почти, создавая меж половицами искрящиеся влажные дорожки. Жидкость лилась реками, разливалась океанами, марала его штаны ледяной росой. — А если не ругались? А если… — И никому он дверь не открывает, так вот! Орет такое, что моему мужу, чтоб он под землю провалился, все уши заложило! — пожаловалась очередная Горлица своей товарке, и слова ее пулевым прошли сквозь череп Петра навылет. — Ходит теперь глухня глухней, а этот Стаматин-злодей сидит там небось ряженый и хлещет в три горла. Тьфу! — В два, — поправил ее он меланхолично, вылив остатки напитка себе на голову, словно на дно стакана. — В два горлышка… — Петр! Бедный мой Петр, ты, верно, совсем устал… — ласковые руки потянули его за подбородок, и Петр поддался им, едва перебирая ногами. Он свалился на колени, поднялся, пошел вперед, шатаясь и опираясь о края стен, что бродили под его пальцами и шебуршали бумажными крыльями. Ласковые руки надели на его плечи пальто, умыли его лицо водой, подвели к зеркалу. Они открыли ему глаза. В его глазах не было ничего, и он хотел было достать эти пустые стекляшки, но отвлекся на звон колоколов. — Отдохни… — сказали руки, ведя его к постели, но Петр не пошел, он уперся, замахнувшись вдруг бутылкой, разглядев в этих тонких кистях самого дьявола, что вел его в гроб. — Нет! — словно лбом ударенный оземь своими же словами, он не побежал, а сорвался с лестницы вниз, прокатившись кубарем, и осколки врезались ему в грудь, пронзили плечо, растерзали кисть, пролив кровь, залившую половицы новыми реками, такими багровыми, что защипало щеки, засаднило скулу. И Петр вдруг увидел себя со стороны лежащим на боку и воющим, словно раненый тарбаганчик. — Нет! Нет, нет, нет, нет, нет! — орал тарбаганчик, и пальцы его сдавливали горлышко бутылки, будто шею мертвой птицы… Он выбрался, выполз на воздух, съехав вниз еще по одним ступеням и сбив одинокие свечи, что свалились за ним в лужу. Багровое пятно ширилось, оно прокатилось единым мазком за рукой Петра и теперь замерло под его ладонью вязкой кляксой, припечатывающей пальцы к земле. — Смотри! Это Петр! Он еще жив, — шепнула шедшая с буханкой хлеба Ласточка на ухо проходившей мимо Каюры с мокрым бельем в руках, и та только охнула, смотря на него будто на прокаженного. — Никогда у нас такого не было, дурная осень… — сказала она вдруг, после обняв себя за плечо, смотря за тем, как Петр садится, исподлобья, аж дыхание задержав. Губы ее дрожали. — Это ты — архитектор, что забрал наших детей? Это из-за тебя тогда пришла чума? В Сырых Застройках была моя мать, я тебе этого никогда не прощу, ты, Шудхэр. — Брат мой Шудхэр, а я… нет, все не так, п-посмотри, — заикнулся он, вытирая пересохшие губы окровавленной рукой, пачкая лицо. — Посмотри, — Петр ткнул пальцем в небо, где высился его маленький бумажный домик, ставший осиным гнездом, и Каюра обернулась. — Она прекрасна, она… она — путеводная звезда этого города, но тебе этого не понять, вы никогда этого не поймете, стая! — прикрикнул он сипло, почти лающе, шагнув назад и цепочкой неловких шарканий скрывшись за поворотом, спиной ощущая град шепчущих проклятий. Его не тронут. Никто не коснется его и кончиком пальца, но почему тогда Петру так плохо, и он пытается сжаться под тканью пальто, чтобы раствориться совсем? Руки дрожат, в груди все болит, предательски не сгибается ладонь, а веки кажутся такими тяжелыми, что тянут за собой вниз все тело. Неужели это все — сон? Птицы разлетались перед ним во все стороны, они галдели и бесновались, одна из них даже бросила в него стеклянный шарик. Петр не обиделся, вместо этого выдавив из себя жутковатую улыбку мертвеца, от которой Синичка взвизгнула, перемахнув через забор, только перышки ее он и видел, а остальные последовали за ней. — А брат его, говорят, вешаться собрался. На шнурке! — Правда? А я вот слышала от Ворона, что он собрался на войну пойти в одних башмаках! Подумать только, у него есть целые башмаки… а у наших детей даже носки в дырку. Как же так, как же так? — Около кабака заночевала стайка Дроздов! Ни-ко-го этот злодей не пустил, зато вылил на них ведро воды! — А откуда он воду-то взял? Верно из Горхона начерпал! Точно из Горхона, — щебетала одна Горлица другой, закатывая глаза. — А брат его вовсе никакой не гений, а простой пьяница! — вдруг ляпнула Иволга, украдкой глянув на бедного Петра. — Я не гений, — согласился он, остановившись прямо перед ней и вытянув запятнанную руку, коей коснулся женского плеча, оставляя кровавый след. — Я тень гения. Смотри, что ты сделала со мной… внимательно смотри. У меня по пальцам течет вино. Иволга закричала, и Петр словно вынырнул из дурманного сна, взглянув на нее новыми глазами. Тело ее оказалось стеной, рот — дверной ручкой, а разгоряченное лицо — половинкой сердца, о которое он размазал свои жизненные соки, сползая все ниже и ниже, почти касаясь лбом земли. — Брат, я… я виноват. Прости меня, Андрей, — сказал он в распахнувшиеся створки, ударившись лицом о бездонную пасть. Его поглотила тьма, и хозяин этой тьмы затащил Петра внутрь кабака за шиворот трясущимися с перепоя руками, ухватив его за обе щеки. Андрей был бел когда-то, но эта белизна его смылась городом, теперь он напоминал собой соломенное чучело шабнака с улыбкой-оскалом и петлей на шее. — Ты идиот и сволочь, — сказал Андрей, волоча мечущееся в пьяном угаре тело вниз, не став даже поднимать, вместо этого волоча за шиворот. — Сволочь и идиот. Я тебя ненавижу, брат, — выговорился Андрей, едва не свалившись на близнеца в попытке стащить его тело вниз. Мимо стеклышек, мимо узорчатых ящериц, мимо обломков костей и луж крови. Мимо целого мира. Вниз. Бармена не было сегодня, кабак был пуст, даже танцовщицы легкой стайкой диких птиц покинули свое убежище от братьев по крови, заблудившись в студеных улицах. Андрею, если честно, было на них все равно, он пил много, пил жадно, пил не смотря на часы и пил когда вывихнул себе палец. Только это его и отрезвило тогда, заставило вынырнуть из блевоты травяных демонов, чтобы вновь в нее нырнуть. — Я тебя ненавижу, брат, ты — отродье. — Я — тень гения, — сквозь мутный сон ответил шепотом Петр, и Андрей рассмеялся, разрезав воздух хохотом, едва не обрушив на себя весь этот шалман. — И правда! Тень! Ты — тень, а я — чурбан в твоей руке, — он сел рядом с близнецом на пол, гладя его волосы, сдергивая с плеч пальто, — а твои руки все в крови. Он снова тебе снился? Или с тобой говорили звезды? Что сегодня привело тебя в эту обитель дьявола? Петр приоткрыл глаза, и потолок показался ему вдруг открытым небом, а стулья травой, пол — землей, а брат показался братом, сидящим рядом в траве и гладящим его лицом. Это было фальшиво, но лишь отчасти, поэтому он ответил робко, почти улыбаясь, зная, что Андрей простил: — Ты привел меня сюда. Я твоя тень. Я пришла за тобой. И Андрей простил его, поцеловав в лоб.