Уговор

Прошёл день, наступил вечер. Переодел Демьян Фёдора ко сну, достав из сундука принесённого рубаху попроще, чем новая, вышитая, Матрёной Скуратовой подаренная. Спросил, краснея, как варёный рак, может ли к своей Фимке отлучиться — да нельзя ли, Фёдор Лексеич, коврижек этих вот, с блюда, парочку прихватить? Рассмеялся Фёдор, отпустил Демьяна да сказал, что печева с блюда пусть берёт сколько хочет. Остался один. Уснул. Пробудился оттого, что половица под сапогом скрипнула. Демьян?.. Воротился уже с посиделок своих? Нет. Демьян — и в этом хозяину под стать — коли требуется, бесшумно ходит, как кошка. Фёдора сроду не будил. А вот хозяина дома, Малюты Скуратова, поступь тяжёлую да уверенную Фёдор уже успел изучить. Вскинулся на постели. Волосы с лица откинул, приподниматься начал. И впрямь: стоит в дверях горницы Малюта, плошку со свечой держит. Усмехается. — Разбудил, что ль? Не хотел. Глянуть только охота было, как ты тут у меня. — Да и так я от трав степанидиных мало не днями и ночами напролёт сплю, Григорий Лукьяныч… — выбрался из-под одеяла Фёдор, встал, думал, не поклониться ли, — да Малюта не дал, поставил плошку со свечою на стол, шагнул вплотную, руку тяжёлую на плечо положил, с коего рубаха расшнурованная соскользнула. — Зять твой, Годунов Борис, заходил ко мне ныне, сундук с платьем моим доставил да драгоценности материны передал по дозволению государеву… а матушка Матрёна Ивановна одёжею новою пожаловала… — Знаю уже обо всём, — скользнула рука Малюты Фёдору в волосы, в прядях запуталась, щёку задела. — Про одёжу ту, что для сына нашего покойного ткала, мне жена ещё утром поведала, когда на службу провожала… Подошла хоть одёжа-то? — Да будто на меня шита, — Фёдор тихо промолвил. Ласкает рука Малюты волосы, почёсывает затылок — и от ласки той мурашки уже по хребту побежали… — Добро. А драгоценности материны, — усмехается Малюта в свете свечи да лампады, — может, наденешь как-нибудь для меня, а, Федорушка? Прежде-то на пирах государевых не шибко я на тебя глядел, хоть ты как разряжался. Чай не по чину-то царскому псу да на царёво таращиться? А ныне — было царёво да стало моё, чего б не полюбоваться… — А и надену, Григорий Лукьяныч, — засмеялся Фёдор негромко — смехом переливчатым, серебристым, коим в былые дни государя слух услаждал. — А ежели бы к бусам мне да сарафан, как прежде… — Уже и сарафан просишь… — чуть потянула рука Малюты за волосы, вторая на бедро легла, скользнула по нему, рубаху задирая. — А посмотрим. Чего б и нет. Невелико дело — чтоб новый сарафан по твоей мерке сшили. Не в золоте да самоцветах, конечно, как при государе носил, — на такое тратиться не стану. Но чай, и не как у девки дворовой. С узорочьем каким покрасивше, как бабы любят… В избе только при мне надевать будешь, понял, Федька? Не перед всеми щеголять… — Да при ком же ещё, как не при тебе, Григорий Лукьяныч? — придвинулся ещё ближе Басманов, Малюте руку на грудь, поверх кафтана, положил. — То я на пирах царских потешником был, взоры ближников государевых по велению его услаждал, а ныне-то на пирах тех мне более не прислуживать да и вовсе не бывать. При тебе да для тебя только сарафан и надену, не… — вспомнил, какая служба отныне предстоит, смешок не сдержал, — не в пыточную же мне в нём заявиться… Засмеялся и Малюта — низко, хрипловато. Ладонями широкими лицо Фёдора обхватил, пальцами гладкие после бритья да умягчения огуречным соком щёки погладил. — Знамо дело, не в пыточную… Вот что в тебе такое, а, Федька? Уже и охота, чтоб ты для меня в сарафане и бусах сплясал, прежде-то, бывало, и дивился я, с чего государю такая потеха люба… И не виделся с тобою сегодня, а и стосковался… не было такого даже с Матрёною, когда невестою ещё она мне была… Сглотнул Басманов. Близко совсем чужое тело горячее, гладят ладони шершавые лицо, и сам себя, едва одетый, полуобнажённый, вновь беззащитным, открытым, уязвимым чувствует. И сладко же — и в груди теснится, как не теснилось уже давно, даже с царём по первости, кажется, иначе было… Совсем тихо промолвил: — Да и я по тебе стосковаться успел, Григорий Лукьяныч… Назвать бы по имени, без изотчества — да не рискует покамест. Видно, судьба ему такая — у каждого из полюбовников своих в слугах ходит. А хотел ли бы, чтоб иначе было?.. Нет. Не хотел бы. Пожалуй, тому, с кем вовсе равен, и не смог бы отдаться. А если бы и отдался, то не… …не полюбил бы?.. Едва подумать успел — и пропала мысль, когда Малюта устами к устами приник, так же властно и пылко, как давеча, языком глубоко в рот проникая. И как тогда — забылся вмиг Басманов, застонал в поцелуй, Скуратова за пояс обхватил, всем телом прижался… а Малюта то кудри перебирает, то рубаху задирает уже до пояса, бёдра облапывает да ягодицы обнажённые… — Привёл тебя твой дурень в порядок, смотрю, — пробормотал Скуратов, поцелуй прервав, лицом в кудри фёдоровы зарылся, борода колючая по щеке скользнула. — Щёки как у девицы, волосы будто луг по весне пахнут… а и в подвалах моих ты мне, Федька, люб был, и в крови да в грязи, а таким-то и вовсе… Дурень-то этот где? — спросил внезапно, отстранился чуть. — Отчего не с тобою ночует? — Отпустил я его, Григорий Лукьяныч, — моргнул Фёдор, языком по губам горящим провёл, понимая: вновь поцелуя хочется. Говорит Малюта, будто луг по весне волосы его пахнут, а от самого Скуратова пахнет слегка потом — не остро, не противно, а так, как от тех, кто баню не забывает, просто нынче в ней не был… у государя, помнится, даже руки никогда не потели, чаще мёрз он, а Фёдор его собою согревал — а ныне-то и приятно оказалось лёгкий запах пота чужого вдыхать, и к телу горячему прижаться охота, согревал прежде он, Басманов, да не шибко согревали его самого… — На кухню отпустил. — На кухню? Что он ночью на кухне забыл? И смотрят глаза голубые малютины уже не со страстью — остро, пытливо. Только что ласкал, а теперь будто допрос чинит. — Да с девкою одной, из холопок твоих, что к кухне приставлены, словом перемолвиться… — Словом перемолвиться? Али блуд в моём доме учинить? Ай, Григорий Лукьяныч, а мы с тобою сейчас не блуд ли чиним? Но этого я уж точно тебе не скажу. — Да упредил я его, Григорий Лукьяныч, — посмотрел на Малюту искренне, честно, вновь теснее прижался — не хочется на Демьяна сызнова гнев навлекать, да и толковать сейчас о Демьяне неохота. — Да и не вовсе же он дурак-то… Поболтать они просто хотели, как работу кончат. Дело-то молодое, глянулась ему девка, и заверял он меня, что обиды ей вовек не сделает. Позволил я, да и ты уж позволь… — Добро, — усмехнулся Малюта, вновь дёрнул Фёдора к себе за бёдра. — Позволю… Поцеловал снова, опять застонал Басманов — от поцелуя, от крепких рук на обнажённых бёдрах, от жара, волной тело окатившего. Хоть и слаб ещё, и спина болит, а сегодня не так, как вчера, настойками степанидиными опоен, да и малость полегче всё ж стало — вот и огонь любовный вернулся… — Григорий Лукьяныч… я… Сдержал новый стон, вздохнул прерывисто, всем телом прильнул. За кушак малютин уцепился, лицо на плече у него спрятал. — Чего? А Скуратов руки не убирает, продолжают они скользить по бёдрам фёдоровым да ягодицам. Спину не трогает — видно, помнит, бережёт; а хочется, чтоб между ног схватил, как вчера… Вспыхнуло лицо у Басманова. Сквозь зубы выдохнул: — Взял бы ты меня, что ли… Засмеялся Малюта возле уха, бородой покалывая. — Аль вовсе здоров? Может, тебя тогда и к работе уже с утра приставить? Не поднял Фёдор лица. Продолжает только прижиматься; повис почти на Скуратове, за пояс цепляясь. — Вольно же тебе надо мною смеяться, коль сам распалил… Вновь обхватил Малюта ладонями его лицо. Приподнял, заставил в глаза взглянуть. — Да шучу я, какая тебе ещё работа, прежде опальников водой отливать придётся. И как я тебя взять могу, коль слово давал дождаться, пока вовсе здоров будешь? А, Федька? Насмехается. В открытую насмехается. Да не так, как над теми, кого на муки ему отдают; так, как только на ложе любовном насмехаются. Улыбнулся Басманов. Вновь губы облизнул. — А коль мне ты слово дал — я тебя от него и разрешить смогу… Вроде призадумался Малюта на долю мгновения. Кивнул, будто с собственным решением соглашаясь. — Сношать покамест не буду. Рано тебе ещё. А позабавиться всё ж позабавимся. Сам я с тобою распалился, не будить ведь жену среди ночи, не в моём это обычае… Оттянул Фёдору голову за волосы, прикусил сильно кожу на шее. Подумалось Басманову: ох наутро и синяки же проступят… А и пусть. Вновь язык свой не сдержал: — А царю-батюшке племянничка Богдашку заместо меня подложил? Нешто страшился, что коль не будет у него полюбовника, так меня обратно потребует? Так не потребовал бы всё едино, это уж я теперь верно знаю… Довольно изучил Фёдор государя Ивана Васильевича за пять с лишком лет, что за плечом его простоял да ложе царское согревал. Единожды остыв телом да охладев душою, ни к кому ещё не воспылал Иоанн вновь — из тех, к кому допрежь страсть испытывал. Одна лишь царица Анастасия тринадцать лет любовь его хранила да так и не утратила — извели её враги царские ядом, осталась она ангелом светлым в памяти иоанновой. А после — не был тогда ещё Фёдор и в услужении при дворе государевом, да сказывают, что первые год-два и к царице Марии Темрюковне царь страстию огненной пылал — а после прискучила она ему, после того, как скончался в малолетстве сын их единственный, вовсе перестал Иоанн в покои царицыны наведываться. Подвернулся тут кстати Алексей Басманов, представил юного сына царю — да наказал Фёдору перед тем, дабы для укрепления положения их при дворе всё исполнил тот, что царь повелит, ни от чего не посмел отказаться, ни взглядом единым отвращения бы не выказал… А отвращения и не случилось. И пусть и допрежь того не больно много сыновней любви в сердце Фёдора было — суров да жесток был отец с ним с детства, да и с матерью его, кою, в отличие от отца, любил Фёдор и жалел, — а с той поры возненавидел он отца своего, Алексея Басманова, лютою ненавистью за то, что, о собственной лишь выгоде помышляя, будто с девкой срамною с ним, сыном единственным, обошёлся. Да за то, что жену свою, мать фёдорову, холодностью да суровостью своею, да тем, что сына на позор отдал, в могилу свёл. Да уж, батюшка мой Алексей Данилыч, было бы тебе чему у Григория Скуратова-Бельского поучиться. Гори же теперь в геенне огненной; за мать с каждого жалованья — уж каким оно у меня отныне будет — стану в церковь на помин души жертвовать, а за тебя ни разу не помолюсь… Одно слава Богу — что царя не возненавидел Фёдор. Благодарен был за ласку — кою допрежь того от матери только и видел. За то, что как с возлюбленным обошёлся с ним Иоанн, не как с потаскушкою подзаборною, на одну ночь забавою. А как понял, что охладевает к нему сердце царёво, — не за любовь испугался, за место своё при дворе царском. Верно, и впрямь сам виноват был, что остуда случилась в сердце иоанновом, — а может, и нет, может, просто наскучил со временем, как покойная царица Мария… Когда, застудившись да захворав лихорадкою тяжко, скончалась Мария Темрюковна, одно только царь молвил: сильна духом, да слаба телом оказалась. Отец и сын Басмановы в числе прочих гроб её на плечах несли. Не скорбел Фёдор о смерти царицы, но и радости не испытывал. Не была она ему, любимцу царскому, помехой; охладел к ней Иоанн ещё прежде, чем Фёдора ему на ложе Алексей отдал. А теперь вот — охладел и к нему, Басманову. И пусть не любил Фёдор царя — страсть лишь по первости да верность, так и не изменившуюся, испытывал, — а за место своё испугался, вот делов с ладанкой приворотной и наворотил. Теперь-то уж точно сам во всём виноват. Да и ладно. Так всё сталось, что и сожалеть о судьбе своей перестал. Хоть и жаль, спору нет, богатств прежних да земель вотчинных. А Малюта потянул за волосы сильнее. Заглянул с усмешкой в лицо. — Тебе-то до Бельского что? — Да ничего, — честно промолвил Фёдор, тоже усмехнулся — а впору покривиться, уж больно хватка в волосах сильна. — Мне-то ничего вовсе… так просто я… — Так просто он. Да знаю я, дурень, что не понадобишься ты более государю, за то уж вовсе спокоен. Думаешь, ты один царя-батюшку Ивана Васильевича знаешь, а я-то нет? А подумалось мне о том, что коли тянет государя временами на блуд содомский, так пусть и у ложа его будет тот, в чьей верности у меня сомнений нет. Да за кем кто-то вроде отца твоего не стоит. Уж прости, Федька, но и сам ты, я смотрю, батюшку своего пуще, нежели я, ненавидел. — Верно всё, Григорий Лукьяныч, — вздохнул Фёдор, ладонью по груди Малюты, по кафтану провёл. — Прости… язык у меня за зубами не держится… — Не держится, я уж вижу. Да пока наедине, так уж пусть. А чтоб кто попало саранчою жадною государя нашего не окружил, так я уж прослежу. Есть у меня и невеста новая для него на примете, сродственница моя дальняя, Марфа Собакина, дочь Васильева… Лицом да норовом, все сказывают, с покойною царицей Анастасией схожа, так уж чую я, что дело сладится, и получше выйдет, чем с княжной кабардинской, царицей Марией Темрюковной, упокой Господь её душу. Да ты радуйся, Федька. Тебе за меня отныне держаться, так и для тебя славно, чтоб я к государю был ближе. А Марфа, верю я, государю полюбится, да и Бельский лицом довольно пригож, и с ним я обо всём переговорил уже, да и сам он к царю в спальники рвётся. Улыбнулся Фёдор шире. И впрямь всё просчитал Малюта: зятя — царю в кравчие, племянника — в спальники да полюбовники, сродственницу — в царицы… И может, и стоило бы злиться Басманову, а весело заместо этого на душе. Ведь и впрямь: и он отныне — малютин. И для него, мало не казнённого опальника, возвышение Скуратова к лучшему. А коли бы не малютино заступничество, так гореть бы ему теперь в аду на соседней с отцом сковородке, коли Господь бы не смилостивился да на небо вопреки грехам не забрал. — А тебя, Федька, — Малюта меж тем продолжает, — с Пахомом поставлю работать. Помнишь того детинушку, который тебя до меня не допустить пытался, когда холопа твоего дурного изловили? Чай сработаетесь. Ему силушку медвежью девать некуда, а ты всё ж посмекалистей его будешь. Коли дурно в пыточной станет, будто девке красной, — усмехнулся, на Басманова глядя, — так будешь заместо дьяков — хоть без них обойдёмся — записывать, что опальники под пыткой скажут. Тебе дело писчее, Пахому — заплечное… Да хоть удары считать заместо него будешь, а то со счётом у него туго. А он тебя, чай, и не дьяковской работе обучит. — Как скажешь, Григорий Лукьяныч, — промолвил тихо Басманов, ресницами моргнул, усмехнулся криво. — То-то потешаться над падением моим будут… — Кто потешаться будет — не твоя да не моя печаль. Мои-то подручные не будут точно — чай и головы на плечах дороги, да и нужно им больно, кем ты прежде был. Поди, не князья да бояре высокородные; такие-то злорадствовать не станут. Кивнул Фёдор. Улыбнулся свободнее. — И то верно. — Ладно, довольно об этом. После потолкуем ещё. Сюда иди… Дёрнул Малюта Фёдора за бедро, к себе прижимая. Схватил наконец второй рукой между ног, сжал уд, вторая рука на ягодицу скользнула, тоже до синяков стиснула… — Так?.. Любо ли? Сроду до тебя с парнями не был… — Любо, Григорий Лукьяныч… — выдохнул Фёдор, а у самого вместе с жаром любовным вновь благодарность горячая в кровь хлынула. Ведь не просто пользует, хоть и мог бы, а тоже наслаждение старается доставить… И любо же, впрямь любо… — Тогда иди сюда… за меня держись… Сжалась шершавая рука на стволе, от напряжения ноюшем, крепче. Начала ласкать, вновь стон вырвав, заставив лицо на плече малютином спрятать, крепче руками спину широкую обхватить. Ноги подгибаются, не держался бы — так и упал бы вовсе… — Григорий Лукьяныч… — лицо полыхает, а не попросить не можно, — надави мне на спину, как давеча… понравилось мне, когда больно чуть было… Смеётся Малюта хрипло возле уха. Целует шею, бородой колет. — Тебя, может, впредь на дыбе сношать? А? Шучу… а вот на брусе том, на котором порол, можно бы, привязавши… а что — и не только для службы царской снаряды пыточные сгодятся… Вжалась широкая ладонь между лопаток, сквозь рубаху и повязки. Застонал Фёдор громче, боль с наслаждением смешалась, вовсе позабыть себя заставила. — Да… так… Туманится сладко в голове. Поцелуи колючие скуратовские лицо и шею покрывают, рука жёсткая по уду скользит, вторая в спину вжимается — боли добавляя да теснее заставляя прильнуть. Кулак набухшую головку сжимает, напряжение уж вовсе нестерпимым стало… Вскрикнул Фёдор. Застонал, о плечо Малюты пытаясь стон заглушить, прокатилось наслаждение огненное по хребту, семя Скуратову в ладонь пролилось. Хотел тот руку о его бедро вытереть, да Басманов не дал — перехватил своими двумя, мелкими движениями языка будто пёс вылизал, собственное семя сглатывая. Придерживает Малюта за бёдра да за пояс, прижимает к себе — и хорошо, а то подкашиваются ноги, не то от слабости, не то от облегчения любовного… Провёл языком по губам, начал было опускаться на колени, собираясь ртом ублажить. Удержал Скуратов, развернул лицом к столу. — Грудью ложись. Всё же возьмёт?.. Ох и больно будет опосля того, как сам только что излился, бывало такое с царём, помнится… ладно, не впервой, стерплю… Подчинился Фёдор, лёг грудью на стол. Задрал ему Малюта рубаху до пояса, начал сам распоясываться. — Да сдвинь ты ноги, Федька. Сказал же, сношать покамест не стану… Легли широкие ладони на бёдра. Прижался Малюта сзади, удом набухшим между сжатых фёдоровых бёдер протиснулся. — А говорил ты, Григорий Лукьяныч… — завозился Фёдор, пытаясь подставиться лучше, щекой в гладкую столешницу вжался, — говорил, что вовсе с парнями допрежь не был… а будто уже и знаешь, как и что… — Молчи, Федька… с тобою за день всю науку изучишь… Начал толкаться резче, сильнее, за бёдра крепко держа. Огладил, руками на ягодицы скользнул, развёл их в стороны с силой, удом по чуть раскрывшемуся отверстию срамному проехался… Зажмурился Фёдор от наслаждения. Вновь застонал, подумал: кабы не был бы ещё слаб, так и сам бы возбудился по новой… А Малюта бёдра да ягодицы мнёт, большими пальцами припухшие края входа гладит, но к спине не прижимается. Бережёт. Помнит. И спасибо. А то хоть боль сладости и добавляет, но на ноги-то встать надо, с такими-то забавами, поди, проваляешься месяц, хворая… — Федька… чтоб тебя… сладкий ты, как малина… Государь, бывало, тоже со сладким сравнивал — не с малиною только, пряником сахарным называл. Да не вспоминает о том боле Басманов, вовсе сейчас ни о чём — и ни о ком — не вспоминает. Любо ему со Скуратовым, хорошо; иного ничего — и никого тоже — не надобно. Хрипло, с рычанием почти, выдохнул Малюта в ухо, семя горячее меж ягодиц да по бёдрам потекло. Провёл Скуратов ладонью по бедру, размазывая. — Оставь, Григорий Лукьяныч, — покраснел Фёдор от собственной просьбы да сам подивился тому, что не вовсе ещё стыд утратил. — Пусть… пусть до утра засохнет. Всегда любил так засыпать — в семени того, с кем любился. Полюбовник сменился, а желания прежние остались — да новые к ним прибавились. Знал бы, что полюбит, когда не только сладость, но и боль. Царь-то с врагами да опальниками лют был, а его, Федорушку свою, жалел. Хотя и Скуратов вон жалеет, только по-своему… А семя засохшее Демьяну не привыкать по утрам с тела его оттирать. — Срамник, — усмехнулся Малюта, подхватил Фёдора почти что как тогда, в темнице, отвёл, пошатывающегося, к лавке, уложил куда бережнее, чем в тот раз. Свою одежду оправил, Басманова одеялом укрыл, рядом сел. — Тебя бы после, как спина заживёт, на неё и опрокинуть, как девку… в лицо смотреть, когда кричать будешь… Поди, не выйдет, чтоб на спину-то? А? — Выйдет, Григорий Лукьяныч, — Фёдор тоже усмешкой ответил, под одеялом завозился, голову приподнял. — Оно правда всё равно как с девкой, ноги только выше заломить надобно… тебе на плечи, ну и… Положил Малюта руку ему на голову. Пропустил локоны русые меж пальцев. — Государь обучил?.. И в голосе — вроде как подозрение лёгкое, едва слышимое. — Кто ж ещё, Григорий Лукьяныч? На кресте святом поклясться могу, иных полюбовников у меня не было. Девки изредка были, да не шибко у меня… с девками-то. — И немудрено, — хмыкнул Малюта, начал Фёдора по голове гладить, по загривку — как вчера, ласково, нежно почти. — А клясться не клянись, нашёл в чём на кресте клясться, безбожник. Да и без клятвы тебе верю. Помолчал. Тише добавил: — После кого иного, может, и не взял бы тебя. Пусть пёс я, да не тот, что любую дрянь с обочины подбирает. А после государя — не стыд, а почёт. Вновь помолчал. Наклонился к уху, пощекотал бородой. — А может, и с обочины бы подобрал. Такого, как ты, и из гноища откопаешь да не побрезгуешь. Уж больно хорош. А отмыть от всего можно. Повернул Фёдор набок голову. Губами по мозолистой ладони скользнул. — Спасибо, Григорий Лукьяныч. Как бы там ни было… всё едино спасибо. За всё. Вздохнул Скуратов глубоко да шумно. — Спи давай. Посижу, покуда не уснёшь. Гладит рука тяжёлая по голове. Разливается по телу истома сладкая, и хорошо, и покойно, и глаза всё больше слипаются… Последнее, что услышал Фёдор, засыпая, — как скрипнула половица под сапогом. Крепко да сладко уснул.

***

— Я думала, придёшь али нет… Демьян вгляделся в почти неразличимое в свете месяца да звёзд лицо Фимы. У самой глаза будто звёздочки светятся… — А чего ж не прийти? Обещался ведь. — А мало ли? Боярин бы твой не отпустил. Али, может, смеялся ты только, а я бы ждала тут, как дура. — Фимушка, да нешто бы я над тобою смеяться стал? — А мало ли… — Да ни в жисть бы. Вот гляди, чего тебе принёс… Поймал в полутьме девичью руку, шершавую да мозолистую от кухонной работы. Пожалованный хозяином перстенёк на палец указательный надел — сел перстенёк как влитой. — Ой… Что это?.. — Днём при солнышке разглядишь, али при лучине. Перстенёк то серебряный, камушек в нём лазоревый… Вздрогнула Фима. Чуть не подскочила с бревна, на котором они сидели. — Украл?! — Фимушка, да ты что?! Фёдор Лексеич меня им нынче пожаловал, боярин Годунов ему украшения материны вернул, а он меня перстеньком этим за службу наградил. А я тебе дарю… вот. Снова нащупал руку Фимы. Помолчал. — А я бы для тебя и украл. Вот веришь, не убоялся бы. — Не вздумай! — шепнула Фима сердито, сжала демьянову руку крепче, и уж сколько у него допрежь девок было, а сейчас покраснел, будто в монастыре каком всю жизнь провёл. — У нас знаешь что однажды было-то? — Что? Расскажи… — А то. Девка одна была, из наших, из дворовых, дура дурой. Приставили её за боярышней Марьей Григорьевной — не замужем та ещё была — ходить, она ещё гордилась, будто сама боярыней какой али купчихою стала… Ну, взяла и стянула у боярышни из ларца бус жемчужных нитку. Думала — много их у неё, не доведается, а Марья-то Григорьевна всему счёт ведёт. Батюшке с матушкой сказала, что бусы пропали, боярыня Матрёна Ивановна всех обыскивать собиралась, а у дуры той бусы возьми и прямо из-за пазухи выпади. Ну, тут и обыска учинять не пришлось, а Григорий Лукьяныч-то дуру на задний двор увёл… Фимка помолчала. Стиснула пальцы так сильно, что у Демьяна заныла рука, а дарёный перстенёк на девичьем пальце врезался в кожу. Ничего, Фимушка, с тобой что угодно стерплю, не отпускай только… — И что? — тоже шёпотом спросил. — Выпорол? — Да добро бы выпорол. Пальцы на правой руке все до единого по кусочку малому ножом резал, да прижигал после… дуру-то эту мы все терпели едва, а уж как вопила на весь дом, так и жалко стало… — А Марья Григорьевна что? — спросил Демьян, вспомнив, как его хозяин за него сам под плеть Скуратова бросился. — Не заступилась… перед батюшкой-то? Бусы — подумаешь, бусы… — Тебе вот «подумаешь»! А Марья Григорьевна, сказывали после, я-то не видела, у батюшки за плечом стояла да смотрела, будто потеху какую показывали… а боярин Григорий Лукьяныч посмеивался, говорил: то-то, Машутка, вся ты в меня, уродилась бы парнем — славную бы я себе смену вырастил, да и так, вижу, хорошей хозяйкой будешь, всем на страх да на зависть… Посопел Демьян. Помолчал. — А с дурой той… что?.. Ну, потом-то… — А что. А ничего хорошего. Велел Григорий Лукьяныч, как руку-то ей искалечил да прижёг, со двора её увести да псарям на потеху отдать. Ну, сказывают… так и померла, пока глумились. Демьян зябко повёл плечами. Вроде и ночь-то не холодная… — И… что же? С подворья после… никто не сбёг?.. — А чего бежать-то? — Фима вроде как взаправду удивилась. — Мы-то никто не воры. Нам чего бояться. А так боярин с боярыней никого зазря не наказывают. Ежели, конечно, не ленишься — так никто и не ленится, дело своё знаем. Демьян перевёл дыхание. Вспомнил прошедший день, подумал, что если не лениться да не воровать, так и впрямь у Скуратовых на подворье не страшно. Потянулся обнять Фиму за талию. — Куда?! Думаешь, как перстень подарил, так и… — Фимушка… так я обнять только, а?.. Нешто не люб тебе? — Был бы не люб, так не пришла бы… А только я не из таких, что бери сразу да в сено вали!.. Коли рукам волю дашь — закричу, матушка боярыня Матрёна Ивановна баловства не терпит, а уж как батюшке боярину Григорию Лукьянычу доложит… Демьян вспомнил рассказ о вороватой девке и подавил дрожь. — Фимушка… да ты не стращай, а? Я бы тебя и без боярина твоего не обидел… обнять только… на звёздочки вон вместе посмотрим… люба ты мне… и перстенёк — я ж не для того перстенёк… не как девке кабацкой… Фима посопела в темноте. Повозившись, придвинулась ближе. — Ну, коли так, то ладно… Тишина. Звёзды да месяц светят. От Фимы мукой да травами пахнет — вкусно, сладко. — Я ещё коврижек принёс… Медовых. Да не бойся, я у Фёдор Лексеича спросил… я раньше-то по-всякому, бывало, а уж тут-то завсегда спрашиваю… — Вот спрашивай, — Фима чуть повернула голову, выбившиеся из косы прядки мазнули Демьяну по щеке. — Я… страшно мне за тебя. Ты ж вовсе ни Бога, ни чёрта не боишься, вон как через забор-то полез… а уж коли Григорий Лукьяныч прогневается, а твой боярин не заступится… — А он заступится, — Демьян тихонько засмеялся и обнял девушку увереннее. — А твой боярин моего жалует. Коли заступится… — Коли заступится… Вот верно ты дурень!.. Коли боярин Григорий Лукьяныч не на шутку разгневается, так никакая заступа не спасёт. А я не хочу, чтоб тебя… — А чего не хочешь?.. Я — что я… — А то, — Фима снова засопела, повозилась под его рукой. — Я ж говорю, тоже ты мне люб… не хочу слушать, как на заднем дворе кричишь, смерти просишь… — Так я что, — Демьян не утерпел, улыбнулся: ведь впрямь, стало быть, люб, раз мук его да смерти Фима не хочет! — Я через забор-то только заради Фёдор Лексеича полез. А так-то — нешто я вовсе дурак, чтоб смерти лютой искать? Фима засмеялась тихонько. — Ну, коли не вовсе, то ладно… А рукам воли не давай! — А и не стану… Фимушка, ты не отодвигайся только, ладно? — Не буду… Тишина. Светят месяц да звёзды. Съели принесённые Демьяном коврижки, совсем притихли. Сидеть бы так век… — Демьянушка… — А?.. — Пойду я. С утра-то вставать на зорьке. Тесто месить, хлеб в печь ставить. — Да и мне… Завтра придёшь?.. — Приду… За подарок спасибо. А и без подарка приду. — Славная ты… — И ты… Расстались, разошлись в доме кто куда. Взбежал Демьян бесшумно по лестнице и — о чёрте речь, а он навстречь — у двери горницы фёдоровой с Малютой Скуратовым столкнулся. Бухнулся поспешно на колени, лбом к сапогам. Подумалось некстати: поди, чья только кровь на тех сапогах не побывала, хоть ныне и чистые… — Батюшка боярин… — Цыц, — толкнул его Малюта сапогом, но легонько совсем, не так, как тогда, когда нос да губы раскровил. — Спит твой хозяин. Коли разбудишь — завтра так пожалую, что не обрадуешься. Осмелился Демьян, приподнял голову. Чувствуется: не шутит Малюта, карой грозя, а всё ж покамест не гневается. Держит в руке плошку со свечой, при свете её видно — улыбается в бороду. — Батюшка боярин, да я завсегда как мышь… — Как мышь он… Повадки у тебя воровские, то-то как мышь через забор лез, только собаки шкуру твою мышиную и учуяли! Да всё, хорош в ноги кидаться. Ступай. Поцеловал Демьян поспешно малютин сапог, руками обхватив. Юркнул в горницу. Фёдор Лексеич и впрямь спит, ровно во сне дышит, покойно. Потешился, видать, с ним Скуратов, ну да то уж их, хозяйское, дело. Сказал же Фёдор Лексеич, что не по своей бы охоте ни в жизнь. А стало быть, чего о том думать. А Фимушка сказала, что завтра снова придёт… Завернулся Демьян в медвежью шкуру на полу да уснул ещё крепче Фёдора — перед сном даже помолиться не успев. И хоть и боялся того, а про девку-воровку, которой Малюта пальцы отрезал да псарям на потеху отдал, даже не приснилось ничего. Снилось только, как Фимушка из печи хлеб на лопате достаёт. А уж это, верно, и вовсе к счастью.