Пока горит свет

Если словами можно ранить — значит это тот самый случай. Санрайз буквально замер, как кукла на нитках в руках хозяина, полностью сосредотачиваясь на своих чувствах глубоко внутри души. Она, сука, просто разрывалась. Словно кто-то обнимает, при этом выбивая почву из-под ног. Смешанное чувство. Обычные буквы, что так спокойно сложились в предложение, заставили заткнуться похлеще кляпа, а глаза, что слезились от едкого дыма, перестали фокусироваться на человеке рядом. За последнюю минуту Мундроп успел выкинуть окурок в пепельницу, и принялся молча наблюдать за коллегой, что не подавал признаков дыхания. Ну, стоит, вроде? Вроде и моргает? Тогда… тогда почему не дышит? Санрайз затаил дыхание, чтобы было проще сосредоточиться на мыслях. И почему эти слова настолько ранили? В глубине души парень понимал — это подвох. Любое слово или действие Мундропа настоящее минное поле. Не стоит этому верить, не стоит вообще тут стоять, но сердце так сжимается, что хочется спрятаться, и отдышаться. — Ты… что? — О, заговорил, — голос второго воспитателя чуть дрогнул, вероятно, в беспокойстве, что усердно пытается подавить самоуверенность. Ему почему-то хотелось казаться лучше, сильнее перед другими, коим парень не являлся на самом деле. Или являлся? Ещё одни вопросы без ответов. — Ты сам хотел, какие ко мне претензии? — Я хотел… пахнуть тобой. — Я пахну чёртовыми сигаретами. — Ты… не понимаешь, — Санрайз опирается спиной на кирпичную стену, слегка поднимая голову. Прохлада резким ощущением проходится вдоль позвоночника, но отодвигаться совсем не хочется. Так было надёжней что ли. Впереди — опасность, а стена не даст упасть прямо в объятия страху. Сознание кричит о влюблённости, а мысли отвергают столь очевидный факт, пытаясь оправдаться. — Ты ничего не понимаешь. — Конечно, я не понимаю, — Мундроп скалится, разводит руками слишком широко для крохотного переулка, прям бесится. А стоит встретить ответный взгляд, и вовсе достаёт вторую сигарету, сразу же поджигая никотиновую трубочку. Несколько вдохов дыма помогают ему успокоиться лучше любых таблеток. Картинка, где Санрайз буквально жмётся к стене, заставляет его оскорбиться. Хотел пошутить, но зашёл слишком далеко с противной идеей? Два пальца отстраняют фильтр ото рта, давая возможность говорить с новыми силами: — Конечно, я не понимаю! Извини уж, я не научился читать мысли окружающих людей. Ты себе напридумывал какую-то фигню. Несёшь непонятно какую фигню. А главное я: ничего не понимаю! Санрайз скалится непроизвольно, забываясь на несколько секунд. Голова кружится, глаза всё ещё не желают фокусироваться на пугающей темноте. Теперь он понимает, понимает, что происходит, и он ужасно напуган. Чужой крик заставляет сильнее вжаться в стену, а ладонь, что не сжимала ремешок сумки, зажимается в кулак, оставляя на нежной коже красные полумесяцы. Мундроп бросает мятную сигарету в урну с таким пугающим взглядом, что хочется утешить, но рассмотреть чужие эмоции подробно не получается — темно. Он потушил единственный источник света между парнями. Способен ли Мундроп ударить? Способен ли он причинить физический вред? Моральный, кажется, уже причинил. Проходит всего несколько минут, за которые Санрайз успевает собраться с силами и наконец отойти от стены. Спина всё ещё помнит очертания бетона, из-за чего холодок проходится по позвоночнику раз за разом, но решительный взгляд берёт вверх. В голове словно включается другой протокол действий, заставляя подчиниться. Его не ударили. В школе часто приходилось терпеть издевательства одноклассников, что зажимали после уроков в раздевалке, выворачивая содержимое рюкзака на лавочку. Или на пол, как придётся. Именно эта чёртова черта характера: сдерживать агрессию; считалась для воспитателя чуть ли не высшей демонстрацией доверия. Санрайз боялся Монти, потому что прочитал в интернете о его неконтролируемой агрессии, о желании крушить всё подряд в приступе гнева. Вот только крокодильчик оказался прекрасным другом. Он не пытался причинить вред окружающим. Ну, либо только перед новеньким он весь такой из себя, но неважно, в принципе. Так или иначе с ним было комфортно — с Мундропом такого не было. Мундроп зажимал около себя. Корчил странную улыбочку, словно ничего не происходит, словно всё происходящее — норма. Пил свой чёртов кофе, рисовал свои чёртовы рисунки. Выглядел слишком идеальным. А Санрайз боялся агрессии, боялся, что его могут оттолкнуть, могут избить за неправильный ответ. Хочешь кофе? Как это нет? А подзатыльник хочешь? Хочешь! Одноклассники так и делали: давали задание, а если не выполняешь — тебя ожидает наказание. И, дай бог, если задание: принести кому-нибудь пирожок из столовой. Бывали и похуже. Они-то и становились причиной агрессии. Мундроп — не собирается нападать? Он стоит рядом, смотрит внимательно. Кажется, он даже расстроен происходящей ситуацией. Больше двух сигарет он не стал выкуривать за раз, поэтому спрятал пачку в карман, ожидая того самого разговора. Того самого, который вроде бы необходим, но который ужасно пугает. Его злость выветрилась вместе с никотином, и это было чертовски удачное стечение обстоятельств. Покурил — стало легче тебе и твоему… коллеге? Выплеснув собственные эмоции, он просто ждал ответ воспитателя. — Хорошо, да, хорошо. Тогда скажи мне: ты курил около входа 2В вчера перед уходом? Санрайз даже специально запомнил наименование, что было на небольшой табличке около козырька. Мундроп думает несколько минут, вероятно вспоминая о какой именно двери идёт речь. Тонкие пальцы, в этот раз без перчаток, даже натянули на запястье рукав кофты, пытаясь справиться с нервозностью. Темнота оставалась единственным спасением. Нельзя рассмотреть чужой взгляд, проследить за сменой эмоций. А эмоции на лице без макияжа были самые разные: новенький воспитатель готов поклясться, что запомнил каждую из улыбок коллеги. Одни были радостными. В основном появлялись во время чьих-то неудач. Либо, когда дурацкий автомат с кофе наконец выдал правильную сдачу, не забыв копейки. Монти даже как-то упомянул, что хотел бы его разбить, а это выглядело ужасно страшно, особенно замечая блеск глаз рядом. Неудивительно, в торговом центре даже часы некому починить, а, вероятно, им следовало лишь заменить батарейки. Другие улыбки — печальные. Если карандаш, которым Мундроп рисует, внезапно падал — именно такая скорбь появляется на губах. Все улыбки абсолютно разные, но Санрайз запомнил. И новых он пока не встречал. Лишь сейчас, оскал, что сменяется угнетением, смущает. — Нет, с чего бы мне там делать? Я ухожу обычно через 1С. «Какой же ты лжец». Ложь близкого тебе человека делает слишком больно, верно? — 1С это который около сцены? — Да. Мы встретились с тобой тогда, после концерта. Обычно я ухожу через него. Захожу тоже. От детсада вверх по лестнице. И сейчас мы тоже из него вышли. — Зачем… зачем ты мне врёшь? Взгляд Мундропа с каждой секундой выглядел всё более поникшим. — Почему ты решил, что я тебе вру? — В ту ночь свет потух. Сразу после концерта. Фредди набрал кого-то там отдела обслуживания, не знаю точно, но они сказали пойти щетки включить. Якобы, возможно, просто электричество коротнуло. А Фредди типа главный, вот и послал каждого к выходу, чтобы там включить. Меня направили к 2В, ещё дождь был. И я на улице окурок увидел, мятой пахнет. Так я сразу о тебе подумал! Что ты… ну, выключил везде свет специально. Мундроп противно щурится, словно нарочно отводит взгляд куда-то в стену, а затем отходит на один крохотный шаг назад, впечатываясь лопатками в бетон. Ровно один шаг, поближе к противоположной стене, давая каждому больше личного пространства. А Санрайз чувствует себя таким идиотом, что впору покупать гроб. Провинился? Облажался? Сходишь с ума от чувств? Гроб всегда поможет! Воображаемый, понятное дело. Хотя, лучше же обсуждать всё сразу, чем придумывать какие-то небылицы у себя в голове? Хотя эти же небылицы могут оттолкнуть… Хочешь показывать новому знакомому себя исключительно с лучшей стороны, а выходит всё наоборот. Выходит всё, как обычно, а именно — через жопу. То болячки свои озвучить нужно, то чувства, то какие-то тупые предположения. Мундроп продолжает молчать, накаляя обстановку. Чёрт, новенький опять облажался? — Прости, я не… — Знаешь, я просто… не понимаю. Да, я именно не понимаю, — второй воспитатель противно улыбается, смотря прямо в глаза напротив. — Я даже не говорю, что ты тащишь мусор в руки как ребёнок. Вот только ты на полном серьёзе думаешь, что я один на всём белом свете курю эти сигареты? Что я… такой злой? Не знаю. Что я решил испортить ваше свидание, подставив весь торговый центр? Тут то Санрайз понимает какой он идиот. Просто тупой человек, что навязывается другим. Нужно было обдумать вопрос прежде, чем его задавать. Нужно было спросить того же Монти: курит ли кто-нибудь из рабочих. Курит кто-нибудь из раздражающих музыкантов. Происходящее расстраивает с каждой секундой всё больше. Мундроп ещё стоит такой, весь из себя спокойный. Натягивает на запястья кофту, пытаясь согреть замёрзшие пальцы. Вряд ли они дрожали как у новенького, но, возможно, это лишь рефлекторное защитное действие. — Я поэтому и спросил… — Ты меня обвинил! Мундроп вновь срывается на крик, но в этот раз собираясь уходить. Мыслей о драке нет, нет мыслей о пощёчине. Он лишь выпрямляется во весь рост, поднимает голову, чтобы напоследок блеснуть. И даже на улице, где не было света, кроме дальних фонарей, Санрайз считал его чертовски красивым. Прекрасным парнем. Второму воспитателю осточертели эти бессмысленные разговоры. Ему осточертели эти глаза напротив, где кроется целый океан эмоций, но выливаются лишь несколько жалких фраз вместе со слезами. Санрайз бежит следом, чтобы схватить за руку, заставляя обернуться. Если схватить Мундропа за руку, он заставит себя обернуться? Парень всё же оборачивается, но в глаза не смотрит — смотрит на тонкие пальцы, что сжимают его собственную костлявую ладонь. Контраст тёплого с холодным ударяет по ощущениям не хуже выпитого алкоголя. Как потерявшийся ребёнок умоляет случайных людей найти его маму и привести домой, так сейчас Санрайз умолял остаться рядом, а не уходить, как того хочет коллега. Они впервые коснулись друг друга, ощутили чужую кожу на своей, от чего слегка кружилась голова. — Не уходи. — Вообще-то мы шли на остановку. Голос спокойный настолько, что не верится: они только что ругались! Если это можно таковым назвать. Скорее недопонимание? Перепалка? Читать мысли никто не умел, действительно, поэтому остаётся догадываться, кто как обозначил этот разговор у себя в голове. Дрожащая рука не спешит исчезать с чужой, лишь уверенней сжимает, находя в запястье опору. Почему-то не было страшно, если дрожь окажется слишком заметной. Ну, заметит? Ну, спросит что-нибудь о состоянии? Это будет правильным. Свободная ладонь Мундропа поднимается к чужому подбородку, чтобы, слегка провести вдоль челюсти, а затем, возвращаясь, поднять голову вверх. Казалось, темнота вокруг прояснилась, а взгляды парней встретились настолько близко, что у обоих покосились коленки. Бабочки внутри захлёстывают — Санрайз закрывает глаза, стараясь прислушаться к ощущениям, когда мягкие подушечки пальцев вырисовывают на бледной коже бессмысленные узоры. Он готов стоять так вечность, вдыхая аромат терпкой мяты, но горячее дыхание, что оказывается совсем рядом около рта, добивает окончательно, и по хлеще крика. Хочется заскулить, когда перед глазами оказываются чужие губы. Это… поцелуй? Мундроп улыбается, замечая, как коллега встаёт на носочки, желая поцеловаться. Это веселит, но больше всего пугает другое — второму воспитателю нравится. Нравится видеть в своих руках податливое тело, нравится ласкать нежную кожу шеи, заходя выше. А ещё ему нравится собственные принципы, что вопили остановиться. Остаться безразличным и хладнокровным. Поиграться и бросить. А бросать то, не хотелось… Он сохраняет нотки самообладания, чтобы, оказавшись около самого уха, прошептать: — Я на первом свидании не целуюсь. — А у нас свидание?! — Вот именно, что нет, — Мундроп улыбается слишком развратно, для не первого свидания. Ловким движением хватает чужую ладонь, переплетает пальцы, а пользуясь ступором коллеги добавляет: — Идём, на автобус опоздаем.