Пока горит свет

Сердце уходит в пятки, сдавливая виски, от такого, казалось бы, обычного человеческого слова. Ну, подумаешь, наказание. И что? Ну вот что? Наказывают детей, что разлили на диван банку краски из-за собственной неосторожности. Наказывают взрослых, что пьют на работе, игнорируя правила морали. Почему же тогда дыхание сбилось, а язык прошёлся по обветренным губам, смачивая слюной? Санрайз нахмурился, ощущая косметику на своём лице, а затем повернул взгляд на Монти. Друг стоял в меньшем шоке, вероятно, ему просто нет дела до разборок посторонних. Оно то вроде правильно, но как же дать совет? Как же помочь товарищу в такой неприятный момент? У Мундропа был какой-то фетиш на трепание мозгов окружающим? Он получает удовольствие от чужого сбившегося дыхания? — Ну, ты это, — начинает говорить Монти, разрезая тишину вокруг. Музыкант был слишком радостным, учитывая, что он тоже слышал угрозу Мундропа, что успел скрыться в детском саду. Хотя, к чему беспокоиться, если тебя это не касается? Значит ему всё же действительно нет никакого дела. — Помни: ты ему симпатизируешь. Вряд ли он тебя сожрёт так быстро. Всего-то один прокол. Санрайз вновь хмурится. Взгляд ищет знакомые часы. Почему-то не верится, что время так быстро закончилось, объявляя начало первого рабочего дня. То стоишь, как придурок, умоляя больше свободы. То стоишь таким же придурком, только в этот раз умоляя наконец достигнуть нужной отметки поскорее. Взгляд наконец находит нужный предмет, замечая интересную деталь: стрелка не достигла нулей. То есть, буквально, его собираются наказывать не за что? Или у второго воспитателя были собственные часы, что успели перешагнуть порог рабочей смены? Всё странно, слишком странно. — Восемь пятьдесят девять. — А? — Сейчас восемь пятьдесят девять! — О, повезло-повезло. Иди давай, а то точно получишь, — Монти резко хватает друга за локоть, разворачивая в сторону двери детсада, где они топтались уже минут пять. Никаких личных границ, никаких запретных действий: ничего этого нет. Они свободно нарушают территорию друг друга без угрызения совести. Санрайз лишь кивает, сокращая расстояние. Несколько шагов, перед неизвестностью. Вот он сейчас зайдёт, и всё начнётся, да? Начнётся всё то, к чему он так долго шёл? Чего боялся? Ладонь касается ручки, опуская вниз, как сзади слышится: — Жду в шесть! Ещё один слабый кивок, прежде чем зайти внутрь, перешагивая порог одним широким шагом. Так быстрее. Как пластырь снять: лучше резко и быстро, чем мучиться несколько минут, всё сильнее себя накручивая. А ещё Санрайз балуется полосками для депиляции, так что да — проще одним резким движением. Сразу ощущается приятный аромат, коим пропитано всё помещение, даже около входа, где стоял обеспокоенный проблемами в голове воспитатель. Яркий свет ударяет в глаза, но не до боли, пока взгляд рассматривает всё вокруг: огромная, просто огромнейшая территория. Горки, лабиринты, бассейн шариков. Много свободных детских мест пестрили изобилием карандашей и раскрасок. Там даже были фирменные ручки торгового центра, что носит за ушами Мундроп. Кисточки, краски в закрытых баночках. Около этих столиков, чуть левее, находились уже взрослые столы, вероятно, для самих воспитателей. На них были какие-то напечатанные бумажки, но требовалось подойти поближе, чтобы рассмотреть. Мягкие стулья, с высокой спинкой, с широкими подлокотниками. Хорошо, что сейчас никого не было — можно спокойно рассмотреть территорию, где придётся работать. Разрешая себе сдвинуться с мёртвой точки, Санрайз идёт прямиком к рабочему месту, ловким движением хватая оттуда листы печатной бумаги. Даже если это личное: ничего страшного. Они теперь, вроде как, самые близкие коллеги. Так что почему бы не прочитать какие-то манящие любопытство бумажки? Это не была слишком плотная бумага, на которой печатают в офисах. Об неё даже порезаться можно, если не стараться справиться с неуклюжестью. Там были программы развлечений детей. Сегодня, согласно списку, был день рисования и игры в прятки. Что ж, звучит не так плохо. Рисовать Санрайз любил, хоть и не умел делать это достаточно хорошо. Далее парень подходит к столику с раскрасками, доставая из стопки первый попавшийся журнал. Внутри — какие-то герои мультиков, что требовалось разукрасить. Там даже стояли пометки кого именно каким цветом, что существенно упрощало задачу. Только, где логика? Как тут проявить креатив, если за тебя всё давно решили? Намного интереснее рисовать с нуля, чем разукрашивать готовое напечатанное изображение, ещё и с заранее известным результатом. Ну, ладно. Вероятно, производители раскрасок знают в этом толк больше, чем воспитатель. Все карандаши были идеально заточены, стояли в небольшом стакане грифелем вверх. Кисточки и краски, их основное количество, были убраны в закрытую дверцу тумбочки. Санрайз любезно облазил всё, чтобы понимать с чем придётся работать. На благих побуждениях, разумеется. Второй воспитатель появляется рядом слишком быстро. Как он, блин, это делает? В заднице пропеллер что ли? Он чёртов Карлсон? Его красные глаза с любопытством изучали коллегу, что умиротворённо рассматривал раскраски. В обеих ладонях Мундропа находились бумажные стаканчики, из них даже пар выходил, что невольно заставлял испугаться. Чёрт знает зачем ему это. Скорее всего там был какой-нибудь сладкий чай, ну или же кофе, скрытое пластмассовой крышкой. — Ты опоздал, — констатирует тот, направляясь дальше по заранее продуманному пути. Даже не останавливается, чтобы поздороваться, да даже просто улыбнуться. Ладони в перчатках опускают стаканчики на матовую поверхность стола, совсем не замечая, что детское расписание лежит по-другому. Оно, наверное, даже хорошо. Ещё скандал устроит, мол, как можно рыться в чужих вещах? Мундроп присаживается на стул, вальяжно перекидывает ногу на ногу, прежде чем начать пить принесённый напиток. — Вообще-то нет, — Санрайз, очарованный видом перед глазами, слегка медлит, придумывая оправдание в свою защиту. Мундроп такой… спокойный. Умиротворённый что ли. Словно у него не существует проблем, а весь мир сосредоточенно ждёт, пока главный герой романа допьёт карамельный латте. Вот он, сидит, попивает свой напиток, не думает про макияж. Тут видимо о нём никто не думает, кроме новенького, все привыкли, поэтому не боятся стереть. — Я перешагнул порог в восемь пятьдесят девять. — Это ты ориентируешься на часы перед входом? — Мундроп поднимает брови, как бы показывая свою наигранную оживлённость. А замечая в ответ кивок, ненадолго отстраняет ото рта стаканчик, продолжая речь: — Так они опаздывают. Их должны были починить ещё месяц назад, но всё времени не хватает у рабочих. Тут, знаешь ли, всё подозрительно часто ломается. Печальная улыбка появляется на лице второго воспитателя. — Это ты меня, получается, переиграл? — Переиграл и уничтожил, — красные глаза с умилением смотрят прямо, прислоняя стаканчик ко рту и делая глоток. Чёрт, Санрайз буквально плавится под таким взглядом, начиная нести всякую ерунду. Не то чтобы он не несёт её в другом случае, но сейчас ощущение бабочек в животе не покидает голову. Стоило бы сесть, но рядом лишь маленький детский стульчик. Куда он со своим ростом туда сядет? А занять место рядом с Мундропом не позволяет гордость. Она у него, знаете ли, та ещё сучка. — А ты теперь, ну… накажешь меня? Громкий кашель заставляет прийти в себя: Мундроп подавился. Сидит, кашляет, не знает куда себя деть. Нет больше такой сексуальной позы, таких изящных пальцев, что сжимали напиток. И всё из-за наказания? Серьёзно? То есть он сначала сам дразнится, а если кто начинает в ответ, так всё — сидит, да умирает. Актёр хренов. Санрайз сразу смотрит чётко в красные глаза, пытаясь поймать ответный взгляд. А, когда представление затягивается, он всё же решается сократить расстояние, любезно предлагая свою приятельскую помощь. Ладонь стучит по спине ровно три раза, слегка подрагивая. Как только кашель прекращается, а Мундроп вновь садится так же вальяжно, как и прежде, второй воспитатель спешит отойти на безопасное расстояние. — Спасибо. Только я, ну, пошутил про наказание. — И чего ты тогда подавился? — Знаешь ли, каждый думает в меру своей распущенности, — Мундроп смеётся, показывая зубы, а затем серьёзно добавляет: — Если так хочешь, я могу вылить тебе на голову кофе. Он уже остыл. Как тебе наказание? Достаточно поучительно? Лицо Санрайза кривится в непонимании, а пальцы, что сжимают чёрно-белую раскраску, становятся влажными на глазах. Он пугается, правда пугается, до дрожи в коленках, вспоминая унижения одноклассников. Неужели его действительно могут облить кофе за обыкновенное опоздание? Как это будет выглядеть? Мундроп сейчас встанет, прикажет опуститься перед собой на колени, а затем медленно перевернёт ещё тёплый стакан, заставляя его содержимое вылиться на белоснежные волосы. И это называется наказанием подчинённых? Прям наказанием за непослушание? Это будет какой-то спрятанный внутри себя стыд вперемешку с подчинением. Подчинением? Почему он вообще думает о чём-то таком? — Я надеюсь ты шутишь. — Конечно. — Слава богу. — Бога нет, — резко выдаёт Мундроп с поникшим лицом, а затем сильнее хмурится, опуская бумажный стаканчик на стол. Вероятно, его содержимое закончилось, а значит нет необходимости корчить из себя принцессу и дальше. Красные зрачки смотрят на коллегу с укором, словно думая над чем-то важным, взвешивая за и против, но голос остаётся спокойным, когда парень продолжает: — Собственно, работа, да. Бога нет, но есть работа. Ладони в перчатках хватают листок с напечатанным расписанием, чтобы пробежаться по нему взглядом. — Ты же его уже читал, да? Он лежал не на своём месте, — Мундроп даже не требует ответа, задавая риторический вопрос. Неужели ему неинтересно какое право имел новенький трогать чужие вещи? Забавный. Он такой забавный, что хочется плакать. Собственные эмоции не были понятны Санрайзу, поэтому он решил перестать заниматься самокопанием, слушая куратора: — Пройдёмся по самому главному, не хочу сильно забивать тебе голову: на работе нужно быть ровно в девять часов утра. Детей приводят начиная с десяти. У нас есть час привести тут всё в порядок, если этого не сделали уборщицы. С девяти до десяти ты имеешь право сходить за кофе, или там в туалет, потом только по разрешению. Не такое разрешение, а скорее просто уточнить, если тебе нужно отлучиться, чтобы другой воспитатель ненадолго взял твои обязанности. — А что насчёт графика? — Полноценный рабочий день с девяти до двадцати. Уходить раньше нельзя, даже если ты ничего не делаешь. Что насчёт обязанностей с детьми: с десяти до пятнадцати ты, с пятнадцати до двадцати я. Программа занятий с мелкими распечатана, ты её уже читал, — Мундроп косится на второй стаканчик кофе, слегка вздыхая. — Я, кстати, это тебе принёс. Если хочешь… — Хочу. Одним резким движением Санрайз сокращает расстояние между ними, забирая свой ещё тёплый напиток. Это было так чертовски мило! Угостить коллегу кофе, да вообще принести его сюда. Неважно даже какое оно на вкус. Пусть горькое, пусть чересчур сладкое, но сам факт наличия приятно грел душу. Лучше уже выпить горькое, чем дать вылить себе на голову. Объяснения работы парня вполне устроили. Всё доходчиво, ничего лишнего. И придумывать ничего не нужно — за тебя уже всё придумали, подробно расписав. Мечта, а не работа. Там не было ничего невозможного, а время с детьми делилось поровну. Занимать соседний стул казалось пакостью, поэтому Санрайз позволил себе вольность — уселся на мебель сверху, на самый край. Стол был достаточно крепким, прибитым к полу, поэтому с лёгкостью удержал костлявое тело. Улыбка Мундропа заставила так же глупо улыбнуться. Его даже не прогоняют! Вдыхая в очередной раз, парень не сразу понимает, что вокруг вновь пахнет мятой. Той самой мятой, что привела к абсурдным мыслям касательно появления этого запаха. Мятная конфетка Алека осталась в раздевалке гримёрки, в кармане штанов, но воспоминания никогда не исчезнут. Именно об этом хотел спросить Санрайз, но визажисты помешали. Так, может быть, время пришло? — Ещё будут вопросы? — Да. Пальцы поглаживают тёплый стаканчик, а взгляд боится взглянуть человеку рядом в лицо. Какой-то… интимный вопрос. Казалось бы, почему страшно спросить о запахе, что чувствуется аж в другой комнате? Вдруг, духи понравились, что такого узнать марку и купить точно такие же себе? — Почему от тебя постоянно пахнет мятой? На лице Мундропа появляется какая-то защитная улыбка, что скрывает эмоции. Он ничего не говорит, лишь поджимает губы, пряча реакцию. Ладони в перчатках ложатся на колени, выводя пальцами узоры на костюме, а взгляд красных зрачков утыкается в пол. Он нервничает. Стоит ли что-нибудь сказать? Стоит ли извиниться за глупый вопрос? Стоит ли подождать ответа? Санрайз действительно боится. Вдруг там какое-то тёмное прошлое, связанное с чьей-то смертью? Как только он собирается открыть рот, начиная извиняться, слышит долгожданный ответ: — Я курю. Много курю. Мятные сигареты из дешёвого ларька у меня под домом. Я почему ручку за ухом начал носить? Я там сигареты частенько ношу, а на работе нельзя, прибьют и выпрут. Пришлось с ручкой ходить. Так можно объяснить, почему я иногда пытаюсь оттуда что-то достать, думая, что это сигарета. Только не осуждай меня, ладно? Я знаю, дети рядом, но… Санрайз готов закричать, чтобы парень рядом остановился искать оправдания. — Я не осуждаю тебя! Это только твоё дело. — Спасибо. Только не говори никому. А то все думают, что это духи, — взгляд Мундропа такой проницательный, глаза в глаза, что хочется молча подойти, обнять, говоря, что всё будет хорошо. Нет ничего ужасного в том, что он курит. Это вредно, это убивает, но это только его дело, а не случайных людей или самых близких родственников. Взвешенное решение взрослого человека? Если это осознанный выбор, то спорить бесполезно. А насчёт детей? Ну, духи, жвачка. — Конечно. Просто… почему именно я? Если никто… — Я хочу научиться тебе доверять.