***
— С днём рождения, Гермиона, — Рон ухмыляется в той однобокой манере, которая раньше заставляла её сердце трепетать. — Спасибо, Рон. Это очень заботливо с твоей стороны, — вежливо говорит она ему, рассматривая лежащий перед ней браслет и комкая упаковку в плотный шарик. Он красивый — красный, золотой и жёлтый, в цветах Гриффиндора, — но в то же время не совсем… её. Она практически не носит украшений. Рон протягивает руку, чтобы помочь ей надеть его, и Гермиона фальшиво улыбается ему. Теперь у неё хорошо получается; обычно люди ничего не замечают. — Теперь открой тот, что от нас с Гарри, — говорит Джинни, подталкивая к ней ещё один завёрнутый подарок. Они все сидят за барной стойкой в квартире Гермионы, вокруг них остатки блинчиков, приготовленных на её день рождения. Они подарили ей дневник. Он незатейлив, но очень мил. В кожаном переплёте, с прикреплённой ленточкой для закладки и линованными страницами внутри. — Мы подумали, что это может стать для тебя хорошим способом… — Гарри колеблется, глядя на Джинни, которая кивает в знак поддержки, — …вернуться к своей обычной жизни. На этих словах он слегка краснеет. Гермиона хочет рассмеяться, но сдерживается. — В каком-то смысле это терапия, — добавляет Джинни в поддержку, бросая на неё взгляд. Гермиона думает, что это нелепо. Писать на бумаге всё, что она чувствует целый день, каждый день? Она бы исписала страницу за страницей одними и теми же словами, думает она. Но улыбается, вопреки себе. — Спасибо. Очень мило. Гарри кивает, кажется, удовлетворённый таким ответом, и вскакивает, чтобы выбросить все обёртки в мусорное ведро. Браслет ощущается чужеродным на её запястье. Слишком тяжёлый, как кандалы. Она почёсывает кожу под ним. Рон начинает рассказывать истории о коллеге из Министерства, Гарри вклинивается через каждые несколько слов, а Джинни смеётся. Гермиона делает всё как обычно — улыбается, шутит о том, как сильно Грозный глаз ненавидел бы его. Это её новый список, думает она. Как вести себя нормально. Притвориться, что слушает: галочка. Смеяться, когда все остальные смеются: галочка. Улыбаться, когда Джинни подшучивает над Роном за то, что тот слишком много ест: галочка. Это пытка. Сова приносит ей «Ежедневный пророк», и даже рутинное упоминание имени Риты Скитер на первой странице приносит небольшое облегчение. Читать «Пророк» каждое утро: галочка. Она бросает сове несколько монет и отправляет её обратно через окно, наконец взглянув на первую полосу. Надменное лицо Люциуса Малфоя в мантии заключённого Азкабана смотрит на неё через изгиб сложенной газеты. Заголовок заставляет её отвлечься от тирады Рона, и она с жадностью разворачивает газету слегка дрожащими руками.«Люциус Малфой, осуждённый Пожиратель смерти, умер за решёткой меньше чем через год после суда»
Просмотрев статью, она возвращается глазами к холодному, лишённому сна взгляду серебристоволосого волшебника, которого она в последний раз видела в зале суда в Министерстве. Его слушание было одним из первых, на которых она присутствовала, и единственным, на котором не выступала. Его приговорили к двадцати пяти годам. Он не выдержал даже одного. «…в итоге он умер от естественных причин… похороны будут скромными… единственный член семьи за пределами Азкабана — его сын, Драко Малфой, который в прошлом месяце был освобождён от своего собственного недолгого заключения…» Гермиона хмурится. Она забыла, что Малфой уже освободился. Именно его суд запомнился ей больше всего. То, как он смотрел на неё, когда она слепо боролась за его свободу — словно считал, что она действует как гриффиндорка с комплексом спасителя. Она хотела бы, чтобы он знал, что ей абсолютно всё равно, попадёт ли он лично в Азкабан или нет. Она лишь хотела донести до него истину: что он, школьный задира или нет, точно не Пожиратель смерти. Странно, но год может показаться целой жизнью. — Везучий ублюдок, — хмурится Рон, вырывая Гермиону из её раздумий. Он смотрит на газету, лежащую перед ней на столе. — Его даже дементоры не поцеловали. Я надеялся, что он будет гнить там гораздо дольше. Джинни встаёт за её плечом, читая, пока Гермиона снова пробегает по статье глазами. — Разве мы не должны исправлять ошибки? Пытаться простить? — резко спрашивает Гермиона у Рона, когда Гарри осторожно берёт газету из её рук. — Мы можем исправлять ошибки сколько угодно. Только не тех, кто прислуживал Волдеморту, пока он убивал наших друзей и учителей, — рявкает Рон. Гермиона пожимает плечами, отпивая глоток остывшего чая из своей кружки. Это была ещё одна эмоция, которой ей не хватало: гнев. Она обнаружила, что трудно быть столь пылкой в своём гневе в отношении людей, которых она помогла заточить. Людей, которые охотились и пытали её. Рон и Гарри плевались ядом в адрес каждого из них, а Гермиона сидела и слушала. Трудно было злиться, пребывая в оцепенении. — Интересно, как Малфой-младший воспринял эту новость, — говорит Гарри, откладывая газету подальше от себя. — Наверное, думает о том, что все деньги, лежащие в папином хранилище в Гринготтсе, теперь принадлежат ему, — предполагает Рон, отправляя в рот ещё одну шоколадную крошку из тарелки, которую они отложили для блинчиков. — Мы можем поговорить о чём-нибудь другом? — быстро спрашивает Джинни, наблюдая за тем, как Гермиона неловко ёрзает на табурете, опустив глаза на недоеденный завтрак в своей тарелке. — Гермиона, ты ещё не обдумала предложение Кингсли? — спрашивает Гарри, делая глоток из своей кружки с кофе. Его зелёные глаза смотрят мягко, вопросительно и внимательно. Она знает, что он ходит вокруг неё на цыпочках, пытаясь получить ответы на вопросы о её планах на будущее, когда всё уляжется. Рону всё равно, думает она, потому что он никогда не интересуется. Джинни предложила Гермионе заняться продвижением «Холихедских гарпий», которые только начинают свой первый сезон после войны. — Я не… Я ещё не знаю… — отвечает Гермиона, стараясь избежать взгляда своего лучшего друга. Она знает, что он просто пытается помочь. Он волнуется за неё, как и все остальные. Гермиона хотела бы объяснить им, что работа в Министерстве не принесёт ей счастья. Как и должность преподавателя в Хогвартсе. На самом деле, она сомневается, сможет ли вообще когда-нибудь вернуться туда. Она также хочет написать письмо руководителям «Фонда послевоенных пособий», которые постоянно пишут ей и спрашивают, когда она желает перевести деньги в своё хранилище в Гринготтсе. Остальные её друзья уже получили свои пособия. Она посчитала это смешным — Министерство пытается возместить галлеонами всё, что она потеряла в войне. Что ей делать со всеми этими деньгами? Вместо этого, получая каждый месяц письмо с дурацкой суммой, написанной в самом верхнем углу, сообщавшее ей, что ожидается взнос, она сжигала его. Пусть они потратятся на что-то более достойное, размышляла она. — Разве тебе не скучно? Сидишь целыми днями в этой квартире. Возможно, тебе было бы полезно выйти и поработать, пусть даже не навсегда, — продолжает Гарри, и Гермиона усилием воли удерживает себя от закатывания глаз. — Да, я подумаю об этом, — она натянуто улыбается, молясь, чтобы кто-нибудь сменил тему разговора на что-то, что не касается её. — Мы собираемся выпить завтра вечером? В Косом переулке открылось новое место, которое мы должны посетить. Это была идея Рона — отпраздновать её день рождения в ночь, после которой им не надо будет работать утром. Это единственная идея, от которой Гермиона была в восторге — возможность пить виски и принимать неверные решения без сомнений в здравости рассудка. Её день рождения — самое удачное оправдание, и она думает, что кайф, который приносит ей алкоголь, может сделать терпимой возможность провести с ними всю ночь, притворяться, что она такая же нормальная, как и они. — Не могу дождаться, — улыбается Гермиона. Джинни спрашивает её, что она планирует надеть, и требует провести её в спальню и продемонстрировать, что имеется у неё в шкафу. Когда Джинни закрывает за собой дверь спальни, Гермиона понимает, что дело не только в одежде. — Мы все волнуемся за тебя, Гермиона, — тихо шепчет Джинни, пока она раскладывает несколько платьев, чтобы младшая Уизли могла их оценить. — Я в порядке, — говорит Гермиона, повернувшись к девушке спиной, уже устав от фальшивой улыбки: и это только в десять утра. — Не похоже, что ты в порядке, и ты не умеешь врать так хорошо, как тебе кажется. Гермиона вздыхает, бросая последнее платье на кровать, хотя знает, что Джинни не волнует, во что она будет одета завтра. — Я просто… ищу способы приспособиться. Гермиона лжёт. Она внутренне смеётся над собой. Ты даже не стараешься. — Могу я что-нибудь сделать? — спрашивает Джинни, когда Гермиона садится рядом с ней, перебирая платья и рассматривая каждое из них. — Нет, Джин. Я обещаю, что со мной всё будет хорошо. Джинни может назвать это чушью. Гермиона достаточно умна, чтобы понимать это. Но также достаточно упряма, чтобы не беспокоиться. Она рассеянно теребит пальцами свои буйные кудри, пытаясь укротить их, пока Уизли продолжает убеждать её в том, что они всегда рядом, если она захочет выговориться. Гермиона обнимает Джинни, в основном для того, чтобы придать ей чувство удовлетворения и показать, что она ценит усилия, которые та прилагает, чтобы оставаться хорошей подругой. Вот только она не понимает её, думает ужасная часть её души. Другая часть говорит ей, что это ужасные и ложные мысли. Конечно, Джинни всё понимает — она потеряла брата. Она потеряла друзей. Она тоже сражалась на войне. Джинни выбирает короткое, неношеное чёрное платье из шкафа, игнорируя те, что Гермиона достала, чтобы рассмотреть. Она помнит, как купила его, несмотря на то, что платье было слишком откровенным, чтобы носить его на людях. Тогда она думала, что, возможно, однажды наденет его для Рона. На нём всё ещё сохранились бирки. — Сегодня твой день рождения, — мягко улыбается Джинни, вешая платье на заднюю стенку двери. — Позволь себе жить.***
Косой переулок — одно из немногих мест, где ещё остались видимые следы войны. Некоторые магазины открылись сразу же — хозяева отремонтировали все разрушенные и обгоревшие части с помощью магии и вернулись к привычной деятельности. В конце концов, люди всё ещё нуждались в покупке вещей. Жизнь не останавливалась ни для кого и ни для чего, даже во время войны. Примерно половина Косого переулка была отстроена заново — хотя и не полностью вернулась к своему первоначальному облику, — в то время как другая половина осталась в руинах. Магазины сгорели, взорвались от заклинаний Пожирателей смерти, были брошены в страхе владельцами, которые так и не вернулись. Это была та сторона переулка, которая восстанавливалась медленнее, небольшая часть магазинов всё ещё чернела от дыма и была разграблена. Этот район ласково называли «Полосой», что являлось очень неблагозвучным сокращением того, что люди когда-то называли «Полоса Косого переулка, которая так и не оправилась от войны». Именно столько времени магазины простояли заброшенными. Достаточно долго, чтобы получить прозвище за отсутствие развития. Гермиона уже давно не прогуливалась по «Полосе», старалась обходить её стороной, зная, что некоторые из этих магазинов были местами, где она обычно покупала принадлежности для учёбы в Хогвартсе. Одним из таких был «Флориш и Блоттс», и она понятия не имела, почему впервые за несколько месяцев оказалась здесь в свой день рождения. Она стоит на потрескавшемся тротуаре перед зданием и смотрит на взорванные окна и почерневшую дверь, что когда-то была зелёной. Если постараться, то можно разглядеть несколько уцелевших золотистых букв: «Фло и лот с». Он расположен среди двадцати других таких же жутко мрачных лавок, всего в нескольких шагах от открытых магазинов, свет из окон которых заливает улицы. Из двадцати одного заведения на «Полосе» вновь открылись только три. Гермиона видела их — маяки надежды в темноте. Возможно, за ними последует остальная часть переулка, и в конце концов все магазины откроются в той или иной степени. Ей остаётся лишь надеяться. Она могла бы простоять здесь всю ночь, глядя на то, что когда-то было «Флориш и Блоттс», и думать о том, как она встретила там Златопуста Локонса, или о том, как впервые пришла с родителями за учебниками. Воспоминания мучительны, думает Гермиона. Даже если они хорошие. Как будто доброта этих воспоминаний лишь напоминает об ужасе сегодняшнего дня. Ей приходится заставить себя отвести взгляд и продолжить идти по пустынной улице. За поворотом в конце переулка она замечает непривычный свет неоновых огней. Вероятно, одно из вновь открывшихся заведений, хотя она не знает, какое. Сюда никто никогда не ходит, поэтому абсурдно, что кто-то решил открыть или возобновить работу магазина в самом конце переулка. Это конец, который раньше уходил в Лютный переулок — она почти не пользовалась этой дорогой, даже до войны. Она проходит мимо ряда полуразрушенных магазинов, лишь раз оглянувшись через плечо на облик Гринготтса вдалеке. Его кремово-белые колонны и после войны стоят во весь рост. После войны, после войны. Всё уже после войны. Когда же она перестанет называть настоящее послевоенным? Гермиона останавливается на месте, когда доходит до источника неонового свечения, и задирает голову, чтобы посмотреть на вывеску. «Царапина» — гласит надпись в оттенках неонового зелёного и розового, размещённая между округлыми окнами старого магазина. Остальная часть здания почти не тронута — всё ещё покрыта пятнами чёрного дыма и лениво подлатана местами. Окна завешаны белыми плакатами с рисунками и узорами. Это тату-салон, понимает она. Гермиона никогда не отличалась импульсивностью. Была храброй, быстро соображающей, склонной к риску, но уж точно не безрассудной. Совсем наоборот. Ей всегда приходилось разгребать последствия безрассудства Гарри, когда его эмоции мешали логике. Гермионе нравилось думать, что она в равной степени балансирует между эмоциями и логикой. Обычно она не позволяла одному превалировать над другим, потому что, считая эти два качества самыми важными, нуждалась в них обоих. Но по какой-то причине, которую ей никогда не удастся понять, она задирает рукав пиджака, смотрит на своё предплечье, скользит взглядом по маленьким, выцветшим буквам, занимающим меньше половины бледного участка кожи — Грязнокровка. Она делает шаг вперёд, толкая дверь. Звяканье колокольчика возвещает о её приходе, и она с любопытством оглядывается вокруг, испытывая желание принять глупое решение. Внутри салона нет ничего особенного: по обе стороны от неё — кирпичные стены, увешанные произведениями искусства и образцами татуировок. Ещё несколько неоновых вывесок излучают такое же яркое свечение, как и снаружи, отбрасывая тени на чёрные кожаные тату-кресла и табуреты, расставленные вдоль стен. Помещение относительно небольшое, всего три кресла и стойка администратора, но Гермиона впервые за долгое время чувствует прилив сил. Её глаза осматривают помещение, и она ощущает благоговение от того, что салон, казалось, был построен на руинах и с помощью разрушенных, обветшавших стен приобрёл такой — за неимением лучшего термина — крутой вид. Она проводит пальцами по нескольким рамкам с маленькими татуировками, с интересом рассматривая каждый рисунок. Они прекрасно детализированы, совсем не броские, и Гермиона вспоминает о Дине Томасе и искусстве, которое он создавал. Пока она рассматривает каждый изящный узор, её тело наполняется незнакомой ей энергией — желанием перестать думать, отбросить логику и что-то почувствовать. Чувствовать. Она забыла, каково это. — Гермиона Грейнджер? Голос пугает её, и она отпрыгивает от ряда татуировок, которые рассматривала, и поворачивается к источнику звука. Она не так часто слышала этот голос в школе, чтобы сразу распознать его, но узнаёт лицо, когда, развернувшись, видит его, опирающегося локтями на стойку. Его лицо выражает удивление и озорной восторг одновременно. — Блейз Забини, — вздыхает Гермиона, исследуя глазами его смуглую кожу и резкие брови. Он смотрит на неё расчётливым взглядом, обороняясь, думает она, как будто ожидая её нападения. — Ты здесь работаешь? — Это место принадлежит мне, Грейнджер, — ухмыляется он, приподнимая бровь. Оттолкнувшись от стойки, он выпрямляется и подходит к ней, чтобы поприветствовать. Она старается не выдать своим лицом, насколько её ошеломило его признание. Блейз никогда не вступал в ряды Пожирателей смерти официально, но его семья была известна тем, что поддерживала Волдеморта. Он легко отделался на суде, получив условный срок и такую же предписанную судом программу реабилитации, которая была навязана многим другим детям Пожирателей смерти, сторонников и чистокровных семей, открыто презиравших магглорождённых. Среди других невольных участников этой реабилитационной программы она отметила Пэнси Паркинсон, сестёр Гринграсс, Теодора Нотта, Адриана Пьюси и самого Драко Малфоя. — Ты выглядишь удивлённой, — поддразнивает Блейз, прислоняясь спиной к стойке и скрещивая руки. Он выше, чем она помнит, хотя Гермиона плохо знала его в Хогвартсе. — Шокирована тем, что бывший почти Пожиратель смерти вроде меня может владеть бизнесом в условиях экономического спада? — насмехается он, наклоняя голову в ожидании её ответа. Ирония ситуации не оставляет её равнодушной. Блейз Забини, едва избежавший заключения в Азкабане, теперь владеет бизнесом в Косом переулке. Гермиона, награждённая орденом «героя войны», живёт в дерьмовой квартире и даже не работает. — Немного, — признаётся она, осторожными шагами придвигаясь ближе к нему. — Но не по тем причинам, о которых ты думаешь. Блейз приподнимает обе брови, выпрямляясь, когда она подходит к нему. — И почему же ты удивлена? — бросает он вызов, вглядываясь в её лицо тёмными глазами. Гермиона видит, что он всё ещё не уверен в её присутствии, не боится, но заинтригован. Она сглатывает. — Наверное, я просто не знала, что ты художник, — говорит она, указывая на рисунки, развешанные по всему салону. — Ты многого обо мне не знаешь, Грейнджер, — говорит Забини, его лицо остаётся невозмутимым, пока он анализирует её. — Справедливо, — отвечает она. По причинам, которые она не в состоянии объяснить, Гермиона вытягивает руку перед собой и резко тянет за рукав пиджака, давая ему подняться до локтя. Она поворачивает руку, обнажая белый шрам на предплечье, и протягивает её ему. — Думаешь, ты сможешь перекрыть это? — спрашивает она, сжимая кулак, пока он рассматривает выведенные на её коже буквы. Гермиона наблюдает, как на его лице проступает понимание, резкие угловатые скулы двигаются, когда он сжимает челюсть. Его глаза встречаются с её, и он искренне улыбается, сверкая белоснежными зубами. — Я уверен, что смогу помочь тебе, Грейнджер. Если ты мне доверишься. Гермиона опускает рукав, выпрямляет спину и высоко поднимает подбородок, чтобы показать ему, что она не боится. Это то, чего она жаждала долгое время, понимает она. Нечто безумное. — Я доверяю тебе, — заявляет она непоколебимым голосом, её глаза пронзительно смотрят на него, пытаясь показать всю серьёзность сказанного. Она доверяет. Понятия не имеет, почему, но это так. — Ты ведь знаешь, что это навсегда, верно? Он шутит, встаёт и ведёт её к первому чёрному креслу у стены, приглашающе похлопывая рукой по коже. Она садится, снимает пиджак и кладёт его рядом с собой, пока Блейз натягивает чёрные латексные перчатки на свои длинные пальцы. — Да, Забини. Я в курсе. Он пожимает плечами, подтаскивая к себе серебряную тележку с инструментами и чернильницами, и начинает собирать тату-машинку отточенными движениями. Он красив, думает она, наблюдая за его сосредоточенным взглядом, когда он что-то прикручивает и тянется за спину, чтобы подключить шнур. — Что ты хочешь, Грейнджер? — спрашивает он и берёт её предплечье в свои руки в перчатках, слегка поворачивая его, чтобы осмотреть. Шрам длинный и узкий, и он не совсем ровный, немного изогнут на конце, ближе к её кисти. Гермиона знала, чего хочет, как только зашла в салон. Если она закроет глаза и хорошенько задумается, то сможет почувствовать этот запах. — Мои родители выращивали розмарин в нашем саду, — говорит она, прикрывая веки и чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза. — Если летом открыть окно на кухне, то можно почувствовать его запах. Мама срезала немного и приносила в дом, готовила из него еду, ставила в вазу, когда он цвёл. Весь дом пах им. И она тоже. Когда она открывает глаза, Блейз задумчиво смотрит на неё. Она не плачет, уже давно не плачет. — Она говорила, что розмарин — это символ памяти. А я потеряла многое из того, что хотела бы помнить. Гермиона заканчивает, и он понимающе кивает. — Значит, розмарин, Грейнджер. Он предварительно рисует его своей палочкой на её коже, чтобы убедиться, что ей нравится дизайн. Он прекрасен — минималистичный, с тонкими чёрными линиями, без штриховки, нежный и неброский. Она кивает ему, и он включает машинку, мягкое жужжание которой наполняет пространство маленькой студии. — Почему ты решился на это? Открыть это место? Здесь? — спрашивает она, стискивая зубы и стараясь не шевелиться, когда игла проникает в её кожу. Это приятная боль. Она помогает ей чувствовать что-то. Её веки трепещут, когда игла медленными, осторожными движениями проходит по чувствительной коже предплечья. — Я начал это с целью предложить свои услуги тем, кто хочет скрыть свою Тёмную метку, — признаётся он, не отрывая глаз от своей работы. Он вытирает излишки чернил влажной салфеткой после каждого штриха, снова рассматривает и погружается в каждую новую линию и изгиб. — И это развилось дальше. Она смотрит на него, моргая. — Ты перекрываешь Тёмные метки? — продолжает, и видит, как уголок его рта приподнимается от смеха. Отсюда и название салона, думает она. Царапина. Умно. — Да, говорят, что они больше не в моде. — Он подмигивает ей. — Те из нас, у кого они были и кого не упекли в Азкабан, хотели от них избавиться. Но это невозможно: это проклятые метки. Поэтому мы решили их перекрывать. Она ничего не отвечает, думая о тех, кто на самом деле получил Метку. Теодор Нотт. Пэнси Паркинсон. Адриан Пьюси. Драко Малфой. — Это здорово, Блейз, — говорит она ему, когда он снова вытирает тканью её руку и смотрит, как чернила проступают на коже. — Ты очень талантлив. Он останавливается, кладёт руку с тату-машиной на колено и поднимает на неё глаза. — Осторожно, Грейнджер, — усмехается он, плотнее натягивая перчатку на руку и снова наклоняясь вперёд. — Ты можешь начать мне нравиться. Гермиона искренне улыбается. Он заканчивает через несколько минут, и она не может перестать восхищаться его работой. Шрама практически не видно, и буквы уж точно не разобрать. Она благодарит его и наблюдает за ним, пока он использует свою палочку, чтобы немедленно залечить кожу, бормоча заклинания, облегчающие боль и покраснение. Он убирает за собой, бросает перчатки в корзину и помогает ей встать с кресла. — Сколько я тебе должна? — спрашивает Гермиона, направляясь к кассе и доставая из кошелька несколько галлеонов. — За счёт заведения, — говорит Блейз, обходя стойку сзади. — Я всегда перекрываю Тёмные метки бесплатно. Гермиона хмурится, когда он снова опирается локтями на прилавок. — Но это не Тёмная метка, — возражает она, снова глядя на изящную веточку розмарина, которая отныне навсегда запечатлелась на её коже. — Может быть, это и не Тёмная метка, но она не менее тёмная, разве нет? — спокойно отвечает он, и она понимает, насколько умны его глаза, когда он снова наклоняет к ней голову. Она один раз кивает и всё равно опускает купюру в банку для чаевых. — Рада была снова видеть тебя, Забини. И спасибо. Она прекрасна, — Гермиона жестом указывает на татуировку на своей коже. Блейз только кивает ей, и она чувствует его взгляд на своей спине, направляясь к двери. Колокольчик звенит, когда Гермиона выходит из магазина и снова оказывается в темноте улицы. Она снова смотрит на свою татуировку, перекинув пальто на другую руку. Розмарин на память. Она спрашивает себя, не меньше ли моментов, которые она хочет помнить, чем тех, которые предпочла бы забыть.