Уговор

Светит солнце в слюдяное окошко. Славно в горнице, тепло. Сидит Фёдор на лавке, откинувшись затылком к стене да стараясь спиной израненной с нею не соприкасаться. Прижмурился, пригрелся, как кот. На двор бы выйти, да рано ещё — на второй-то день. И неохота, чтоб дворня скуратовская глазела — даже ежели и не шибко глазеть станет. Всё едино: покамест кроме рубахи да лёгких полотняных штанов иной одёжи нет, лучше в горнице посидеть. И так уже — не лежит цельный день в лёжку, в полудремоте, как накануне ещё лежал. Сидит вот на лавке, и лихорадки не ощущается, и голова кругом не идёт, ежели не вставать резко. Скоро, пожалуй, и впрямь на ноги встанет, рубцы только на спине и останутся… Утром проснулись они с Демьяном от прихода Степаниды. Та Демьяна легонько носком башмака в бок толкнула, встать побуждая; сказала строго: — В баню нынче сходишь. Солома вон в волосах. У нас дворовые не ходят будто пьяницы бродяжные, что из канавы вылезли. Подскочил Демьян на ноги, поскрёб в затылке. Пробормотал: — Я-то, матушка, в баню с охоткою… мне бы и Фёдор Лексеичу с помывкой подсобить… — И ему подсобишь. В баню-то ему ещё рано, а омыться давно пора. А как подсобишь, так на кухню пойдёшь, там для тебя тоже работа сыщется. Батюшка Григорий Лукьяныч спозаранку на службу государеву отбыл, а тебя наказал к работе приставить, чтоб зря не слонялся. Как помог Демьян Фёдору вымыться, да лицо побрил, да ломтиком огурца, с кухни принесённым, протёр, да кудри подсушил и расчесал, как бывало, — вовсе Басманов почти прежним себя ощутил. Впору и забыть, что… Впору-то впору, да не забудешь. Может, и почти прежний, а всё ж не совсем. Да какое там — вовсе уже не прежний… — Серьги-то, Фёдор Лексеич… Вдеть? — Не надо покамест серьги. Чай за пару дней уши не зарастут… Всё равно полдня пролежу, в серьгах неудобно. Демьян, слышь? Ты рубаху чистую мне спроси, а то и эта уже кровью на спине пропиталась. Да и портки тоже. Может, ту одёжу, в которой меня привели, может, ещё какую одолжат. На чистое-то тело грязное тряпьё неохота. — Спрошу, Фёдор Лексеич… Ещё что? — Ещё… — помедлил Басманов, — узнай, может… зеркало не дадут ли — хоть разок глянуть, каким ныне кажусь? Да узнай просто! Через дворовых узнай, кто к господам ближе! Не вздумай, — дёрнулся к Демьяну, схватил его за запястье, насколько силы сейчас в руке хватало, — здесь, у Скуратовых на подворье, не вздумай по своему обыкновению что-то стянуть, слышал? Даже хлеба краюху без спросу не возьми! Коль на воровстве поймают — второй раз точно не отмолю… — Фёдор Лексеич, — Демьян попытался было обиженно насупиться, да тут же заухмылялся во весь рот. — Фёдор Лексеич, да нешто я дурак вовсе? Чтоб у Скуратовых-то на подворье да своровать чего? Хоть бы и хлеб… — Не знаю уж, насколько ты дурак, — усмехнулся и Фёдор. — Через забор ведь полез. — Так то за тобой ведь, а не воровать… — Ладно уж. Ступай. Откинувшись осторожно на подушки да прикрывшись за неимением чистой одежды одеялом, ожидал Фёдор возвращения Демьяна али, может, Степаниды — да вовсе не ожидал, что зайдёт к нему в горницу Матрёна Скуратова. Дёрнулся было встать, поклониться, вспомнил, что под одеялом вовсе нагой, — и, приподнявшись в постели, склонил только голову, волосами лицо занавесив. — Здрава буди, матушка Матрёна Ивановна… прости, поприветствовать тебя пристойным образом не могу… — Не беда, — взглянула Матрёна из-под нарядного платка — взор хоть бы и царице впору. — От захворавшего гостя земных поклонов никто не ждёт. Одежду я тебе принесла, подумала, что не к лицу всё ж в обносках ходить. А прежнее твоё платье с зятя моего подворья покамест не доставили. Положила поверх одеяла штаны да рубаху — из тонкого полотна белоснежного, ворот да рукава нитками цветными затейливо расшитые. Моргнул Фёдор, недоумевая, — чья одежда, с чьего плеча? — Мужа думала рубаху тебе дать, да подумала, что велика будет, с плеч вовсе свалится, — Матрёна степенно продолжила, замешательства Фёдора будто вовсе не замечая. — У холопей одалживать — всё ж ты не холоп… А это, поди, как раз впору будет. Вновь Фёдор на одежду принесённую посмотрел. Пахнет от неё травами душистыми, коими бельё в сундуках перекладывают; долго, сдаётся, там лежала. — Сама ткала, сама вышивала, — смотрит и Матрёна на штаны да рубаху, на узор из цветов и листьев, что по вороту да рукавам вьётся. Глаза карие её затуманились, не столь счастливо-благостен взор, как обычно. — Думала, сын наденет, как в отрочество войдёт. По двору уже Максимка ножками бегал, самое время одёжу на вырост ткать, первые лета младенческие, опасные, казалось бы, уже прошли, хоть и слабеньким уродился… Как знать было, что Господь приберёт?.. Верно, ангелов на небе у Него не хватало… о новом сыночке молилась, да не судилось более деток… Хотел Фёдор что-то ответить, да в горле комок будто застрял, сглотнуть едва получилось. Да и что скажешь — матери, что сына единственного дитятей малым утратила, а теперь одёжу, что для него ткала и вышивала, мужнину полюбовнику отдаёт? — Не лежать же им в сундуке, покамест полотно не истлеет, — вновь кивнула Матрёна на штаны да рубаху. — Думала кому из зятьёв отдать, да Борису тоже не по плечу придётся, другие дочери покамест в девках ещё, и кто знает, впору ли и их мужьям будет? А о тебе подумала — будто на тебя и шито. Стало быть, носи. — Матушка Матрёна Ивановна… — обрёл наконец дар речи Басманов, — так а ежели… ежели тоже кровью пропитается? — Так и что с того, что пропитается? Дурак твой отстирает, который ночью весь дом на уши поставил. Не безрукий ведь, хоть и дурной. Вдвойне пожалел Фёдор, что нагишом под одеялом лежит, не может встать да поклониться как следует. Дотянулся вместо этого до матрёниной руки — спина вновь болью отозвалась, — поймал, к губам прижал. — Благодарствую, матушка Матрёна Ивановна… Кивнула Матрёна с достоинством. Руку убрала неспеша — видно, что поцелуем мужниной прихоти, бывшей Федоры царской, не побрезговала. Да какое там побрезговала. Одежду отдала, что для сына единственного ткала и вышивала. И пусть и впрямь Фёдору она как раз по плечу, а кому из холопей отдавать — больно нарядна, а всё же… И даже ежели для того приветить решила, чтоб мужу угодить. Даже если так — всё едино. И вновь сжалось сердце у Басманова, и благодарность горячая грудь затопила. В глазах даже защипало, при Матрёне бы не разреветься… — Думала — полный сундук одежды натку, да не один, — промолвила Скуратова задумчиво, вновь на одежду подаренную глянула, по рубахе ладонью провела, разглаживая. — Да только это вот и успела, как раз как последний стежок закончила, так вскоре Максимушка мой и захворал, и не встал боле… Ладно уж. На всё воля Божья. Давно я отплакала. Носи, хоть даром труды мои не пропадут. — Благодарствую, матушка, — вновь повторил Басманов и опять голову склонил, насколько лёжа это у него получилось. Вновь кивнула Матрёна. Помедлила, руку в кошель у пояса сунула. — Зеркало ты просил. Положила маленькое круглое зеркальце на стол, повернулась и вышла — дальнейшие фёдоровы благодарности уже в спину ей полетели. Воротился Демьян — волосы влажные, приглаженные, видно, в баню всё-таки сходил. Принёс кувшин со свежим узваром и блюдо с коврижками; помог Фёдору обрядиться в одежду, для покойного Максима Скуратова шитую. И впрямь впору оказалась… — Я на кухню пойду, Фёдор Лексеич. Дров наколоть велели. — Ступай. Да чего улыбаешься во всю рожу? Что, нестрашно уже у Скуратовых в доме? Ухмыльнулся Демьян ещё шире. Поскрёб, по своему обыкновению, в затылке. — А когда собаки за кафтан не хватают да Малю… Григорий Лукьяныч плетью не замахивается, так чего бояться-то? Работа как везде… накормили в людской сытно… — Да чай, не от работы да не от еды ты на кота похож, что миску сметаны слопал, — не выдержал Басманов, рассмеялся. — Говори: и здесь уже все девки дворовые с тебя глаз не сводят? И впрямь: что хозяин, что холоп. С отрочества ещё засматривались на Фёдора Басманова и парни, и девушки, и, конечно, с парой бедовых девчонок он радостей блуда вкусил, да как-то не сильно тем удовольствием прельстился. Вроде бы и приятно, а вроде и ничего такого. А после — после решил Алексей Басманов через красу сыновнюю при дворе царском возвыситься. Как поняла мать Фёдора замысел мужа — не посмела ему перечить, а только за день будто на десяток лет постарела, из терема вовсе выходить перестала… а вскоре и слегла, а спустя год с небольшим и скончалась… И мнится Фёдору, что будто своею рукою отец его мать убил. Боялся он до одури, впервые в опочивальню царскую призванный; так боялся, что коленки подкашивались. Думал — не снесёт позора, насилия, осквернения… сделает то, что отец велел, не посмеет не столько отцовского приказа, сколько воли царёвой ослушаться, а наутро — в реку с головой, али петлю на шею, али нож в сердце… не прощает, говорят, Господь самоубийц, ну да такова уж, значит, его, Фёдора, судьба… Но иначе вовсе всё сталось, чем он думал. Ласков и бережен был государь в их первую ночь, и не осквернённым, а окрылённым себя Фёдор почувствовал, и будто распалил Иоанн все страсти, доселе неведомые, что в теле его таились, заставил огнём жгучим возгореться, и таким ласкам Фёдора обучил, о коих он и помыслить не мог, а и от ласк этих не сором, а сладость неимоверную испытал юный Басманов, и о том, чтобы жизни себя наутро лишить, перестал помышлять вовсе… Любил ли царя? Вожделел, несомненно. Верен был — все эти годы верен, и сейчас также. Гордился милостями и дарами, коими его Иоанн осыпал, ой как гордился… Коли меньше бы гордился — может, и не утратил бы любовь царскую? А может, и утратил бы. Коль не поехал бы на мельницу колдовскую, преисполнившись отчаяния да боясь, что, охладев к нему телесно, лишит его государь милостей, — как бы тогда всё обернулось? Оставил ли бы царь его в кравчих? Али вотчины бы рязанской не лишил, велел бы в неё отбыть — с глаз долой, из сердца вон? Али ещё что? Да чего уж теперь. Жалеет ли обо всём? Может, коли бы не то, что с Малютой их повязало, али не ночь, в кою казни ждал, — жалел бы неимоверно. Ныне же — сам себе изумлён, а сожаления в сердце и нет почти. Что к царю осталось? Верность. Верен и будет. И Малюте верен — и прислужником, и полюбовником. Коли в вотчину бы государь отослал — пожалуй, и впрямь бы женился, не сейчас, так позже. Роду продолжение нужно, землям да казне наследники. И пусть не шибко девицы его сердце трогают — как-нибудь оно бы да сладилось. В каждом ли доме любовь пылкая меж супругами царит? Главное, чтобы муж о жене заботился да жена мужа слушалась. Чего ещё надо. И пусть не любил бы Фёдор жену свою, так и не случившуюся, но всяко, надо полагать, лучше бы с нею обходился, нежели отец его с матерью. Сделал бы всё, что в силах его, чтобы веселее глядела да о замужестве своём не печалилась. Прежде думал — рано или поздно сыщут ему невесту без его ведома. Сперва полагал, что отец сосватает, после — что царь. Но отец сосватал лишь царю на ложе, а царю, видно, неженатый полюбовник милее был. Со временем, должно быть, всё же оженил бы он Фёдора, да охладел к нему ранее, нежели то случилось. Не шибко много задумывался об этом молодой Басманов. Всё равно ему было. Сосватали бы — так и пусть, а нет — так и без жены ему вовсе не худо. А теперь и вовсе легко. Какие там наследники, и наследовать более нечего. А стало быть, и о жене можно не думать. Да и Малюте он, поди, тоже неженатым милее. И к лучшему. А за Демьяном — хоть и не сказать, что писаный красавец, но точно что весь в хозяина — вечно увивались дворовые девки. И уж он-то, в отличие от Фёдора, на девок и сам падок был, и подход к ним знал. Со многими поблудить успел, да Басманов тому и препон никогда не чинил. Чай сам не святой, хоть и не по девкам. — …Чего ухмыляешься, дурак? Говорю: и здесь уже все девки твои? — Да не все, — а Демьян всё довольным котом смотрит, и даже покраснел, вопреки обыкновению. — Ну… есть одна на кухне, Фимкой кличут, дюже хороша… говорит: больно храбр я, коль к боярину её через забор на подворье полез… Рассмеялся Басманов громче. — То-то храбр… Помню, как сапоги целовал! — Да я ей о том и рассказал, — всё так же Демьян ухмыляется, синяк на скуле вовсе лиловым стал, да Фимку то, похоже, не смущает. — А она: всё равно ведь полез, боярину своему вон как верен! Всё ахала надо мной, что по роже-то я получил да по плечам плетью. Ну… а девка-то она красивая, я такой, пожалуй, ещё и не встречал… — Ты там поосторожнее, — промолвил на всякий случай Фёдор. — Подворье чужое, и девки тоже, помнишь? Не та жизнь, что допрежь у нас с тобою была. — Да как не помнить… но я что, я так, словом перемолвился… — Ну, добро. Светит солнце сквозь окошечко слюдяное. Демьян то ли дрова на кухне колет, то ли с Фимкой своей шепчется. А, пусть. Фёдор ему не нянька, чтоб следить. Чай и впрямь не вовсе дурак, не учить же его, что с девками делать. Да у него с ними и опыта поболее, чем у Фёдора. Взял со стола зеркальце, что Матрёна принесла. Посмотрелся. Осунулось, конечно, лицо, черты тоньше да острее стали, бледен и под глазами тени. А всё едино красив — и будто моложе даже, чем до всего случившегося. Пригладил кудри русые, после мытья отваром ромашки сполоснутые, золотом на свету отливающие. Расправил по плечам, по вороту рубахи вышитому. Всё равно хорош. И пусть государю не люб более, а и пусть. Помиловал, в опричнине оставил — и на том благодарен Фёдор. Скуратову зато люб. И как подживёт ещё спина… Вновь вспомнил руку тяжёлую между лопаток, на раны сквозь повязки медленно давящую. Покраснел от удовольствия, отложил зеркало. Лечь, что ли?.. Всё же слаб ещё… Прикрыл глаза опять, прижмурился на свету… Шаги тяжёлые слышатся. Завозились у двери, скрипнула она, отворяясь. — Сундук-то куда ставить, Борис Фёдорыч? — Да вон место в углу свободное… Вздрогнул Басманов, чуть было не успевший вновь в полудрёму погрузиться, у стены сидя, — да вмиг та дрёма слетела, будто и не было её. Какой… какой Борис Фёдорыч?.. Открыл глаза, выпрямился — резче, чем следовало, в спине вновь болью отдалось. И впрямь: стоит у двери Борис Годунов, зять малютин, новый кравчий царский да фёдорова бывшего дома хозяин. А Демьян вместе с другим холопом, Басманову неведомым, сундук в горницу заносят и у стены ставят. Молод Годунов, не шибко высок ростом, волосы каштановые, почти чёрные, борода короткая. Глаза тёмно-карие, под цвет волос. Не столь давно он в опричнину вступил, да случилось ему однажды, когда со сторожами опального боярина схватились, спасти Малюте Скуратову жизнь. Не прощал Малюта виновных, но умел и быть благодарным — и предложил Борису одну из своих дочерей, тех трёх, что в возраст невест уже вошли, в жёны. Выбрал Борис среднюю из троих, рыжую Марью, и лицом, и норовом, по слухам, в отца пошедшую. Не побоялся, что своевольная жена из неё выйдет; сказал Малюте, что с первого взгляда она ему люба стала, иной не надобно. Что там Марья себе думала — никому неведомо. Но отцу, знамо дело, перечить не посмела, с Борисом её обвенчали, и живут ныне, вроде бы, в ладу да в согласии. Норовиста али нет, а муж сговоренный, видимо, по сердцу пришёлся. Судачили после да сплетничали — вправду ли случайно Годунову свезло к Малюте Скуратову в семью войти? Оно-то, конечно, преднамеренно жизнь спасти едва ли удастся — а всё же. Без году неделя в опричнине — а уже царёву ближнику зять, тому, кто допрежь за кого попало дочерей выдавать вовсе не собирался, среди знатнейших князей да бояр женихов им присматривал. Иные поговаривали: влюбился Борис в Марью без памяти, прежде ещё её увидав, в церкви, али на улице, али ещё где. Потому и искал возможности к Малюте в доверие втереться да сватов заслать. А иные отвечали: не в Марье дело и не в любви вовсе. Мечтал Годунов попасть в зятья к царскому ближнику — да и попал. Ничего-то само собою не случается. И Марью из предложенных невест избрал, потому как прознал допрежь, что Малюте она прочих дочерей дороже. Не просто в зятья пролез — в мужья к той, что с детства у отца в любимицах ходила. А третьи мыслили: случайно всё и вышло. Свезло Годунову. А Марью выбрал — которая из троих больше на лицо глянулась, ту и выбрал. И когда Малюта Скуратов тебе дочь в жёны предлагает — тут и захочешь, так не откажешь. А теперь вот и на место Фёдора Басманова, царского кравчего, Малюта зятя продвинул. И хоть и понятно, что после опалы фёдоровой всё едино оно кому-то досталось бы, и ясное дело, что в зяте своём более уверен Скуратов, нежели в ком другом, — а всё же вновь выходит, что свезло Борису. Без году неделя, а… И иное ещё. Повадилась не столь давно сестра Бориса, Ирина Годунова, в той же церкви молиться, которую более всех прочих царевич Фёдор Иоаннович любит. А брат с ней в церковь не ходит, до церкви доведёт да на улице поджидает, а в церкви нет-нет — и вновь Ирина на глаза царевичу попадётся… И царевич-то Фёдор неженат. И Ирине, сказывают, уже говорил, что любо ему её благочестие. А чего б, казалось бы, Ирине Годуновой в домовой церкви Господу не молиться? Али ещё в какой иной? И брат её хоть как на службе занят, а всё норовит время выкроить, лично сестру до любимой церкви царевича Фёдора проводить… Уж не метит ли Годунов выше некуда?.. Но ежели подумать — хоть бы и метил. Фёдор — младший из сыновей царских, престолу Руси святой не наследник. Да и Ивану Васильевичу сын он нелюбимый, полагает царь, что толку в делах государственных от него сроду не будет, повезло, что не старшим уродился. И даже ежели удастся Борису Годунову за младшего из царевичей сестру свою Ирину сосватать — всё равно ведь царицею ей не быть. А ведь пожалуй, что и удастся. Всё чаще царевич Фёдор с Ириной в церкви заговаривает, а поскольку отец его не шибко жалует и престолу он не наследник, так и не станет царь женитьбе младшего сына на сестре Годунова препятствовать. Тем более, что и сам Годунов теперь — не простой опричник, а Григорию Скуратову-Бельскому зять, тому, кому царь как никому иному доверяет. А ныне и вовсе — кравчий царский. И поди пойми, о чём Борис думает да на что посягает. То ли везёт впрямь ему да сестре его, а то ли просчитал он всё наперёд, как ходы в партии шахматной. Но коли и просчитал — ведь не быть ему всё едино никем выше шурина младшего из царевичей. Да царским кравчим благодаря тестю своему Малюте уже стал, о чём ещё помышлять можно? А так — всегда учтив он со всеми, любезен да приветлив. Как послушать — впору поверить, что готов ниже любого себя счесть. Может, и впрямь?.. Но чудится Фёдору Басманову, что нет. Не верит он в то, что бывают святые да безгрешные в опричнине и при дворе царском. И ежели впрямь сладится у сестры Годунова с царевичем Фёдором да позволит ему отец эту женитьбу — быть Ирине царевною, а Борису самого царя зятем. А ведь и у царевича Ивана Ивановича, отцовскому престолу наследника, детей нет — и коли, не приведи Господь, доведётся ему умереть бездетным, а ежели ещё и раньше сроку, случается ведь и царской крови мужам в битвах погибать да помирать от хворей, а и на охоте звериной несчастия случаются… Не приведи Господь, конечно. Вот уж воистину — не приведи Господь. А всё же случись что — царевичу Ивану царевич Фёдор наследует. Пусть не любим он отцом, пусть в делах государственных несведущ да неумел — а всё же сын царский. Тоже от первой царицы, любимой; так же, как брат его. И пусть никоим образом не думает Фёдор Басманов, что может Годунов царевичу Ивану Ивановичу зла желать, — а всё же уверен, что обо всех вероятностях передумал Борис. А всё же и Басманов чутья не лишён. И в то, что Годунов государя Ивана Васильевича не предаст да зорко будет на пирах надзирать, дабы всё по чину прошло и яду никто царю не поднёс, Фёдор верит. И Малюта, знамо, верит тоже. Иначе не присоветовал бы Годунова на место кравчего, будь тот ему трижды зять, — да и зятем бы, поди, не стал, ежели б не доверял ему Скуратов. Хоть и жизнь спас. Деньгами бы наградил да тем дело и кончил — а тут любимую дочку в жёны отдал. Смотрит Фёдор Басманов на Бориса Годунова, в дверях его горницы стоящего, и вихрем мысли все эти у него в голове проносятся. Не было между ними допрежь неприязни, никогда не позволял себе Борис ни скрытой насмешки, ни хотя бы взгляда презрительного на «царскую Федору». Не за что Басманову его ненавидеть. А место кравчего — всё едино кому-то бы досталось, ведь так? И всё же… всё же… Встать? Поклониться? Тому, кто подворье твоё да место за плечом царским занял? Пусть и не своею волею… Не своею ли?.. А не встать и не поклониться — кто он теперь такой, чтоб Годунову не кланяться? Жаль, что под одеялом сейчас не лежит, так можно было бы на хворь сослаться. Матрёне в ноги хотел поклониться, да не мог, а тут и не хочет, да придётся, кажется… Промешкал Фёдор какой-то миг, и кто знает, что Годунов о его замешательстве подумал, — но улыбнулся мягко, ласково, будто друзья они старинные. Сам коротко голову в приветствии склонил, руку к груди приложив. — Сиди, Фёдор Алексеевич, не вставай. Слыхал я, что хвораешь ты ещё. Слыхал, стало быть, что хвораю. Да поди, не то ты слыхал, Борис Фёдорович, а что в пытке я побывал у твоего же тестя да ныне ему же в полюбовники перешёл, объедком с царского стола достался. Но не пытаешься унижать да насмешничать, и на том спасибо. Али тестюшку боишься? Али впрямь сочувствуешь да жалеешь — того, на чьё место попал? — Коли дозволишь, — Годунов тем временем спокойно продолжает, — так я подле тебя на лавке присяду. — Садись, конечно, Борис Фёдорович, — обрёл наконец голос Басманов; прежде, может, не то бы молвил, да не тот он уже, что прежде, и не было впрямь между ним и Годуновым вражды, и не ему Бориса ныне без вежества привечать. — Демьян! Поднеси гостю узвару да коврижку. Видишь, Борис Фёдорович, сам я ныне в гостях, более и попотчевать тебя нечем. Так что уж не побрезгуй. — За угощение благодарствую, Фёдор Алексеевич. Брезговать бы никогда не стал. Снова поклонился коротко Годунов, склонил и Фёдор голову в ответ. Осушил Борис поднесённую Демьяном чашку, съел с узваром коврижку, смахнул крошки с бороды, присел рядом с Басмановым на лавку. — Не ожидал я, Борис Фёдорович, что лично ты за тем, как пожитки мои доставят, проследить надумаешь… Али просто к Матрёне Ивановне в гости наведался да и ко мне в горницу заодно заглянул? — И к Матрёне Ивановне я шёл, и к тебе, Фёдор Алексеевич, — повернул Годунов голову, смотрит на Фёдора тёмными глазами — умными, острыми, спокойными, а не прочесть в них ничего, будто в омутах чёрных. — Думал с тобой словом перемолвиться — да не хотелось мне, чтоб ты зло на меня держал. Не просился я на твоё место, не просил себе твоё подворье и, — вытащил из-за пазухи крест, к губам прижал, — наветов никаких на тебя никогда не чинил. Да так уж, видно, Господь рассудил. Помолчал пару мгновений Басманов. Не всё ли едино Годунову, будет ли он на него зло держать? Коли и стал бы — так ничего поделать бы не смог. Не то что прежде. Али с полюбовником тестевым не хочет Борис во вражде быть? Даже крест поцеловал, что дорогу перейти не пытался… А, не всё ли равно. Фёдору с ним враждовать тоже нужды нет. Да и желания. — Не держу я на тебя зла, Борис Фёдорович, — сказал честно, в тёмные глаза Годунова глядя. — Не ты бы был, так иной кто. Может, и кто похуже… — не выдержал, усмехнулся, — может, и впрямь кто из тех, с кем враждовать мне доводилось. А ежели бы кто-то, в чьей верности государю у меня сомнения были бы? В тебе же не сомневаюсь я — а главное, что Григорий Лукьянович не сомневается. Потому, видать, государю тебя и присоветовал. И потому — и потому что муж дочери любимой. Но и за это — как винить? Любой бы так сделал. И ежели мечтал Борис о возвышении — тоже не обвинишь ведь. Кивнул Годунов, снова улыбнулся. Взгляд потеплел будто. — Государю я верен, Фёдор Алексеевич, в том не сомневайся. Все твои прежние обязанности как след исполнять буду. И — не сдержался всё же Басманов. Ухмыльнулся прежней своей усмешкой — дерзкой, нахальной. — Ой ли и все, Борис Фёдорович? Кравчий из тебя, Борис Годунов, может, и хороший будет, про себя Фёдору подумалось. А вот в то, что в полюбовники царь тебя возьмёт, ни в жизнь не поверю. Не настолько пригож, не такую красу государь ценит. Усмехнулся шире и Годунов. Понял, о чём Фёдор речь ведёт, — да не смутился ничуть и отвращения не выказал. — Уж не знаю, стоит ли тебе о том сказывать, Фёдор Алексеевич, да помимо меня присоветовал Григорий Лукьянович государю и спальника нового. Бельского Богдана, племянника своего… Бельского. Богдашку Бельского. Вот тот-то вовсе молод да собою хорош… Разозлиться бы Фёдору али горечь ощутить — а вместо этого откинул он голову к стене и в голос рассмеялся. — Всё просчитал батюшка наш Григорий Лукьянович… нового кравчего царю да нового полюбовника, да всех из ближних своих… да себе полюбовника тоже… — Выпрямился, взглянул на Годунова. — Не подумай чего, Борис Фёдорович. Ни на кого я более зла не таю. И своею судьбою… — помолчал, честно добавил: — не думал, а доволен. Коли хочешь Григорию Лукьяновичу слова мои передать, что я молвил только что, так твоя воля. — Передавать мне Григорию Лукьяновичу нечего, — вновь улыбнулся Годунов, мягко головой покачал. — Нешто лживое ты что промолвил али изменническое? А что о себе не печалишься, так я рад тому от души. Слушай, парень, — взглянул на Демьяна, — налей-ка мне ещё. Добрым узваром тебя, Фёдор Алексеевич, хозяева потчуют. Наполнил Демьян чашку. С поклоном Борису подал. Тот отпил, взглянул на склонённую белобрысую голову с улыбкой. — Ты, выходит, тот, что с подворья сбежал? Побледнел Демьян. Голову вскинул, на шаг отступил. Оглянулся даже по сторонам — будто не знает, за что спрятаться. — Я, батюшка… — Ты уж прости, Борис Фёдорович, — Басманов голос подал. — Но Демьяна я тебе отдавать не собираюсь. И Григорий Лукьянович сказал, — как на Малюту вновь не сослаться, коли своё слово нынче немногого стоит, — чтобы мне он, как прежде, прислуживал. — Да я у тебя его забирать и не собирался, Фёдор Алексеевич, — а Годунов всё улыбается — и будто удивился взаправду. — Как прознал вчера, что один из холопей сбежал, так и искать не стал. Мне и без того душ хватает, а коли своею волею не желает служить — силою заставлять не стал бы. Демьян на колени грохнулся. Годунова за руку схватил, губами к ней прижался, к Фёдору с тем же потянулся. — Благодарствую, батюшка… и тебе, Фёдор Лексеич… — Ну, будет. Я вот ещё что хотел, Фёдор Алексеевич… Только сейчас увидел Басманов, что поверх сундука с одеждой его ларчик малый, из дерева тёмного, стоит. Сжалось сердце: не шибко богат ларчик, а из тысячи бы его узнал. — Дай-ка мне, парень, тот ларец. Подал Демьян ларчик Борису, передал тот его Фёдору. — Подумал я, Фёдор Алексеевич, что это тебя порадует… Щёлкнул Басманов замком, ларчика крышку откинул. Лежат в нём драгоценности материны — не чета тем, коими государь его одаривал, да и не шибко много их. Не баловал Алексей Басманов жену бусами да серьгами, больше то в её ларчике хранилось, что от матери да бабки перешло. Бывало, и эти бусы да серьги Фёдор для услады государевой надевал. Смеялся Иван Васильевич, хвалил: молодец, Федюша, что память матери чтишь. Иной бы невесте подарил, да ты, Федорушка моя, сам мне как жена невенчанная. Будто в иной жизни то было. И зеркальце здесь же материнское, маленькое, первое, в кое Фёдору поглядеться довелось. Не придётся, стало быть, более матрёнино одалживать… — А разве… — комок в горле, и глотать трудно, и не хочется, чтоб голос перед Годуновым дрожал, — разве не вся моя казна али к тебе, али к царю-батюшке перешла? — Иная-то перешла, — кивнул Годунов спокойно. — Но что да откуда, у дворни я твоей прежней порасспросил. И как прознал, что матери твоей покойной драгоценности эти, так подумал, что, не в пример землям отца твоего, изменника государева, не царю да не мне им отойти. А чтобы вовсе не тревожиться, так спросил у государя… У государя спросил. Вчера в кравчие попал — а уже с государем советуется. Не всё ли едино… — И что государь? — только и вымолвил Фёдор. — Похвалил меня государь за мысль мою да сказал, что материной памятки тебя лишать не намерен. Вот и решил я лично её передать, дабы не вражда была впредь меж нами, а дружба. — Пошто тебе дружба моя, Борис Фёдорович? — вновь не сдержался Басманов, вырвалось из уст. — Никто я ныне. Тебе не чета. Опальник государев… Улыбнулся Годунов. Пожал плечами. — Я, Фёдор Алексеевич, чиниться не привык и впредь не намерен. Друг всегда врага лучше. Может, доведись нам с тобою сдружиться прежде, сумел бы я тебе и совет какой толковый дать. — На мельницу к колдуну не ездить? — усмехнулся Фёдор. Чего таиться, вся Слобода, поди, уже о мельнице той да о ладанке приворотной судачит. Но хоть отмолил Скуратов, заверил государя, что не пытался Фёдор на смерть его извести… И Годунов тоже шире усмехнулся. — А хоть бы и так, Фёдор Алексеевич. И опальником себя не зови, зря не наговаривай. Опальников государь смертию казнит, а не в опричнине оставляет. Что место да земли утратил — то ещё, почитай, не опала. — Что ж, — вздохнул Басманов, встряхнул кудрями, свободнее улыбнулся. — За память материну благодарен я тебе, Борис Фёдорович. А опала моя — и впрямь не опала, а помилование… И коль дружбой моей не погнушаешься, так и мне друзья врагов нужнее. Думал ли о том прежде… Накрыл Годунов его руку своей. Сжал слегка. — Ну, тогда вот тебе моя рука, Фёдор Алексеевич… Пойду я. И так у тебя засиделся. Встал. Поклонился. Поднялся на сей раз на ноги и Басманов, тоже поклоном ответил — насколько спина позволила. Уж что бы там Годунов себе не думал, а друзья ему и впрямь врагов нужнее. И — принёс ведь драгоценности материны. Не обязан был. Мог и вовсе не заходить, не видеться. Пошто ему, и впрямь, тестев полюбовник? Может, и впрямь без мыслей тайных дружбы ищет… Вышел из горницы Борис. Дверь затворил за собою. — Демьян! — Ась, Фёдор Лексеич? — В сундуке, что принесли, поройся, себе тоже какой кафтан из моих возьми. Поди, как раз чёрные там и лежат, опричные… Не ходить же тебе в том, что собаки порвали. — Так зашью, Фёдор Лексеич… — Когда ещё зашьёшь, да всё равно с заплатами будет. Бери, говорю. Заулыбался Демьян во весь рот. Верно, перед Фимкой-то в драном кафтане ходить и впрямь неохота. — Благодарствую, Фёдор Лексеич. А можно… как день-то кончится да ко сну тебя обряжу… дозволишь ли из горницы отлучиться малость? Нахмурил чуть брови Басманов. — Куда ещё? Не вновь ли бежать надумал? Коли так, то сказывал я тебе уже: говори прямо, добром тебя отпущу. А то — помнишь ли, что Григорий Лукьяныч тебе обещал, коль опять через забор полезешь? — Да куда бежать-то, Фёдор Лексеич? — Демьян опять на колени кинулся, смотрит с обидою, ресницами белобрысыми хлопает. — Сказал же… верен я тебе, не брошу, не уйду, коль не погонишь… Аль не веришь? — Да верю, верю, — усмехнулся Басманов, рукою махнул. — Так куда? — Прищурился насмешливо: — Не к Фимке ли? А Демьян краской залился. Как и в первый раз, когда про Фимку сказывал. — К ней, Фёдор Лексеич… посудачить малость хотели, как работу кончим… — Только ли посудачить? Да не хлопай глазами, знаю я тебя! Коль поймают на том, что скуратовских девок портишь… У Демьяна уже щёки краснее свёклы. И впрямь, что ли, не на шутку Фимка та ему в сердце запала? Прежде сроду не краснел, когда Фёдор над ним за шашни с девками насмешничал беззлобно. — Да чего портить… Фёдор Лексеич… люба она мне… не так просто… не то что иные… словом просто перемолвиться… — Ладно уж, верю. Ступай, коли так. — Благодарствую… — Постой-ка… Помедлил Фёдор. Прежде — кинул бы Демьяну монету серебряную, сказал бы девке гостинца какого купить. Швырялся деньгами, швырялся драгоценностями — ни о чём, любимец царский, не печалился, ни в чём нужды не знал. Ныне же — и денег своих ни гроша. Не у Малюты ведь в первый же день просить, чтоб Демьяна пожаловать; да и когда он ещё со службы вернётся, Малюта. Посмотрел на ларец с драгоценностями материнскими, всё ещё открытый, на лавке рядом стоящий. На колени себе переставил, порылся. Никогда бы прежде не помыслил, что хоть что-то из украшений материных холопу для девки его отдаст. Но — как за верность не наградить, за то, что ночью через забор полез, готовый смерть лютую из рук Скуратова принять? И — чем наградить ещё. Покамест ничего иного нет. Взял перстенёк малый, серебряный, от времени чуть потемневший. Бирюза лазоревая камешком круглым в перстенёк тот вделана. Самому Фёдору — даром что пальцы тонкие — такой-то перстенёк и на мизинец до конца не налезет. Всё же руки не женские. Жене беречь — так теперь-то жениться он точно не намерен. И ни сестёр, ни племянниц — вовсе никого. Да и не больно богат перстенёк этот. Скромен материн ларчик в сравнении с теми дарами, коими государь полюбовника осыпал в дни былые, — но и в этом ларчике есть драгоценности побогаче перстенька бирюзового. А вот девке дворовой он точно даром богатым покажется… Протянул Демьяну на ладони. — Коль и впрямь с Фимкой этой не просто позабавиться намерен, как с иными, так возьми, что ль, для неё подарок. Боле и нечем мне тебя пожаловать сейчас. Демьян, с колен уже вставать собиравшийся, опять на пол осел. Руку за перстеньком протянул — да и уронил тут же. — Так это же… это ж, Фёдор Лексеич… — Бери, говорю. А то, — поймал Демьяна за руку, перстенёк в ладонь вложил, пальцы сжал, — скажу ещё, что брезгуешь. — Да как можно, Фёдор Лексеич… — Вот и бери. И помни: с девкой поосторожнее. А то, — усмехнулся, — нажалуется Матрёна Ивановна мужу, что ты дворовых портишь, так уже не плетью схлопочешь. Снова разулыбался Демьян. — Да я… я ж Христом-Богом, я к Фимке взаправду не просто так, Фёдор Лексеич… — Фёдора за руку схватил, опять губами прижался. — За подарок благодарствую… — То-то. В кафтане не драном придёшь да с подарком — точно Фимка твоя будет. Смотрит Демьян счастливо. Перстенёк крепко в кулаке сжимает. — Коли воля Господа… — мотнул головой, сам себя прерывая, ещё шире ухмыльнулся. — А и будет. Улыбнулся и Басманов. Вновь затылком к стене откинулся. Его нынче Матрёна Скуратова пожаловала да Борис Годунов порадовал — а он, может статься, Демьяну в деле любовном подсобил. И у самого оттого на сердце радость.