Налей мне

О господи, как же здесь было громко! Смеялись стены, хохотали половицы, бутылки звенели стеклянными горлышками, а столы со стульями сначала орали друг на друга, потом кидались друг на друга, а после вытаскивались вперед ногами наверх — и все начиналось по новой. Пахло кровью, желчью, духами, травами… воздух волок на себе целый мешок ароматов, будто это были помои, а не ценные трофеи. Вот и очередной из них заботливый хозяин заведения не глядя вытер с ножа чужим платком, обернувшись к залу, наблюдая за ним волком. — Наливай! — крикнуло одно горло звонко, плюя себе под ноги. — Тащи еще! — завторило ему другое, расхохотавшись оглушительно. Худенькие танцовщицы шелестами шагов превращались в официанток, размеренный Бармен становился шулером, подливающим в яд воды, а Андрей, тот самый Андрей, который Стаматин-злодей, дергал уголками рта, наблюдая за зрелищем почти игриво, прожигая его абсентовым пламенем зеленых глаз. Люди смеялись, люди пили, люди звенели гранеными стаканами и били их, когда они вываливались из слабеющих рук. Люди кидались в безумный пляс под мрачную, давящую на уши музыку, что изредка Андрей приказывал Бармену заводить. Им было все равно, его это тоже не касалось даже тогда, когда он с размаху засаживал кому-то в скулу кулак, почти играюче щебеча на ухо: — Здесь я — хозяин, сволочь. В такие моменты огонь сжирал его внутренности, сжирал его руки, сжирал его глаза, и Стаматин-злодей замахивался вновь, оскаливаясь и никогда не промахиваясь, метя часто прямо под дых, не проверяя, есть ли в руке наваха. Кому-то везло. Кому-то нет. И только когда лезвие вдруг входило в плоть, вырывая из чужих легких последний вздох, он смеялся, небрежно вытирая кисть и бросая через плечо: — Налей мне. Налей мне. Это стакан до краев, пропахший травами, это объятия травяных фей, не сказочных, как у Петра, а самых настоящих, что касались пальцами опаляющей кожи, возвращая его на землю из мрачных глубин. Андрей закрывал глаза — и пил залпом. Наваждение заканчивалось так же, как и приходило, и тогда он обнаруживал себя наблюдающим за кабаком сверху и лениво прикуривающим, щупающим следы чужих ногтей на плечах. Это было забавно. Даже не так. За-бав-но. Обнаженные фигуры смотрели на него со стен, они плясали у него с внутренних сторон век, они распускали волосы, когда Андрей водил кистью по холсту, зажимая в зубах покрепче край ремня на левой руке. Уколы — это не всегда больно. Иногда это даже приятно. Но только иногда. С площадки он всегда наблюдал за собственным пошлым творением, пошире расставляя руки и не выпуская сигареты из зубов, иной раз ставя на тонкие перила граненый стакан или даже целую бутыль. Что с того, что она могла свалиться кому-нибудь на голову? Говорят, вкус сечи только так и познается, с кровью вместе. Андрей, право, это почти не проверял, но это «почти» обычно не выходило за стены его спальни. — Какое скотство… — он стряхнул пепел вниз, переведя взгляд с собственных картин на танцовщицу, что кружила по сцене монотонно и обыденно, повторяя заученные движения. Раньше свободная, а теперь проклятая, она продала кабаку не свое тело — душу, которую Стаматин-злодей с радостью выкупил за тридцать сребреников, разорвав на куски. — Ну и уроды, — он посмотрел уже на людей, устроивших внизу очередную кровавую бойню. Потом дернул уголком рта — и перевернул свой стакан, плеснув твирином им прямо на макушки. Да будет пламя! Да будет кровь, авось сгодится как закуска вместо яблока. Андрей проследил за тем, как темные плашки пола начали чернеть от чужой юшки — и заулыбался шире, словно он не человек — механизм, имеющий лишь один условный рефлекс. Мгновение — люди разбежались по столам, что-то вопя, явно намеренные остановиться — удовольствие закончилось, на смену ему тут же пришел ледяной оскал, приводящий в движение все лицо, сдвигающий брови до мелких морщин. — Как же скучно. Эй, брат! — он вдруг крикнул вниз, отыскав за столом лишь одного человека, такого же бездарного, как и остальные, нисколь не похожего на его настоящего близнеца. — Слыхал, что про тебя говорят?! — Андрей выпустил изо рта дым гадкий, бередящий легкие, потом выпустил слова сиплым гоготом: — А ничего про тебя не говорят, пустышка!.. Полупьяный-полутрезвый, Стаматин-злодей смеялся так же фальшиво, как и улыбался, эта маска прилипла к его лицу, пришилась к щекам, и он не мог ее ни снять, ни оторвать вместе с кожей. Пытался? А как же. Брился вот вчера навахой, почти не глядя — и как резанул! Смотрел долго, как кровь течет по скуле, не мог взгляда оторвать, поэтому пощупал ее кончиками пальцев, а после попробовал на вкус. Она была горяча и солена. Внизу вновь кто-то сцепился, девочки-танцовщицы, бродившие до этого вдоль столов, привычно завизжали, кинувшись за барную стойку, чтобы не получить случайных тумаков. Это правильно, это Андрей их научил, чтобы никому под горячую руку его феи не попались, и ему в том числе, потому что в пылу боя Стаматин сначала оглыхал, а потом слеп на оба глаза, тогда его вело вперед только бешено стучащее в груди сердце, а оно пощады не знало. Бам! Это кто-то проломил спиной стол, и Андрей зло рассмеялся вновь, двинувшись вниз, методично разминая пальцы по очереди, огибая прикосновениями выбитые суставы и растянутые связки некоторых. Белые ленты бинтов кольцами змей украшали их, чтобы он никогда не забывался, знал свою меру как-никак, ведь художника и архитектора прежде всего кормят руки, только потом голова! — Пей! Пей! Пей! Пей! — вопили какие-то отморозки своему вдрызг пьяному товарищу прямо в уши, пока он хлестал из горла до блевоты. — Я тебя убью, скотина! — кричал какой-то мужик, гоняя своего недавнего собутыльника стулом по всему кабаку. — А я ему, значит, говорю: «Ты мне свой галстучек-то отдай, а я тебе за него пружинку. Не хочешь? Да как же не хочешь? Неужели не хочешь домой к детишкам вернуться, а? Это ты зря, Голубок, зря». — Налей мне, — Андрей щелкнул пальцами, опустившись на край кожаного дивана. Ему не понадобилось даже кричать, Бармен знал этот жест, и стол спустя пару мгновений украсила желанная бутыль, а подлокотник — очередная красивая невеста не травы — его. У нее были медные волосы, спутанные и сухие, будто твирь, трогать их не хотелось, поэтому сначала он закопался носом ей в шею, прикрыв глаза, а потом поцеловал, словно укусил, впившись ногтями в костлявый бок. — Расскажи мне что-нибудь, я хочу услышать тебя. Можешь спеть… можешь станцевать, мне все равно, как ты это сделаешь, я просто хочу, чтобы ты говорила, — он отпил из бокала, и ласковый голос наполнил его жизнь игристыми, будто вино, полутонами, выдернув хозяина кабака из дурмана его заведения. — Когда я была маленькой, мне рассказывали, что в сердце матери Бодхо живут быки, которые ушли глубоко под землю от нас, людей, потому что мы стали злыми, забыли о своих корнях… То не простые быки, а буха-нойоны, величавые и сильные, у них крепкие сердца, не знающие боли предательства, связанные линиями с нашей матерью. Мне рассказывали, что они похожи на людей, у них та же речь, та же походка, те же мысли в голове, но думают они не так, как мы. Их помыслы чисты, они не знают зла, они знают силу, они — это лучшие мы, они знают, где их тоонто, им не нужен удэй, чтобы его найти. — А вам, значит, нужен, — Андрей погладил ее по волосам, оборвав спокойно и мимолетно, будто бросив в воду камень, ощутив пальцами солому, лепестки цветов и крупицы грязи. — Хлыст… кнут. Скотское вы племя, как там тебя… — он задумался казалось, но на самом деле только смотрел в лицо травяной невесты, вздернувшей тонкие брови и готовой ответить ему, даже рот для этого приоткрывшей, — это неважно, — Стаматин коснулся ее щеки с ехидной полуулыбкой, мотнув из стороны в сторону головой: — Ты правда думаешь, что я тебя слушаю? Мне все равно на твои слова, просто говори, хоть проклинай меня ими, — его прикосновение было клеймом и солью на рану, что лезвием вспарывали речи Андрея, — хоть возвышай. — Ты меня любишь? — зачем-то спросила она вдруг, отведя взгляд, и словно прекрасный цветок завял в руках Стаматина. — Нет. Травяная невеста ушла, тенью скользнув к себе, но он даже этого не заметил, потянувшись за очередным стаканом. Ему было все равно на эти пустые декорации, что пытались дотянуться тонкими пальцами до его сердца, все они были где-то там, необозримо далеко, ближе всего к телу находилась только холодная бутылка. А ближе всего к сердцу была висельная петля. — Налей мне, — бросил Андрей очередным жестом, затянув на горле потуже шнурок от братской рубаки, словно ошейник, держась теперь за собственный поводок. — И закуску дай, мне надоело пить это травяное хрючево. — Хорошо, — отозвался Бармен кивком, самолично сходив в кладовку за горстью изюма, которую преподнес хозяину в хрустальной розочке, будто изысканное кушанье. Эта тонкая издевка заставила Стаматина усмехнуться и выпустить из пальцев свою удавку, дав легким набрать побольше воздуха а голове проясниться. Город редко с ним говорил. Город был той еще безнадежной сволочью, если честно, и Андрею не нравился его противный голос. Под землей его шевелились вены, под полом его бегали крысы, а хуже всего было то, что в Управе очередная псина Сабурова докладывала чурбану-коменданту, что в кабаке произошла поножовщина. Андрей не слышал слов, но ощущал, как они ползают по его коже ящерицами и тараканами, забираются в уши, щиплют загривок. Сегодня Город вдруг сказал ему: «Тебя ждет Ева». Тогда Андрей ответил Городу: — Мне все равно. И Город понял, что он не солгал, а потому замолчал, играя в тишине собственными струнами, будто водя лезвием бритвы по оконным стеклам. Дождь испачкал его улицы, а твирин испачкал кабак Андрея, разливаясь по полу, когда он наконец сорвался, швырнул бутыль в стену, крикнув что-то матерное и несмешное, побросав на пол изюм. Бармен вытер пахнущую болью лужу, а Андрей вновь поднялся наверх, тяжело дыша и вцепляясь пальцами в свои волосы, теперь бродя по площадке меж этажом и выходом словно дикая кошка, словно загнанная в угол крыса. — Тебе больно? — спросила у него наваха из задника ботинка, и Стаматин-злодей только выдохнул через ноздри, замерев с ней в руке, смотря на собственное отражение в лезвии. — Я знаю, как облегчить эту боль, — сказал уже он, только теперь поняв, что это был лишь разговор с ножом, играющим в ладони, готовым впиться в новую плоть, а потому Андрей повторил: — Я знаю, как облегчить эту боль. Голос его стукнулся об пол будто монетка, вставшая на ребро, и стало вдруг совсем жарко Андрею, стало совсем горячо! И сердце ему залило горящим спиртом, им же залило и глаза, а ноги сами повели, понесли тело Шудхэра вниз, словно и не его оно вовсе!.. достаточно было услышать ему всего одно слово, которое ляпнул какой-то гуляка: — …Стаматин-злодей… И замахом клинка он прорычал окончание фразы гуляке в спину, спрыгнув с последней пары ступеней: — Горячую воду здесь льет.