Уговор

Устроил Демьян Фёдора на лавке. Снова встал на колени, коснулся лбом пола возле малютиных сапог. — Батюшка боярин… — Молчи уж, дурень, — отвернулся от него Скуратов, посмотрел на Фёдора. Усмехнулся, отвёл со щеки прядь волос, погладил — привычной уже лаской, шершавыми костяшками пальцев. — Григорий Лукьяныч… — Да лежи ты, Федька, не вскакивай. Что, рад дураку своему? Вот и радуйся. Доволен, что порадовал?.. А похоже, что и доволен. И — снова всколыхивается в сердце Басманова непривычная, горячая, искренняя благодарность. Иначе было, когда царь жаловал, больше гордости было, да мыслей о том, что кого же ещё Ивану Васильевичу жаловать, краше-то вовсе не найти… Может, и сейчас — за красу. А только иначе всё, да и Фёдор уже не тот всего за день единый стал. Поймал руку Малюты, приласкался губами и щекой — как, бывало, к царской руке ласкался. Может, и видит Демьян, да пусть, то ли ещё увидит. Пусть смотрит, раз ума хватило вернуться. — Спасибо, Григорий Лукьяныч… Мазнул ему Скуратов пальцами по губам, надавил слегка на нижнюю, убрал руку. — Спи давай. А тебя, дурака, — вновь взглянул на Демьяна, — отстегать бы той плетью как следует, чтобы впредь неповадно было… Да не вались в ноги, не стану! Двоих вас ещё потом выхаживать, Федьку-то ладно, а тебе много чести. Лучше к делу приставлю, чтоб даром хлеб не ел. За Федькой пока и ходи, а днём видно будет. Ушёл. Принёс вскорости кто-то из холопей медвежью шкуру — Демьян даже глазами изумлённо моргнул, явно милости такой не ожидаючи, но быстро завернулся в неё на полу в изножии лавки. Вновь тихо да темно. А сон пропал весь — как не пропасть после такого? Хоть там какие снадобья. — Демьян… Не спишь?.. Завозились на полу. В тусклом свете лампадки приподнялась растрёпанная белобрысая голова; в волосах какие-то соломинки да веточки застряли. На сеновале прятался? В лесу? Или где? — Не сплю, Фёдор Лексеич… Шмыгнул носом. Вновь зазмеилась по губам кровь. — Кровью хлюпаешь, — промолвил Фёдор. — Что, получил кулаком в нос? — Да кулаком-то не в нос, — снова шмыгнул Демьян, рукавом рубахи утёрся. — Кулаком — из сторожей кто-то… по морде сбоку… — Вижу. Синяк у тебя уже там. — Ну. А в нос — сапогом… я же сапоги ему кинулся целовать, а он меня сапогом-то и в морду… Снова потянулся рукавом к подтекающему кровью носу, и Басманов придержал его за запястье. — Да хорош рубаху марать. Поищи, тряпки там лежали, которыми мамка скуратовская раны мне перевязывает. Возьми лучше тряпок тех да нос зажми. — Благодарствую, Фёдор Лексеич… лучину бы затеплить, от лампады сколько того свету… — Так затепли. Поди, хозяевам большого убытку не будет, не прогневаются. Завозился Демьян, вставая, зажёг лучину, отыскал тряпицы, утёрся. Постоял сколько-то, зажав тряпкой нос и пережидая, пока уймётся кровь. Приподнялся Фёдор на локте. — Чай, и половина зубов выбита? — Да не, — помедлил Демьян, проверил, кажется, зубы языком. — Не шатаются даже… свезло… По губам только попало, Фёдор Лексеич, да в нос, да нос-то тоже не сломан, юшка только потекла, да язык я прокусил, кажись, как на спину-то завалился. А так — не шибко-то он меня и пхнул. Не со всей силы. — И впрямь свезло, — хмыкнул Фёдор, усмехнулся. — Кувшин вон на столе стоит да чашка, дай напиться, что ли… Только если вода, а не зелья степанидины. В слюне уже от них горечь, сил нет. Снял Демьян крышку с кувшина, наполнил чашку. Понюхал, отхлебнул сам. — Не вода, Фёдор Лексеич… и не зелья. Узвар яблочный. — Давай его сюда. Да мог бы вперёд меня и не пробовать. — Дык у меня-то кровь унялась уже… — Да не к тому я, дурень. Нешто думаешь, меня для того здесь выхаживают, чтоб отравою извести? Давай. Пить охота. Выпил мало не одним глотком чашку узвара, вернул Демьяну. — Сам попей. — Благодарствую… Наполнил чашку снова. Начал шумно глотать. — Поди, и не ел ничего весь день? Хотя еды мне здесь точно на ночь не оставляли… Демьян обернулся. Ухмыльнулся разбитыми губами в свете лучины. — Да так… малость ел. Мало ли добрых людей на свете, а, Фёдор Лексеич? Усмехнулся и Басманов. — Добрых людей, что амбары плохо запирают? Ни за что не поверю, чтобы тебе, здоровому детине, милостыню подавали. Ухмыльнулся Демьян шире. Чуть помедлив, налил себе ещё полчашки, снова выпил. — А хоть бы и так, Фёдор Лексеич. Кто амбары не запирает, а кто за возами не следит… Им-то с одного каравая что? Люди не бедные, чай пропажи и не заметили. Я ж не у сиротки какой, не у вдовицы убогой… — Ох, Демьян, болтаться тебе однажды на воротах… Гаси лучину да обратно ложись. Ещё малость потолкуем. Погасил Демьян лучину, снова завернулся в медвежью шкуру у фёдоровой лавки. — А шкуру добрую дали, — пробормотал. — Я и не чаял… — Не чаял он… Я не знаю, чего ты вообще чаял, когда к Скуратовым на подворье через забор полез! Нешто и впрямь думал, что ежели я под замком да в железах, так вызволить сумеешь? И коли уж сюда меня Григорий Лукьяныч привёл, так чего б снова под замок сажал, нешто во дворцовых подвалах стража не лучше? — Да мне почём знать, Фёдор Лексеич, — снова шмыгнул носом Демьян, поскрёб в затылке. — Я и не думал… не знал… мне что, я к мудрствованиям-то не привычен… Я что прослышал-то — что тебя сюда босого да едва одетого провели. И ничего больше. А вызволить… не шибко и надеялся, но думаю — а, пропадать так пропадать, не брошу, вдвоём головы сложим… — Мученик нашёлся, — вздохнул Фёдор — и усмехнулся, вспомнив, как те же слова ему Малюта говорил. И впрямь, что хозяин, что холоп… — Храбрец! То-то вся твоя храбрость закончилась, когда на пол повалился да на весь дом завопил: не вели казнить… — Так страшно же, — опустил Демьян белобрысую голову, опять носом шмыгнул. — Оно пока думаешь, что на казнь идёшь, так нестрашно… пока через забор лезешь… А потом — собаки чуть не сожрали, люд со всех сторон набежал, шумят, галдят, по морде съездили… Оно пока ждёшь — вроде знаешь, чего ждёшь, а нестрашно! А как набежали, схватили… а потом — Малюте под ноги, а он бороду топорщит, на тебя смотрит… Треснул его Фёдор совсем легонько ладонью по затылку. Демьян айкнул — не от боли, от удивления, — вскинул быстро голову. — Чего, Фёдор Лексеич?.. — Того. Кому Малюта, а тебе Григорий Лукьяныч. Да и мне… — вздохнул прерывисто, — да и мне теперь тоже. — Фёдор Лексеич… — приподнялся Демьян, встал на колени, придвинулся ближе, схватил руку Басманова двумя своими. — Фёдор Лексеич… а оно как же… как сладилось-то, а? Я ж… — хлюпнул уже не кровью, капнул Фёдору на руку горячими слезами, — я ж уже и оплакать тебя успел… — Демьян… ну полно, перина от твоих слёз отсыреет… А, ладно, проревись, легче станет. Я сам, думаешь, к смерти не изготовился? Всё уже, думал, конец моей жизни, грешной да окаянной… А вот… — Так как же?.. — приподнял Демьян залитое слезами лицо. — А вот так, — усмехнулся Басманов, и вопреки собственным ожиданиям без горечи и без злости та усмешка получилась. — Была Федора царская, стала малют… скуратовская. Аль не понял ещё? — Да понял… как по щеке-то он тебя погладил, — Демьян всё руку не выпускает, смотрит в лицо, моргает белёсыми ресницами. — И тогда ещё, внизу… и впрямь, думаю, шибко добер, и тебя не ударил, и меня заради тебя помиловал… Аль, думаю, помстилось мне? Ан нет… — Такое, поди, не помстится, — усмехнулся Фёдор снова. — Чай, ещё не такому видоком станешь… — Да мне-то что… вот только… — сглотнул Демьян, лицо ещё больше приблизил, голос понизил. — Вот только… своею хоть волею, Фёдор Лексеич?.. — Дурак!.. — выдернул даже Фёдор руку — резко, порывисто; гнев в душе всколыхнулся. — Нешто думаешь… нешто думаешь, я ради жизни своей окаянной… стал бы… с тем, кто немил… с кем не желаю?.. Да ежели б… ежели б не своею волей — лучше сам бы на помост взошёл… сам бы… Закусил губы. Хотел сказать: «сам бы на тот кол сел, что государь для меня поначалу готовил», да перехватило горло. Понял: как взошёл бы на помост, подломились бы ноги, к колу бы всё едино волоком потащили. Может, и не трус вовсе — никто бы в том не обвинил, — да не настолько храбр. Чай всё ж не святой великомученик. — Своею волей, — тихо, но твёрдо промолвил. — И… — вспомнил руку Малюты на изодранной спине да на загривке, вспомнил, как в руках его бился, на уд насаженный, как стонал сладко, себя не помня, — и своею охотой. — Так это… так тогда ж всё к лучшему, Фёдор Лексеич, — Демьян, дурень, широко ухмыльнулся. — Жив… свободен… да и я тоже… — К лучшему, — усмехнулся в ответ Басманов — вот и не захочешь, а с этаким-то дураком усмехнёшься. — Всё потерял, что имел, спина как… как у тебя бы могла быть, коль просто так бы после побега поймали, — то-то к лучшему!.. А на душе всё ж легко. Может, и впрямь — к лучшему? Вправду ведь: жив, свободен. Со службы государевой не изгнан. И со Скуратовым любо было… А при мысли о том, что потерял всё, — вместо той пустоты оглушающей, что поначалу возникла, когда Малюта обо всём поведал, лёгкость странная, неведомая, звенящая. Верно, и впрямь как у святых великомучеников, которым случалось богатство своё нищим раздать. Пройтись бы по тебе, Басманов, кнутом ещё раз за богохульство… Да ладно — мелькнула мысль и пропала. И на исповеди её повторять не станет, да и всегда он не всё как на духу попам на исповедях сказывал. Слишком много пятен чёрных в душе — никому такого не поведаешь. И Демьян, видя его улыбку, тоже улыбаться продолжает. — Ну, хуже ведь могло быть, — сказал. — Спина… а что со спиною-то, Фёдор Лексеич? Плетью?.. — Кнутом. До мяса. Завтра… — вновь усмехнулся Басманов, на сей раз невесело, — завтра, поди, всё увидишь. Демьян засопел. Снова за руку двумя своими взял. — Не реви только снова… Верно говоришь — хуже могло быть. Вяземского, сказывал Григорий Лукьяныч, волоком на казнь тащили. Все суставы перебиты да вывихнуты были, своими ногами идти не мог, едва сознавал, что вокруг творится. — А тебя пощадил, — тихонько промолвил Демьян и ещё тише шепнул: — Потому что… своею волей?.. — Вот и впрямь — дурак ты, да не вовсе… Потому. Почему же ещё. — А я говорил, что к мельнику-колдуну ездить не надобно, грех это да и страшно, — выпалил Демьян и тут же опустил низко голову. — Прости, Фёдор Лексеич… — Прощаю… Да не винись, правду ведь говоришь. Помню, как отговаривал. Ну что ж, и верно — хозяин дурак, и холоп такой же… Ты чего, дурень, спрашивал, своею ли волей?.. Коль не своею бы, так что? — А что, — дёрнул Демьян плечом, поднял голову, снова усмехнулся. — Коль не своею бы… так чай не связаны и не заперты оба, можно было бы ещё счастья попытать… — Бежать? — продолжает усмехаться Басманов; вот и разозлиться бы на дурака, а трудно. — Ну. — Тоже мне, наловчился бегать… Ты куда собирался-то вообще? Пока думал, что казнят меня вскоре? Чего вообще в бега пустился? Чай новый хозяин не хуже бы был. — А что мне до того, каким бы он был, — буркнул Демьян, снова плечом дёрнул. — Сказал — ни под кем другим не буду… А куда сбирался — да мало ли куда. Людей вольных много на свете… — К станичникам каким, что ли? — А хоча б и к станичникам… — Ой, дурак… Говорил же — на воротах однажды повесят! — Так все под Богом ходим. Повесят — ну и пущай повесят, а ни под кем другим не буду… Тебя вон, Фёдор Лексеич, тоже чуть не сказнили. Я ж… — всхлипнул опять, лбом к руке Басманова прижался, снова слезами капнул, — я ж убивался-то как… и… ну и впрямь думал — а вот пристану к ватаге какой, ограблю купчину богатого на большой дороге, да за твою душу вклад золотыми внесу… ну, а как ещё-то… — Да уж, за мою-то душу — только кровавыми да награбленными деньгами вклад носить, — рассмеялся Басманов от души, едва сдерживаясь, чтоб не в голос. — Нет, и впрямь хороши мы оба… — Фёдор Лексеич… — сморгнул Демьян слёзы, снова зашептал, будто заговорщик какой, — Фёдор Лексеич, а ты… ну, кто ж теперь будешь-то? Просто… просто у Григория Лукьяныча… ну… — В полюбовниках? — Ну… ты прости, Фёдор Лексеич… — Да не злюсь я. В полюбовниках — и в подручных. Нет у меня ни вотчины отцовской теперь, ни богатств прежних. Будет рядовое опричное жалованье — да то, что от щедрот Григория Лукьяныча перепадёт. Дом малый обещал купить, чтоб в общей избе не спать. — Ну да, — Демьян опять ухмыльнулся. — В общую-то избу к тебе не шибко по ночам наведаешься. — Разговорчив стал… Да так всё! Я ему то же и сказал… — А он что? — А он — то же, что и я тебе сейчас. Что дерзок больно. Демьян засмеялся вполголоса. Рукавом по глазам дёрнул, слёзы утирая. — Демьян… — Ась, Фёдор Лексеич? — Богатств-то прежних всё равно нет, слышал? И не будет. У царского кравчего в холопях быть — не то же, что у подпалачного. Точно ли хочешь? Коль не хочешь — сам отпущу, бегать через забор да от собак не понадобится. Аль возвращайся на подворье прежнее, к Годунову оно перешло, он, чай, простит. Повинишься, скажешь — сдуру да от испугу схоронился. — Не вернусь я никуда, — насупился упрямо Демьян. — Тебе я служил… не Годунову… не буду под ним… — Да понял уже. А коль на волю отпущу? Говорит — а у самого в груди сжимается. Не хочется Демьяна отпускать. Не хочется. Но за верность, за то, что вернулся, — как не предложить… — Гонишь, Фёдор Лексеич?.. — Дурак. Не гоню. Предлагаю. Коль хочешь… — Не хочу, — сжал руку крепче, лицо ещё упрямее сделалось. — Говоришь — богатств прежних нет… Но миска-то каши да краюха хлеба, чай, и на меня найдутся? — Да найдутся уж, — усмехнулся Басманов. — Как не найтись? — Ну так вот… А чего ещё надобно? И коль под тобой буду, — опять во весь рот ухмыльнулся, — чай, не так скоро на воротах повесят. — И то правда. А кашу, о которой речь ведёшь, сам стряпать и станешь. Иной дворни у меня не будет теперь… — Кашевар-то из меня, конечно, не шибко, Фёдор Лексеич… — Да уж какой есть. Поди, не подгорит хоть? — Да чай, не подгорит… — Ну и то ладно. Уж как состряпаешь, то и съедим. Зато, — усмехнулся, — за мной ходить ты лучше всех умеешь. Помыться с утра поможешь, волосы расчешешь да лицо побреешь. Как прежде. — Чтоб Григорию Лукьянычу шибче нравиться? — ухмыляется Демьян. — Ой, дерзишь… А хоть бы и так, а? И ему, и себе. Хорошо, зеркала здесь нет, самому тошно думать о том, какой сейчас вид имею. — Да какой вид, Фёдор Лексеич… Вот завтра приберу тебя лучше некуда — и снова будешь красавец писаный. Григорию Лукьянычу, — понизил голос, усмехнулся, — пуще прежнего полюбишься. — Добро… А бегать, — помедлил чуть Фёдор, — и впрямь некуда мне и незачем. Государю я крест в верности целовал, и коль помиловал он меня да не выгнал вовсе из опричнины — здесь мне и оставаться, куда поставить изволил. И… — снова помедлил, вздохнул прерывисто, — и Григорию Скуратову-Бельскому я крест ныне целовал тоже. Он же за меня перед государем и заступился, и поручился… И под ним мне отныне быть. Была Фёдора царская… А, и пусть. Чай языки-то распускать не шибко осмелятся. И даже кому он прежде поперёк горла стоял, бельмом в глазу был — не столько падению порадуются, сколь напуганы будут. Не всегда милует государь и тех, кого вчера ещё пуще всех жаловал. Кого вчера ещё любил… И пусть. — Ну, и мне под тобой, — тихо Демьян ответил. — Никуда я от тебя не уйду, Фёдор Лексеич. Коль не погонишь. — Да куда я тебя… — Спасибо, что заступился, — снова шмыгнул Демьян носом, прижался опять губами к фёдоровой руке. — Я ж думал — всё уже, жизни конец… — Да оба мы то думали. И тебе спасибо, — не удержался Фёдор, с пальцами Демьяна свои переплёл. — Что вернулся. — Как не вернуться, — совсем тихо Демьян промолвил, сжал его руку крепче. — Коли сказнили бы тебя, так оплакал… а коли милостью Божьей да царской… и… и Григория Лукьяныча заступничеством… — Значит, быть по сему… Спать давай. Заболтались. — Слушаюсь, Фёдор Лексеич. Завозился Демьян, заворачиваясь в шкуру. Откинулся Фёдор осторожно на подушки. Быть по сему. И может, вправду всё к лучшему.