Уговор

Накормила Степанида Фёдора сытно, напоила травяными отварами, маковой настойки дала, чтоб ещё поспал. Помогла лечь на живот и укрыться одеялом, не тревожа перевязанную спину; велела отдыхать. Уснул на какое-то время Басманов. Проснулся, но не до конца будто; лень одолела, коей отродясь не было, неохота даже глаза разлеплять… Может, от снадобий, а может, от горячки да от изнеможения. После вчерашнего, после оковов да кнута малютиного, после подвала сырого, холодного. После страха перенесённого да чувства обречённости перед казнью несвершившейся. После помилования, облегчение да радость неимоверные вызвавшего; после стыда от падения своего. Скоро, верно, и пропадёт тот стыд вовсе. А что ещё остаётся? Всё равно рад, что жив. И из Слободы да из опричнины не выкинули, и Малюта сам же к себе домой притащил да велел обиходить… Жар лёгкий, и слабость, и спина болит — хоть и меньше всё же, помогли степанидины снадобья. И плывёт Фёдор Басманов в мороке полусонном; ни пошевелиться, ни глаза открыть не хочется. — Спит, что ли? — негромко гудит чуть в отдалении ровный бас малютин. Скрипнули половицы под сапогами. — Верно, спит, батюшка, — мягко, сладко, напевно Матрёна ему отвечает; довольна жизнью своей, довольна замужеством, не претит ей даже — по голосу слышно, по лицу да по глазам было видно, — что муж царскую Федору, царской же милости лишённую, в дом притащил. — Прежде-то точно спал. Трижды Степанида заглядывала, проверяла. Настой-то её верный. Поднять голову? Сказать, что не спит? Нет, не хочется. Вставать придётся, кланяться… верно Степанида сказала — дело холопское… Впредь ещё поклонится, конечно, и не раз. Но пока можно полежать — полежит. Да и горячка всё же, и в руках-ногах слабость, и спина болит — не больно охота её сейчас в поклоне сгибать. — Ну, пусть отлёживается, — слышит Фёдор, продолжая лежать тихо, как усмехается Малюта добродушно в бороду. — Уж ты не серчай, Матрёна Ивановна, что такой гость достался. В общую избу его отправлять не хочу. Отдельно поселю, к делу потолковее приставлю. Дурак-то дурак, да всё ж не такой, как иные у меня. Польза будет — как оклемается да свыкнется. — Да чего ж серчать, батюшка, — Матрёна охотно подхватывает. — Тебе-то, батюшка, всяко виднее, да и Федька ведь чай не худородный какой, чтоб его в горнице доброй положить было стыдно. Оно-то, конечно, не в тех чинах да милости государевой он, что прежде, но ему, чай, так-то и лучше будет. Греха гордыни поубавится. Ой, знаешь ли ты, матушка Матрёна Ивановна, отчего за меня муж твой заступился… Аль, может, и догадалась, чай не только я не вовсе дурак, а и ты, поди, не дура? Но даже ежели и догадалась — мужу-то слово поперёк не молвишь. И моя мать молвить не смела. Вовсе старалась из терема женского очей не казать, пред отцом головы не поднимала — а ты вон малютина жена, а не боишься… сытая, довольная, плывёшь павой, взор лишний раз не опустишь… И хоть вся Русь Малюту Скуратова и страшится, а в доме у него хорошо. Даже просто на лавке с закрытыми глазами лежать. Даже слушать, как тебя дураком да гордецом называют. Когда в доме, в семье добро да покой — оно завсегда чувствуется… — И я так думаю, — Малюта тем временем жене с довольством отвечает. — Прежде-то нос драл, будто вовсе княжич какой, а ныне-то присмирел. Да и поучу я его ещё покорству, коли придётся. — Поучи, батюшка, поучи, твоя-то наука ему всяко на пользу пойдёт, — снова напевный голос Матрёны поддакивает. — Ой, батюшка Григорий Лукьяныч… — голос понизила, а всё равно слышно, — а верно ли Степанида сказала, что Федька за ладанкой приворотной к мельнику-колдуну ездил? — Верно. Говорю же, дурак как есть. И мельник дурак пьяный, а не колдун, но мельника того и было за что казнить, он помимо федькиной блажи с приворотами порчу на царя-батюшку, — ахает испуганно Матрёна, — по упросу Афоньки Вяземского навести пытался. Ну, за такое-то, знамо дело, только казнить да смертью лютою, а за Федьку я уж замолвил перед государем слово. Дурак и есть, и зла не желал, а дурь только одна в голове. Земель да чинов лишить — по заслугам, а всё ж слуга он царю верный. Доводилось ли Фёдору хоть раз слышать, чтоб отец его Алексей так-то, по-доброму, на равных, времени да слов на неё не жалеючи, с женою своей, Фёдора матерью, разговаривал? И смех, и грех, а и в этом Малюта Скуратов его лучше оказался… — Добер ты, батюшка, вестимо добер, — Матрёна молвит, и едва удерживается Фёдор от того, чтобы не засмеяться в подушку — Малюта Скуратов добер! — А и прав, как всегда. Дурак Федька, ой, верно дурак… — А я о чём. Знаешь, мать… ты с дочками-то нашими потолкуй. А то одного колдуна этого самозванного выявили да казнили, а сколько их ещё хоронится — как грибов поганых. А девки-то да бабы молодые на ворожбу дурную не хуже Федьки падки. За ним-то я уж прослежу, да и свой урок он уже получил, а с дочками по-женски потолкуй, сама знаешь, что сказывать. Мало ли. Не всех и замуж ещё выдал, незамужних-то девок и вовсе хлебом не корми — дай холопку тайком к ворожее какой заслать… да и замужние порою… Ну, сама знаешь. — Потолкую, батюшка, потолкую, — Матрёна даже зачастила немного, горячность в неизменно спокойном да благостном голосе послышалась. — Грех-то какой, а! Потолкую… — Ну, вот и добро. А за Федькой я прослежу, знамо дело. — Проследи, батюшка, проследи. Он парень-то, я чаю, хороший, умишко бы только вправить. Да ты уж ведаешь, как. Ещё бы Малюта не ведал. У него и не захочешь, а по его указке заговоришь. А у Фёдора и желания своеволиться не осталось. — Да уж ведаю. — А и жаль Фёдора всё ж, — Матрёна вздыхает. — За свою-то дурость поделом пострадал, да и мне ли, бабе скудоумной, о суде государевом да о твоих, батюшка, решениях рассуждать. А вот то, что отец родной изменником оказался… — А и то, матушка, не твоя печаль, — спокойно Малюта ей отвечает. — Ладу промеж отцом и сыном Басмановыми давно уж не было, оттого и о делах друг друга ничего не ведали. Алексей за измену свою позорную казнён, Федька за ворожбу по заслугам получил. И об отце горевать не будет, то уж верно знаю. Он у меня теперь как на ладони — ничего не скроет, да и не станет. Говорю же, дурак, да не вовсе — и страх, и благодарность чувствовать умеет. — Ох, батюшка, и то славно, — снова вздыхает Матрёна, но уже успокоенно. — А то малость и растревожилась я… — А ты не тревожься. Не стоит Федька твоих тревог, да и чай, не вовсе судьба его ныне плоха. А тебе-то, Матрёнушка, и вовсе тревожиться не о чем. — Но чтоб промеж отцом и сыном ладу не было! — не унимается Матрёна. — Вот был бы наш Максимушка ныне жив, не прибрал бы Господь в малолетстве, так нешто промеж вас такое могло бы статься? Ох, батюшка, прости, припомнила я, дура, горе наше да ещё и такие слова сказываю… — Да что припомнила, будто мною оно забылось… — тяжесть в голосе малютином послышалась, чуется, что горестно ему о сыне единственном вспоминать, дитятей малым умершем, до отрочества не дожившем. — А что слова сказываешь — да поди, не допустил бы я, чтоб сын родной ненавистию лютой возненавидел… Да что гадать. Максим наш давно в кущах райских, чада невинные мытарств посмертных не знают, сразу ангелами на небеса возносятся. Ладно, Матрёна, ступай, что ли, отдохни. Зайду к Федьке, погляжу, что да как. — Да спит ведь?.. — Ну, коли спит, так будить не стану. Ступай, Матрёнушка, ступай. Послышалось по звукам, будто поцеловались. Простучали по половицам, удаляясь, хозяйкины мягкие кожаные башмачки. Скрипнула половица тяжело под сапогом. Бухнула, затворяясь плотно, дверь. — Не спал ведь? А, Федька? Слышал, как дышишь, спящие-то дышат не так… Да лежи, лежи. И хворый ещё, и чай не государь я, можешь лишний раз в ноги не бухаться. Подвинься чуть, сяду. Приподнял голову Фёдор, завозился, подвигаясь на лавке. Сел Малюта рядом, положил тяжёлую руку на плечо — мягко, поверх повязок. — Спасибо, Григорий Лукьяныч, — в который уже раз Басманов повторил. Усмехнулся Скуратов. — За что? За то, что дураком обзываю? — Да ладно, — тоже Фёдор улыбнулся. — Дурак ведь и есть. Спасибо… за всё. — То-то. Надавила рука на плечо чуть сильнее, лёгкую боль под повязкой вызвав. Скользнула на загривок, убрала тяжёлую волну спутанных русых кудрей — будто перед тем, как на плаху укладывать, в голове у Басманова не к месту пронеслось, — начала поглаживать легонько. Снова мурашки приятные у Фёдора по хребту побежали. Зажмурился от удовольствия, даже щекой о подушку чуть потёрся. Вспомнил тут же: сколько уж времени нечёсан, да и немыт, Степанида только спину омыла, раны очищая да кровь оттирая засохшую… — Григорий Лукьяныч… мне бы… голову помыть… гребнем хоть каким расчесать… Подумал: хоть бы удалось самому-то расчесаться как следует. С детства холопи расчёсывали, и мыться тоже помогали, под чужими руками умелыми кудри как шёлк и становились… а теперь-то… Но хоть как-то бы. Не дожидаться ведь, пока завшивеешь — да Малюте же как полюбовник опротивеешь. А Скуратов вновь будто мысли прочёл. Усмехнулся. — Да ты не бойся, Федька, я, чай, не из брезгливых. Что, привык царю-батюшке угодить стараться? Покорством бы лучше угождал, дурень… Лежи, не дёргайся, правду ведь говорю. Ничего, к покорству приучу, — сильнее чуть на загривок надавил, почёсывая, — а нравишься любым. Помыться бы тебе, конечно, след, — скользнула рука на щёку, костяшками пальцев погладила, — да и побриться не помешает, не шибко у тебя та борода и растёт, а без неё ты всё ж краше. Ну да успеется, сегодня уж лежи. Ай, Григорий Лукьяныч, и тебе я без бороды больше нравлюсь… Ну, да это дело поправимое, а красою своей угождать я и впрямь привык. Без помощи холопьей теперь несподручно будет, конечно, ну да уж как-нибудь управлюсь. И покорством угодить сумею, и верностью. Единожды уж поверил, что никакое своеволие от меня сердце того, кому люб, не отвратит. Поверил — да на всю жизнь обжёгся. Сердце того, кому люб… …сердце государево… Что ж, царь-батюшка Иван Васильевич, служил я тебе кравчим, служил потешником да полюбовником — послужу и малютиным подпалачным. И малютиным же полюбовником, тебе-то уже, государь, всё едино, а я и не знал, что мне под Скуратовым любо будет… — Завтра из дома твоего бывшего одёжу тебе да оружие привезут, — перебирает Малюта его волосы, распутывает пальцами, играет с кудрями, вновь руку на затылок опустил, поглаживать начал. — Не меха соболиные, коими государь одаривал, да не каменья драгоценные, не надейся, — опять усмешка в голосе послышалась. — Но хоть не заново мне тебе сапоги да кафтан справлять, и то ладно. И к сабле прежней, поди, рука привычнее. — Сабля у меня, Григорий Лукьяныч, тоже не из последних была, — тихо Фёдор промолвил. — Тоже государем подарена. — За что подарена? — Как за что? — даже приподнял Басманов голову. — За заслуги воинские, нешто скажешь, не было их за мной? — Ну а коль были, так никуда, поди, и не делись? Всё подчистую государь у тебя изымать не велел, а только я и сам знаю, что в злате да соболях подручные мои не ходят. А саблю коль за заслуги воинские получил, так и далее носи. Соболя-то да самоцветы, чай, не за них. — Не за них, — ещё тише Фёдор ответил. — Эти-то серьги, что остались… — мотнул головой в сторону стола, где жемчуг да серебро поблёскивали, — тоже возвратить, выходит? Говорит, а сам понимает: жалко. Последнего, что от жизни прежней осталось, — жалко. Не сдержался, вслух молвил: — Самый первый это мне подарок государев был… Призадумался слегка Малюта. Бороду, по своему обыкновению, погладил. — Да поди, не станет государь о каждой побрякушке вспоминать. Уводили ведь тебя на его глазах — так не велел же серьги из ушей вырвать. Носи, стало быть, коль желаешь. Снова опустил голову Фёдор. Усмехнулся. — Благодарствую. Усмехнулся и Скуратов. — Что, привык к побрякушкам своим? Может, коли шибко добер буду, ещё чего когда куплю. Не такое, конечно, коим государь одаривал, да и помимо тебя у меня жена да дочек четверо. Но, поди, чем-то и порадую. — И вновь благодарствую… Притихнуть хочется под тяжёлой рукой малютиной на загривке, пригреться, сомлеть. Но — опять не выдерживает Фёдор, всё язык свой длинный унять не может: — Прежнее-то моё добро… поди, к новому хозяину дома перейдёт? Кто он хоть? — Как кто? — спокойно Малюта переспрашивает. — Кравчий новый. — Имя-то у него есть? Не сдержался Фёдор — со злостью почти голос прозвучал. Кого-то ныне государь заместо него жалует?.. — Есть, как не быть, — а у Скуратова усмешка в голосе. — Зять это мой, Годунов Борис. Усмехается и Фёдор невольно. Вот оно как, стало быть. Что ж — Годунов-то ему прежде дорогу не переходил. А чин — всё едино кому-то чин кравчего достался бы, так отчего б и не Борису. — Всё-то ты как следует обустроил, а, Григорий Лукьяныч? — А чего ж не обустроить. За Бориса я спокоен, верен он государю и дури в голове нет. И цацки твои ему, Федька, без надобности, соберёт в сундуки да обратно в царскую казну передаст. — Это верно, — соглашается тихо Фёдор. — Борис и впрямь соберёт да вернёт. Не утаит. — А я о чём. Да и Марья, дочка-то моя, поди, побрезговала бы после царской Федоры побрякушки надевать. Уж мне-то её норов с детства ведом. Насмешничает, но беззлобно. И у Фёдора обиды нет — слишком многим он Малюте теперь обязан. Годунов, стало быть. Что ж, и впрямь лучше он, нежели кто иной. — Хорошо у тебя в доме, Григорий Лукьяныч, — промолвил тихо. — Душой отдыхаешь. Сказал бы ему кто ещё намедни, что такие слова доведётся молвить, да без притворства, — в лицо бы рассмеялся… — А чего ж не хорошо, — усмехается Малюта довольно и добродушно, почёсывает фёдоров загривок, будто кота гладит. — Всё как у добрых людей. Хоть и немногие у меня гостят да дом мой хвалят. Боятся — а стало быть, есть чего бояться, таятся грешки поганые в душонках их окаянных… Легла тяжёлая ладонь Фёдору между лопаток, надавила сквозь наложенные Степанидой повязки — медленно, но сильно, боль глухую в ранах вызывая да не от боли застонать заставив. Скользнула вторая рука по щеке, приласкался к ней Басманов лицом, а Малюта уж губы ему пальцами обводит… — А вот как зайдёт сейчас Матрёна Ивановна… — снова язык за зубами Фёдор не удержал. Усмехнулся, губы приоткрыл, начал пальцы Скуратова ртом ловить. Попросить бы, чтоб на спину, на раны не давил, но приятна рука, с нажимом сквозь повязки поглаживающая, приятна и боль лёгкая… думал ли, что так может быть… — Чего б ей сюда заходить? — усмехается и Малюта, проводит пальцами Фёдору по кромке зубов, будто на остроту пробует. — Чай не дура, не в своё дело никогда не лезла. А и не забыта она мной да не обижена, посему без надобности ей, стану ли я с тобой потешаться. Да и чай сношать прямо сейчас не стану, обещал же. Так, позабавлюсь немного. Протолкнул пальцы чуть глубже, лизнул их Фёдор языком, тронул едва ощутимо зубами. Вновь слова сами сорвались: — Что, Григорий Лукьяныч, забавляешься со мной, чтоб вечером хозяйку свою получше ублажить? — Дерзишь, — надавила рука между лопаток сильнее, боль ощутимее стала, и уже от неё, а не от удовольствия простонал на сей раз Басманов. Но — не злится Малюта, всё та же усмешка в голосе, и пальцы по губам скользят, в рот проникают, язык поглаживают. — Ну дерзи, дерзи, покуда я добер. А хоть бы и так, а? Давно так распаляться не доводилось, как с тобою… чего б и нет-то — с тобой сейчас позабавлюсь да вечером к жене и наведаюсь… Вздохнул Фёдор, прерывистым от удовольствия и примеси боли вздох вышел. Глубже вобрал три пальца, что Скуратов ему в рот просунул, языком обвёл, слюной увлажнил. Начал посасывать, будто уд; как вчера, кончиком языка дразня, полизывая, зубами чуть тревожа. Давит рука малютина сквозь повязки, не сильно больно давит, да как бы кровь на них не проступила. И сам Басманов тягучее, будто отдалённое желание чувствует; ежели б не слабость да горячка, да степанидины снадобья, поди, вспыхнул бы уже пламенем, умолять о соитии начал, ни на какие бы раны не посмотрел… но — и впрямь слаб ещё, и настоями травяными опоен, и потому приятно только, постанывает даже слегка, шершавые пальцы посасывая, но нет такого, чтоб от страсти заскулить… Хор-р-рошо… Прикрыл глаза Фёдор от удовольствия, тень ресниц на щёки легла. Представил, как навалилось бы сзади тяжёлое тело, борода бы, как вчера, шею колола… как там Малюта сказал — коли шибко добер буду?.. Может, коли шибко добер будет, так пройдётся после бородой, губами да языком по поджившим рубцам на спине, не токмо ладонью… попросить, что ли, — как повязок уже не будет, как вновь до соития дойдёт… чай, не шибко срамная ласка, не побрезгует, и сказал же, что не из брезгливых… Вздохнул шумно Скуратов. Пальцы изо рта Фёдора вытащил, напоследок по губе нижней погладив. — Ладно, Федька, будет с тебя. Да и с меня, чай, тоже. А то, — усмехнулся, мазнул ладонью по щеке, — и впрямь слово не сдержу. Попросить?.. Нет, не сегодня. Прав Малюта, рано ещё. Ну да ничего. Чай, сколько-то дней пройдёт — рубцы только обещанные и останутся. И ведь тоже — вспыхнул бы прежде гневом да яростью, скажи кто, что будет с поротой спиной ходить да печалиться тем не станет… Поднялся Малюта с лавки. Шагнул к двери. — Отдыхай, отлёживайся. Позже Степанида ещё зайдёт. — Спасибо, Григорий Лукьяныч, — повторил Басманов уже привычное. Опустил снова голову на подушку. Не удержался вновь от вздоха прерывистого — распалился всё ж, несмотря на слабость. Но сильны степанидины снадобья, и дремать в тепле и неге много больше хочется. Потёрся Фёдор щекой о подушку — и погрузился в полудрёму вновь.