Уговор

Прошёл остаток дня, накормили Фёдора ужином, сменила Степанида повязки на ранах, поворчала что-то себе под нос насчёт проступившей крови. Догадалась, поди, что без боярина её тут не обошлось, но прямо ведь сказать не осмелишься. Басманов даже усмехнулся тихонько — хоть и пришлось снова зубы сжимать, пока Степанида присохшие повязки отмачивала. Вновь напоила своими отварами. Вновь лёг Фёдор ничком, да вскорости и уснул — полудрёма зыбкая сном глубоким сменилась, без сновидения единого. Шум… крики… топот ног, лай собачий… Снится, что ли… — …Через забор лез, Григорий Лукьяныч!.. — голос далёкий, незнакомый, сквозь морок сонный будто сквозь одеяло тяжёлое пробивается. — …Псы чуть не разорвали… — …Нож у него был, отобрали вот… — …Да нож что, обычный нож… разве ж это нож… — …Я-то его застрелить хотел… — …Я не дал, ну и у собак отнял, подумал, живым взять лучше… — Чего его живым-то, вор и вор… — А вдруг не просто вор?.. Я подумал… — Цыц! Последний голос — это уже Малюта. — Правильно, что живым взяли, — гудит ровно его низкий бас. — Чтоб простой вор да на моё подворье полез? Это уж не просто смерти искать, а вовсе разума не иметь надо… В железа его. Утром разберусь. — Ой, батюшка, что там?.. — сонный, почти не испуганный голос Матрёны. — Ты пошто встала? Досыпай иди. Татя поймали, говорить не о чем. Вот же собака поганая, весь дом из-за него, окаянного, перебудили… Тащите его прочь, дурни, чего встали?! Возня. Грохот. И впрямь собака поганая, думается в дремотной одури Фёдору. Спать бы ещё и спать… правду Скуратов молвит — весь дом из-за одной собаки перебудили… ну да ладно, собаке этой утром, поди, небо с овчинку покажется, а ему, Басманову, и дела нет, хорошо, что не на службе пока, можно лежать себе, вот повернётся сейчас осторожненько, чтоб спину не потревожить, и снова уснёт… — Не тать я! Да пустите! Я не тать! Не вор! Вздрогнул Фёдор. Слишком знакомый голос — али уже от настоек степанидиных да спросонья мерещится?.. — Батюшка Григорий Лукья… ай!.. Молю… я не тать, я… ай, да пустите вы, я сказать хочу!.. — Пусть скажет, — усмешка в голосе Малюты, да не та, которая была, когда он Фёдора по голове гладил, а та, от которой мороз по коже. — Люблю, когда сами говорить начинают… Пустите!.. Пусть соврёт чего-нибудь, послушаю. — Батюшка Григорий Лукьяныч, не вели казнить, — частит тот же голос, который вопил про то, что он не тать; а Фёдор всё больше понимает, что не сон это и не блазнится ему, и одурь от настоек пропадает уже. — Я не тать, я… я Басмановых холоп!.. Я Фёдор Лексеича… Выругался от души Басманов, с лавки чуть не свалился. Что на нём… рубаха?.. Принесла Степанида какую-то, с чужого плеча, взамен своей, от крови заскорузлой, ту вместе с портками стирать унесла. Даже портков теперь, выходит, нет… а, ладно… — Что ты мелешь, собачий сын?! — свистнула плеть, снова айкнули от боли. — Какой, к лешему, басмановский холоп, когда все они на басмановском подворье были да и не басмановские уже? — Так я это… беглый… — Что?!.. Проклятье, не понять в темноте, да с непривычки в чужом доме, да после снадобий чёртовых, где дверь, а где что. Нашёл наконец — не заперто хоть?.. Нет, не заперто… Хоть бы Матрёна уже мужа послушалась, ушла. И днём-то в срамном виде предстал, а нынче вовсе в одной рубахе без портков… А там — снова вскрик, снова грохот. И почти обиженное: — Так я ж… я ж вернулся… батюшка, молю, не вели казнить… — Молишь… все вы молите… Вновь плеть свистнула. Чуть не свалился Фёдор вниз по лестнице — шатает, голова кругом, ноги путаются. Угодил в медвежьи объятия к какому-то детине — и откуда только на пути взялся? — Куда? Без тебя управятся… — Ты ещё кто?! — попытался вырваться Басманов, да с таким медведем бороться — и крепче бы на ногах стоял, так не сдюжил бы. — Мой холоп там, кому, как не мне, отвечать за него?! Выпустил медведь проклятый, рванулся Фёдор дальше. И впрямь — горят свечи, стоит Малюта, стоят холопы не то подручные его… … а на полу Демьян, фёдоров холоп, голову руками прикрывает. Кафтан весь изодран, на лице, когда руки отнял, кровь, на скуле синяк расплывается. Снова пополз на коленях к Малюте, снова попытался за полу ухватиться, тот опять плетью коротко замахнулся… — Григорий Лукьяныч… Григорий Лукьяныч… Повалился и Фёдор на колени с другой стороны, тоже Скуратова за кафтан схватил — а тот, смотри-ка, и одеться успел, хоть и видно, что наспех, а всё ж не в одной рубахе вышел. Ну, да может, ему оно и привычно, вскакивать да одеваться, ежели случилось что? Повернулся Малюта. Глянул сверху вниз. — Григорий Лукьяныч… правду он говорит, мой холоп это, Демьяном кличут… не казни его, меня за него казни… Бывало, глянешь так-то вот, с колен, на государя, он и сразу все вины простит. Да и государь охладел уж к нему, иным стал, в последний раз когда в ногах валялся, и взглянул-то едва, — а уж у Малюты завсегда сердце твёрже было да норов более лютым… Но всё же — схватил за плечо, опять за то, что болит сильнее, помог на ноги подняться. Усмехнулся едва. — Тебя, стало быть, за него? А с чего бы? Ты его, что ли, подговаривал через забор ко мне лезть? Вы, — мотнул головой в сторону прочих, — идите все. Сам с Басмановым да с этим, которого поймали, потолкую. Чего рты разинули? Прочь пошли, ну… Поклонились все наспех; простучали, удаляясь, сапоги. Моргнул Фёдор, на Малюту глядя; искренне, безо всякого притворства. — Не подговаривал… я ж думал… я ж думал, под Годуновым он вместе со всеми теперь… как меня увели, я и не видел его… — Так и за что тогда тебя казнить, — снова повернулся Малюта к Демьяну, толкнул его несильно сапогом. — Ты пошто через забор полез, собака?! Пошто говоришь, что беглый?! Не вели казнить, батюшка, я ж вернулся! Он у тебя, — вновь на Фёдора взгляд, — всегда дурак был али только сейчас ума лишился? Али только притворяется дурнем? Коли притворяется, так на дыбе иначе запоёт… — Батюшка, помилуй, не вели казнить! — снова завопил Демьян, рванулся было на коленях к Фёдору да, кажется, в сомнения впал, за чьи ноги лучше уцепиться. — Фёдор Лексеич, я… я ж думал… Заморгал светло-голубыми глазами, слизнул с губ кровь. Дышит тяжело; все слова, кажется, растерял. Рискнул Фёдор, Малюте на рукав ладонь положил. — Григорий Лукьяныч… дурак он, верно, да не вовсе… пусть скажет толком, а то и впрямь, вижу, со страху чуть ума не лишился… — Пусть скажет, — кивнул Малюта Фёдору, ткнул в сторону Демьяна рукоятью плети. — Ну? Как дело было? Говори, покамест за тебя заступаются… — Сбежал я, — забормотал Демьян, смотрит то на одного, то на другого, глазами хлопает. — Сбежал, каюсь… виновен… Как прослышал всё, как Фёдор Лексеича… как тебя, Фёдор Лексеич, увели, так думаю — а не буду ни под кем другим!.. И сбежал… — Отдать бы тебя собакам моим, что кафтан на тебе порвали, пусть до костей догрызают… Говори далее! — А потом… а потом — не убежал совсем, схоронился, решил ещё послушать, что люди говорят… Ну, услышал, что Фёдор Лексеич живой, так думаю — не брошу… — и снова к малютиным сапогам лицом прижался. — Не вели казнить… — Да тебя, дурака, казнить мало! — дёрнул Скуратов ногой, Демьяну по лицу, снова тот с криком отшатнулся, завалился на спину, кровь по губам сильнее потекла. — Федька, да не виси у меня на руке, и на пол не вались снова, для того, что ли, я тебя выходить велел?! Вы что же, сами с отцом дураки, а в холопях и вовсе юродивых держали?! Опустил голову Фёдор. Лицо от стыда вспыхнуло. — Вестимо, так… прошу, не вели его казнить, Григорий Лукьяныч… — Уже и голову повесил… Да смотри в лицо, правду ведь говорю. Ты, дурак, — вновь к Демьяну обратился, — какого рожна через забор полез?! Коли прознал, что боярин твой жив, да хотел к нему воротиться, нешто в ворота постучаться не мог? — Я… — совсем побледнел Демьян, — батюшка, не вели казнить, я ж не знал… я Фёдор Лексеича спасти хотел… думал, в железах он у тебя… я ж не знал… не вели каз… Замахнулся Малюта плетью на сей раз от души — да так быстро, что Фёдор не успел бы его за руку схватить, даже если бы пожелал. — Спасти?! Для того, стало быть, на моё подворье с ножом?!.. — Батюшка… ай!.. Что тот нож, я… я про нож и забыл вовсе… я не думал… я просто… Вновь плеть взлетела, рассекла воздух, и уже совсем собрался Фёдор руку Малюты удержать — но за руку удерживать страшно, от такого только пуще серчают. Заслонил Демьяна от нового удара собой, опять на колени упал — и свистнула плеть мимо, сам сдержался Скуратов. Не отведи удар чуть в сторону, пришёлся бы он Басманову по плечу как раз поверх раны от кнута. А не хочется тебе, Григорий Лукьяныч, меня зазря бить… жалеешь… Рубаха расшнурованная с плеча сползла. Пленяла порой фёдорова показная беззащитность царя, да пленит ли Малюту? Но — удар ведь отвёл… — Григорий Лукьяныч… дурак он впрямь, но ведь из верности же… и говорит как есть, и винится… Демьян, собачий сын, за спиной сопит. Вот мало Фёдор за последнее время на коленях повалялся, так из-за него ещё, дурака… Но — а как иначе? И впрямь ведь, выходит, ради него вернулся. К Малюте Скуратову на подворье полез, кто б ещё на такое решился? Посмотрел Малюта на Фёдора. Глаза ярко-голубые, лучики морщинок вокруг них. Ничего по тем глазам не прочесть. — Как есть… Да он, пёсье семя, мне в лицо говорит, что тебя с моего подворья вызволить собирался! Забыл он про нож… не думал… Аль может, Федька, тебе того бы хотелось? Чтоб вызволил? А? Закинул Фёдор лицо, на коленях стоя. Пусть встрёпан, нечёсан, а всё ж помнит, что красив… государево сердце, может, и охладело, красою его прискучилось — но то государь… — Григорий Лукьяныч, я ж тебе крест в верности целовал… Вины мои ты сам знаешь, но нешто я когда слово нарушал? Ты ж мне поверил, не потому ли перед царём заступился? Нешто думаешь, я бы с холопом своим сдуревшим сбежал, ежели б мог? Правду скажу, — снова крест из-за пазухи вытащил, к губам прижал, — коли удалось бы ему со мной повстречаться, тебя да сторожей твоих минуя, не выдал бы я тебе его, велел бы убираться на все четыре стороны али оставаться под моею рукою, как прежде. А мне от тебя идти некуда и незачем, кому, как не тебе, о том ведать… Молчит Малюта. Взором лицо Фёдора прожигает — будто в душу заглянуть пытается. — Казни, коли не веришь, — совсем тихо Басманов промолвил. — Меня казни. А его, дурака, прости, из любви ведь он да из верности, из-за меня же… иначе бы вовек не решился… Громче сопит за спиною Демьян, сглатывает, как бы не ревел уже. Но молчит, и то ладно. Наговорил уже, собака, — обоим дальше некуда. — Дурак, да верный, — хмыкнул Малюта, голос и взгляд будто чуть спокойнее стали. — Что холоп, что хозяин… Стало быть, обратно берёшь его, дурня? — Беру, как не брать… Снова взял Скуратов Фёдора за больное плечо, рванул вверх, ставя на ноги. — Больно добер я к тебе, Федька. Забирай. Слышишь, дурень, — Демьяна взором ожёг, — в первый и в последний раз милую. Кинулся опять Демьян целовать Малюте сапоги, измазал кровью с лица. На сей раз не стал Скуратов его отпихивать; Демьян же, всхлипнув да оторвавшись от его ног, Фёдора за полу рубахи схватил. — Фёдор Лексеич… Вздохнул Басманов. — После всё. Коли сам на ногах твёрдо стоишь, встань, дай я на тебя обопрусь. Подчинился Демьян. Ему, похоже, от собак да от плети и впрямь меньше досталось, нежели Фёдору от кнута. — Скоро слухи пойдут, что всех слободских дураков я у себя на подворье собрал да приветил, — усмехнулся Малюта, привесил плеть к поясу, погладил бороду. — Ох, Федька, и добер я к тебе… Но коль в ноги мне за этого вот, — на Демьяна кивок, — повалился, стало быть, дорог он тебе да впрямь верен. Дорог? Говори, ну? — Дорог, — Фёдор признался. — И… сам видишь, Григорий Лукьяныч, один он ко мне вернулся… — К тебе… За тобой, а не к тебе. Спасти, ишь!.. Что глазами хлопаешь, дурень? Как тебя там, Демьяном? Посопел Демьян. Фёдора за пояс обхватил, поддерживая. — Демьяном… — За мной ступай. За хозяином своим ходить будешь. Мамки нашей поручения лекарские выполнять, поутру скажет тебе, что делать. Да ещё, поди, какая работа найдётся… Шкуру велю тебе дать, чтоб спать было на чём. — Батюшка боярин Григорий Лукьяныч, спасибо… Хотел Демьян руку Малюте поцеловать, да не знал, как Фёдора выпустить. Мотнул Скуратов нетерпеливо головой. — Довольно уж, навалялся в ногах. Снова через забор полезешь — велю собак не оттаскивать. Хоть на двор, хоть со двора полезешь, понял? Ступай.