Снег летит

      Проснулся поздно. В постели он лежал один. Холодно было. Шторы открыты, комната залита светом. Он потягивается, зевает, осматривается. Быстро из кровати вылезает, в свою комнату идет, чтобы переодеться. Затем уже на кухню спускается. На столе записка. «Гулять ушли», — фраза, написанная небрежным почерком. Огай даже не постарался вывести буквы аккуратнее. То ли времени на это у него не было, то ли подумал он, что и так сойдет. В любом случае, Осаму сейчас хотя бы понимал, куда делись Мори и Элиза. То-то в доме так тихо.       Вновь зевает. Голод его мучает. Вместо того, чтобы поесть, он выпивает стакан воды и в комнату уходит. Потерпит, подождет. Комната его выглядит как-то пусто. Вроде и прибрано все, а все равно почему-то неуютно. Он ложится на постель, которую так и не заправил с ночи. Елозит на ней, думает, чем заняться. Можно, конечно, просто полежать, но неинтересно это как-то.       Повернулся на спину, руки под голову подложил, согнул колени, ногу на ногу забросил, улыбнулся, в потолок глянул. Интересно, как долго они будут гулять? Не то чтобы ему хотелось прогуляться с ними, нет. Гулять он предпочитал в тишине и одиночестве. Но все равно интересно.       На живот переворачивается, с кровати нехотя слезает. Берет в руки учебник физики, читать начинает. Заняться чем-то иным просто нет возможности. Тетрадь открывает, в ней делает пометки по конспекту, записывает самое необходимое для себя. Учителя в школе строгие. Все это с него точно спросят после приезда. Стоило подготовиться.       На улице лай слышится и детский смех. Отдыхающие гуляют. Среди чужого хохота он слышит смех Элизы. Вернулись. Недолго же они гуляли. На часы смотрит. Двенадцать. Как давно они гуляют? Слышится топот, по ногам проходит холодный поток воздуха. Смех становится громче. Они зашли в дом. Пару минут, и в комнату к Дазаю заходит Огай.       — Ты поел? — первое, что спрашивает он. Подходит к окну, расшторивает. В последнее время мальчишкой он интересуется слишком сильно. Это и есть забота?       — Нет, — отзывается Дазай спокойно, перелистывая страницу.       — Как так? Я же все оставил на столе, — удивляется подобной беспечности Огай, подходя к парню со спины. — Что читаешь? — интересуется тот.       — Физику, — как-то грустно и злобно отвечает Осаму. Нет, физику он любит. Ему вообще нравятся все математические науки, которым в школе обучают. Правда параграф, что он сейчас читает, какой-то сложный. Воды в нем много, информации — мало. А ведь это нужно будет как-то рассказать потом.       — Давай дочитывай и спускайся на кухню. Я жду тебя там, — отзывается Мори и из комнаты уходит. Парень вздыхает. От стола отходит, учебник с тетрадью к себе прижимает, плетется на кухню следом. Голод притупился, есть уже не хочется.       На кухне его и правда ждал Огай. Он по кружкам чай горячий разливал, чтобы согреться после прогулки. За столом около него Элиза сидела и что-то рисовала. На противоположной стороне стола стояли талерка с раменом и чашка горячего кофе. Огай знал, что мальчик не очень любит чай.       Уселся за стол, подвинул тарелку к себе. Осмотрел присутствующих. Огай внимания на него не обратил, Элис же посмотрела как-то недовольно и быстро голову опустила. Мори подвинул к ней чай с каким-то десертом и сам за стол сел, вздохнув. Осаму принялся есть. Нехотя, через силу. Попутно он продолжал физику читать и пометки в учебнике карандашом делать. Прям как Цезарь. Три дела одновременно.       — Все думали, что она с Марса, а она, оказалось, с Венеры, — пробубнил Огай и улыбнулся. Руки он положил на стол, посмотрел на Элис, улыбнулся.       — Что? — переспросил Дазай, голову поднимая. Смысл фразы он не понял, обрывками ее услышал.       — А я тебе рассказывал какие-либо истории из своей школьной жизни? — проговорил Огай как-то интригующе. Кажется, на разговор он был настроен. Такое редко бывало. Обычно опекун не любил делиться информацией о себе, а тут еще и разрешения спрашивает на то, чтобы рассказать это все. Но да, Осаму ох как хотел послушать. В ответ на вопрос он головой помотал, закрыл учебник, отпил немного кофе и приготовился слушать.       — Вот какой у тебя любимый предмет? — начал старший откуда-то издалека. Осаму задумался.       — Наверное, геометрия, черчение и физика, — спустя пару секунд ответил тот.       — А вот мне очень нравилась биология с химией и история. Ну а физику я не любил… — голос мужчины дрогнул, он серьезно посмотрел на Осаму. Парень хотел было поспорить с ним. Физика — волшебный предмет, с помощью которого можно объяснить все то, что в мире происходит. Да, сложный, да, учить нужно, но это не значит, что он плохой. Только мальчик рот открыл, как Огай улыбнулся и продолжил рассказывать.       — Знаешь, предметы я делил на несколько групп. Делил на интересные, на нужные, на лишние и на плохие. Плохих предметов в принципе нет. Есть учителя, которые предмет не знают, рассказать не могут, еще и своим характером на ученика давят. Вот такие вот предметы, которые вели вот такие вот безграмотные учителя, я и называл плохими. И в эту категорию попала физика, — он замолчал, устроился поудобнее, принялся вспоминать.       — Физичка наша была очень странной женщиной. «Все думали, что она с Марса, а она с Венеры», — так говорил каждый старшеклассник, видя ее. Она и правда была похожа на марсианку, нежели на жительницу Земли. Такая низенькая была, — рукой он показал ее примерный рост, — худенькая, бледно-серо-желтая, будто болела всегда. А еще была очень злой. В старших классах нам прощались опоздания на пару минут. А вот она не прощала. Ты даже не представляешь, что эта женщина на уроках делала. Не спорю, что объясняла она хорошо, но эта ее строгость… Не было на уроках ее учеников, которые не слушали и занимались ерундой. Все учили предмет. Если же ученик смелым был и наглым, восставал против ее системы, занимался ерундой и ничего не учил, то она применяла к нему особые методы воспитания. Нет, она не кричала, завуча не звала, к директору не гнала. Она брала большую длинную деревянную указку и ей била по спинам таких вот учеников. Только так указки у нее и ломались. Удивительно было, что никто на женщину эту не жаловался, — замолчал, чаю немного отпил, посмотрел в окно.       — Порой ее от злобы трясло. Глаза ее краснели. Тогда она так кричала. Как вспомню, сердце сразу вздрагивает, — он улыбнулся и посмотрел на Дазая. Элиза не слушала. Это все она все равно уже знала. — Злить мы ее любили. Весной особенно. Вот ты знаешь особенности сирени? — спросил он, подняв бровь ехидно. Дазай головой покачал. Огай усмехнулся и продолжил.       — От аромата сирени голова болит. Чем дольше дышишь этим, тем сильнее боль головная. Об этом мы знали с уроков биологии класса с пятого. И в шестом, когда эта марсианка к нам пришла, фишкой такой мы пользовались. Весной мы ведрами носили ей сирень. Все это ставили на стол и ждали. Она улыбалась, думала, что мы о ней заботимся, хотя на самом деле мы просто добивались того, чтобы она ушла. Так оно и было. Минут через пятнадцать у нее начинала голова болеть. Она выходила минуты на две из кабинета, снова приходила и так раза два. Потом и вовсе с концами уходила, забыв задать домашнее задание. Приятно было, когда ставили нам несколько уроков физики подряд, а она с первого уходила. Мы ее в такие моменты не ждали, бегом домой уходили, — вздохнул глубоко, потер переносицу.       — Ну а если взять ту же биологию или химию. Ну… Мне просто предметы нравились. Интересные, сложные. Я уже тогда чувствовал, что жизнь свою свяжу с медициной. Учителя по этим предметам разные были. Биологичка была низкая женщина лет… пятидесяти? Волосы она красила в какой-то серо-фиолетовый цвет, часто в облаках летала и в принципе на нас в старших классах внимания не обращала. Поэтому-то на уроках ее занимались мы ересью страшной. Пускали самолетики и это в лучшем случае. Но даже на такое внимание она не обращала и тему продолжала вести.       — А химичка? — спросил Дазай. Не сказать, что слушать ему было интересно. Интереснее было наблюдать за выражением лица Огая, что менялось так быстро, и жестами. Непривычно было видеть его таким разговорчивым.       — А что химичка? Лет ей было сорок, чудная она была какая-то. Предмет вела не очень, чаще всего просто задавала нам прочесть параграф и выучить. А если и вела, то мы отвлекались. Во время обучения она использовала не, как бы выразиться, обычную лексику, а какие-то жаргонизмы. Фраза: «Опять бамбук камчатка курит», — была самой популярной на наших уроках. Так она выражалась в адрес задних парт, которые на уроке ничего не делали. Еще говорить она любила: «По мнению учителей — яйца курицу не учат, по мнению учеников — курица не птица». Говорила она так в разных ситуациях и под разным предлогом, и никто не мог понять, что фраза эта значит. А еще перед тем, как вызвать кого-то к доске, она постоянно повторяла: «Всегда проверяйте соединение мозга с языком». А еще в классе был у нас один идиот, который чудить любил. Химичка его всегда выделяла из класса и ласково про него говорила: «Горячей ложкой по холодной попе», — на этом моменте Дазай едва улыбку сдержал. Он сжал губы, представив такую ситуацию.       — А история? — спросил Осаму в момент, когда Огай замолчал и выпил немного чаю.       — Знаешь, из истории я любил именно стык девятнадцатого и двадцатого века, Первую мировую и Вторую. Правда, вместо этих тем мы проходили постоянно век восемнадцатый. Не знаю, как программа истории устроена сейчас, но вот именно в старших классах мы говорили об этом. Любил я историка именно за его характер, а не предмет. Он у нас, кстати, еще обществознание вел. Когда в класс заходил, то всегда приветствовал нас. Говорил либо что-то вроде: «Guten Tag» или же «Ну что, тунеядцы, дебоширы, хулиганы, начнем урок». Последняя фраза нашему классу нравилась больше всего. Он был строгим, но добрым. За школой курил часто. Мы об этом знали и, конечно же, повадились просить у него сигареты классе в десятом. Я таким занятием не промышлял. Не промышлял до конца десятого класса, — поправился Огай.       — Папа! — возмутился мальчишка. Элиза голову подняла, осмотрела их удивленно, вновь принялась рисовать.       — Сигареты я, кстати, именно у него и брал. Мог и сам купить, но не продавали, — хмыкнул тот. — Сигареты эти мы либо группой выкуривали за школой, либо по одному. Историк про нас никому не говорил, спасибо ему на этом. Правда, однажды меня заметила наша марсианка-физичка. История эта выглядела комично. Увы, рассказывать интересно я не умею, но попытаюсь. Тогда я был в классе одиннадцатом. На улице дождь шел, я стоял под крышей школы у самого входа. Около меня мальчишка какой-то крутился, чего-то просил. Я внимания не обращал. Ему на вид было лет двенадцать. Какое мне дело до младшеклассников? — развел он руками, с места поднялся, убрал пустую чашку.       — В какой-то момент он попросил у меня закурить. Хотелось мне его прогнать, только вот испугался я тогда, что про меня он все расскажет. На тот момент большинство учителей меня уважали. Портить мнение о себе мне не хотелось. Я протянул ему сигарету, и мы вместе закурили. Именно в этот момент дверь резко открылась. На улицу вышла физичка, которая, конечно, заметила нас. Крику было много. Мальчишку она отвела в класс, его ждало наказание. Меня к директору утащила. Думала она, что директор сделает мне как минимум выговор. А по итогу мы с ним сидели примерно час в кабинете, курили и общались. Директор в нашей школе вообще был прекрасным. Не скажу, что добрый. Понимающий, скорее, а еще очень умный. Когда уроки у нас слетали, он приходил на замену, если поставить кого-либо не было возможности. Зайдя в кабинет, он спрашивал только тему, а дальше без учебника начинал рассказывать и на доске что-то писать. Вот такое нас удивляло.       — А физичка тебе что-то еще говорила после этого? — уточнил Дазай.       — Да нет, просто при виде меня она зубами злобно клацала. Ненависть ее ко мне была обоюдной, — он улыбнулся и подсел к Дазаю. — Надеюсь, ты-то хоть в возрасте своем не куришь? — он вновь стал серьезным, взгляд его был строг и холоден.       — Ну… нет? — проговорил Осаму. Одной только интонацией выдал себя. Просто такого вопроса парень как-то не ожидал.       — В глаза смотри, — отозвался Огай. Элис запыхтела. «Ох, мальчики», — проговорила она как-то разочарованно и ушла из кухни, так и не доев десерт. — Куришь? — продолжал давить Мори.       — Нет, но пробовал пару раз на спор. Мне не понравилось, — ответил стыдливо. Лицо опекуна стало чуть спокойнее. Он руки вытянул, обвил ими мальчика, к себе прижал, по спине погладил.       — Вот и не стоит, до добра это не доводит, я знаю, — пробубнил он и положил голову на чужое плечо. Осаму руками вцепился в чужую спину, вдохнул глубоко. Ведь Огай тоже пахнет сиренью. Духи ли это, или же запах такой со школьных годов остался? Второе, кажется, невозможно. Школу взрослый лет восемнадцать назад закончил. Но кто знает.       — То есть ты в школьные года балду гонял, курил, ничего не учил, а от меня требуешь иного поведения? Удивительно, — посмеялся мальчик и отпрянул от чужой груди, смотря заинтересованно в чужие глаза.       — Просто хочу я, чтобы ты нормальным вырос и вел себя прилично, а не как я когда-то, — хмыкнул Мори. Оба замолчали, но взгляда не разорвали. Осаму беззвучно сглотнул, лишь движение кадыка выдало его. Огай бровь вздернул, голову повернул немного. Парень придвинулся на пару сантиметров, наклонился к чужому лицу чуть ближе. Опекун заметил это.       — Ты что делаешь? — брови к переносице сдвинул, губы сжал.       — Рассматриваю твои глаза, — соврал парень. Смотрел он не на глаза. Хотя и глаза у Мори красивые.       — И что в них такого интересного? — уточнил старший.       — Пожалуй, цвет. Людей с такой радужкой в мире можно встретить редко. У тебя глаза фиолетовые. Такие ассоциации с этим цветом возникают. Например, я о фиалках думаю. А у меня глаза просто коричневые. Вот что ты вспоминаешь, видя этот цвет? — парень насупился непонятно от чего. Именно сейчас он и правда смотрел оппоненту в глаза.       — Наверное, шоколад, — улыбнулся Огай и погладил чужую спину.       — Спасибо и на этом, — прошептал парень, вновь переводя взгляд на чужие губы.       — Сейчас ты точно не глаза рассматриваешь. Что ты удумал? — Огай все прекрасно понимал. Рот он едва заметно приоткрыл, замолчал.       — Обними меня. Именно обними, а не просто коснись моей спины, — попросил парень. Так старший и сделал. Он сильно прижал мальчишку к себе. Тот глаза прикрыл и спокойно уткнулся носом в чужое плечо. Да чего он добивается? Может, Мори просто ошибается в своих догадках? Нет, он хотел услышать это, а не додумать.       — Все хорошо? — спросил тот. Дазай отлип от старшего. Проморгался, подумал, что шанса больше ведь не будет. Он напрягся, плечи его опустились. Поддался вперед, коснулся едва ощутимо своими губами чужих губ. Одно дело целовать его ночью, когда тот спит, другое же — вживую поцеловать. Но поцелуем назвать это было сложно. Просто касание, нежное, трепетное, наивное. Отпрянул он быстро и отвел взгляд. Не был он ни смущен, ни напуган. Просто ждал реакции. Готов уже был на пол лететь. Почему-то считал, что Огай оттолкнет его от себя и уйдет. Но взрослый так не сделал. Он поцеловал мальчишку в висок и вновь прижал к себе, поглаживая по спине.       Не оттолкнул, но и не принял чувства. Как реагировать теперь. «Поцелуй», — просит парень, а оппонент лишь смеется, но не целует. Наверное, ему он не интересен. «Пожалуйста», — просит мальчишка. Встречается взглядом с опекуном. Глаза у того какие-то грустные. Он напряжен не меньше Осаму. Рука его касается чужого затылка. Парень чувствует это, вздрагивает. Поддается просьбам, целует. Сжимает мальчишку, жмется к нему грудью. Зачем он это делает? Дает ложную надежду? Но парню нравится. Он податливо рот открывает, кончиком языка касается чужих губ и зубов. Но Огай не позволяет зайти дальше. Он отстраняется и смотрит куда-то в стену.       Минут через десять они и вовсе расходятся. Огай покидает комнату, бросая сухое: «Доучивай физику». Парень же склоняется над учебником, вздыхая грустно. Хотя бы так. Он уже счастлив.

***

      Дни шли быстро, отчасти однотипно и шаблонно. Сначала этот короткий отпуск всей троице был в радость. После же Осаму отбился от группы, растерял весь свой положительный настрой. Пятый день. Им уезжать через дня два. Он ждет этой даты. В городе хотя бы ловит интернет. Здесь же он может лишь книги читать: привезенные из дому учебники и антиутопии. Этого мало. Глаза слезятся от частого чтения.       Пробовал рисовать. Рисунки свои мальчишке не нравились. Казались слишком уж корявыми и простыми. Он быстро отбросил эту идею. Музыка ему тоже как-то надоела. Он слушал ее слишком часто. Собачий лай наскучил. Глубоко в душе он проклинал соседей за это. Неужто собаку свою усмирить было нельзя?       Гулять с опекуном он не ходил. Да, тот каждый раз звал их в новое место. Дазаю это просто наскучило, в то время как Элиза бесспорно плелась за Огаем. Видеть это было удивительно. Сейчас их нет дома. Они гуляют уже как полчаса. Придут потом промокшие и сырые. Огай бегом заставит девчонку пойти в душ, в то время как сам зайдет в комнату к Дазаю и проверит его. Молча, тихо, опустошенно. Он просто заглянет в комнату на пару секунд и уйдет. Даже не улыбнется. Такое бывает несколько раз за день. Иногда Мори заходил в комнату, чтобы позвать мальчика поесть. Тот спускался нехотя. За столом сидели в тишине. Говорить как-то не хотелось.       Даже сейчас в домике он был один. Сидел за столом, пытался что-то нарисовать. Простым автоматическим карандашом он вырисовывал чей-то силуэт на бумаге. Высокий, худой, эстетичный. Осаму еще не знал, кого именно он рисует. Ему просто нравился процесс. Вот он неровными и блеклыми линиями намечает одежду. Затем рваными штрихами подрисовывает детали. После подтирает все и рисует аккуратнее, постепенно прорисовывая эскиз.       Не получается. Он злится, листок комкает, на пол кидает. Силуэт этот кажется ему каким-то безжизненным. Может, кажется таким он ему потому, что нет у силуэта лица? Увы, парень не умеет рисовать лица. Когда-то не получалось, а заново он пробовать не старался.       Вновь берет листок. Кладет перед собой, вздыхает. Что нарисовать? Длинная, почти прямая и едва заметная линия. Он снова нарисует человека. Постарается, по крайней мере. Делит эту линию на семь более менее одинаковых отрезков. Художников учат, что тело человека состоит примерно из восьми голов. А вот у Дазая человек низенький, поэтому семи. Хочется ему так. Стиль такой. Первый отрезок — голова. Намечает, затем подрисовывает шею, намечает плечи и грудную клетку. Дальше бедра и неровные линии, которые чуть позже станут ногами. Руки человека он рисует за спиной эскиза, чтобы с кистями мучится не пришлось.       Увлечен процессом. Проходит минуты три от силы. В комнату заходит Огай. От него веет морозной свежестью, холодом и уже привычной сиренью с медикаментами. Чужих шагов парень не услышал. Лишь запах выдал мужчину. Он подходит со спины, кладет руки осторожно на чужие плечи. Касания так приятны. Глядит на чужой рисунок, рассматривает.       — Красиво, — в качестве похвалы он гладит мальчишку по голове. — Но дай карандаш. Я поправлю немного с твоего позволения, — он вытягивает руку вперед, а Осаму не спорит. Огай быстро, едва заметно, поправляет рисунок.       — Слишком большая грудная клетка. Ноги слишком длинные, в сравнении с телом. Бедра и талию стоит сделать шире. Также нужно поправить шею, а то человек у тебя как-то неестественно ее изогнул, — Дазай молчит и слушает. Он не знал, что Огай рисовать умеет. Интересное открытие.       — Знаешь, можешь не прислушиваться к моим поправкам, — говорит он, отдавая карандаш. — Стилей рисования много. Твой рисунок я поправил, опираясь на академические пропорции, — вновь касается чужого плеча. — В любом случае, без моих коррективов у тебя получался прекрасный рисунок.       — Спасибо, — проговорил парень сухо, подтер линии, продолжил рисовать. Вновь выходит как-то неинтересно. Небрежными линиями намечает волосы. По прическе и телосложению становится понятно, что это будет мальчик. Он поджимает губы. Ему все равно что-то не нравится. Может, поза? Быстро намечает одежду, прорисовав даже складки. Осталось лицо. Он не умеет, он все испортит.       Огай стоит за его спиной, смотрит. Видит смятение, ухмыляется как-то грустно. «Позволь», — просит он и, не получив разрешения, выхватывает карандаш. Рисует лицо сам. Вернее, набрасывает. Нос, брови, губы, глаза. Глаза получились лучше всего. Живыми они казались какими-то. Почему-то именно с ними рисунок выглядел гармонично. Дазай похлопал глазами, затем потянулся за черной ручкой, желая обвести контур.       — Этот парень чем-то похож на тебя, — посмеялся у самого уха Мори. Дазай бровь вздернул. И правда похож. Похож прической, телосложением, лицом. Странно.       Он оборачивается. Огай уже уходит. Отпускать его не хочется. Парень с трудом решается остановить опекуна. «Постой!» — просит он, когда Огай открывает дверь комнаты. Мужчина останавливается и оборачивается. Дверь закрывает, ждет. Парень от стола отходит. Он хочет поговорить. Усаживается на заправленную кровать, рукой подзывает к себе. Мори так и делает. Он садится напротив. Взгляд у него обеспокоенный.       — Я хочу поговорить, — говорит парень. А хочет ли? Он ведь понятия не имеет о том, что стоит сказать. Но Огай слушает его. Он поправляет пряди волос, спадающие на лицо, напрягается, подсаживается чуть ближе. Ему интересно. — Что между нами? — голос мальчишки дрожит то ли от стыда, то ли от страха. Он глядит неуверенно в чужие глаза и замолкает. Огай отводит взгляд. Ему не хочется думать о подобном. Слишком сложно.       Касается чужого колена осторожно. Старается внимание к себе привлечь.       — Любовь? — предполагает мальчишка. Хотелось бы, чтобы предположение его было верным. Огай лишь губы кривит в подобие улыбки. — Привязанность? — продолжает он. Опекун улыбается шире, но взгляд у него какой-то потерянный.       — Тебе и правда хочется копаться в этом в таком возрасте? — отходит от темы Мори. Осаму кивает. Собственные мысли ему покоя не дают. Он хочет разобраться.       — Ответь мне, что ты чувствуешь ко мне? — вопрошает он. Огай прикусывает губу, думает. Наверное, чувствует по отношению к нему он как минимум гордость. Мальчишка растет на редкость умным. Чувствует какую-то жалость. У парня ведь нет друзей почти что. Он теряет интерес ко всему, чем бы не занимался. Поэтому-то общаться с кем-то дольше месяца у него не выходит. Мори стал исключением. Сначала общение их было лишь вынужденным. Сейчас же они оба не могут без этого. — Не молчи, — просит парень и ближе подсаживается. Настолько близко, что соприкасается с опекуном. Их это не смущает.       Он хочет уйти. Не хочет думать и гадать. Привык быть один. Никому не верит. Любовь для него — штука неприятная и обезоруживающая. Не хочет наступать на эти грабли снова. Но расстраивать мальчишку не хочется. Так юн, а перенес столько боли. Неужели он и безответную любовь познает в шестнадцать лет? Согласиться на свой страх и риск можно, но что последует из этого? Он выбирает. Его решение повлияет на их взаимоотношение и жизнь мальчишки в целом.       — Привязанность, родительская любовь, — ответил Огай и погладил парня по волосам. Взгляд мальчишки потух. Он надеялся на другое. Мори улыбнулся грустно, коснулся чужого подбородка. На его прикосновения не реагировали. Он приподнял чужую голову и заставил посмотреть на себя. Взгляд Осаму был холодным, строгим, оскорбленным. Он не рыдал — держался, старался сохранить гордость. Огай рвано выдохнул и тихо добавил: «Влюбленность отчасти».       Парень не сразу поверил ему. Он недоверчиво похлопал глазами. Хотел было сказать что-то, воспротивиться, но его заткнули чужие действия. Руки оппонента легли на его плечи. Мори улыбнулся чуть-чуть радостнее и добрее. Он приблизился, поцеловал осторожно, глаза прикрыл. Затем отдалился и огладил чужие плечи. Склонил голову к плечу, оголил шею. Дазай шансом воспользовался, поцеловал быстро, затем уткнулся носом в стык шеи и плеча, обвивая взрослого руками. Прижались друг к дружке, замолчали. Говорить им пока нечего.       Огай гладит чужую спину. Изредка позволяет себе чмокнуть мальчишку в нос или лоб, когда парень голову поднимает. А Осаму счастлив. Он получил долгожданное и желаемое внимание. Лишь бы его не стало слишком много.