Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

-Вон пошли, псы! Убью лично, каждого!!! Ромодановский широко шагал по коридорам дворца, отворяя со страшной силою каждую дверь и распугивая придворных слуг. Сзади, еле поспевая за его широким шагом, почти бежала простоволосая, наспех одетая Наталья Кирилловна, воющая от давящих горло рыданий. -Федор Юрьевич! Федор Юрьевич! Где Петруша, скажи ты мне, где сын мой!!! Царица кричала сорвавшимся голосом, хватая Ромодановского за рукава кафтана, захлёбываясь в собственном горе. Князь-кесарь обернулся к ней, бешено раздувая нозди. -Наталья Кирилловна, матушка, идите в свои палаты, найду я Петра Алексеича, найду, иначе собственную голову на плаху положу,-говорил, чеканя каждое слово, стараясь не кричать на измученную царицу-мать. Наталья Кирилловна смотрела на него широко открытыми, покрасневшими, блестящими от слез глазами, словно тот был единственным для нее спасением. Выслушав его, она смиренно, скорбяще опустила голову и вдруг тихо, уверенно проговорила: -Чувствую я... сердцем чувствую: жив Петенька... Не может погибнуть, коль с ним и Алексашка Меншиков... Он сбережет,-она развернулась спиною к Ромодановскому, готовая уйти, - но только ты ищи, Федор Юрьевич, найди любым, даже если мёртвым... Царица пошла в свои покои ровным шагом, заставляя Ромодановского не верить собственным глазам. Наталья Кирилловна, эта вечно волнующаяся за сына, измученная бессонными ночами мать, сорвавшая теперь от рыданий голос, стала вдруг твердой, словно кремень, превратилась вся в живое изваяние. Оправдала она своё звание, и чтоб про нее злые языки не болтали, была она царицею настоящей и оставалась ею даже в самом жестоком горе. Федор Юрьевич покачал ей вслед головой, развернулся и вновь зашагал по Кремлевским коридорам. ... В избе пахло сыростью и будто бы смертью. Печь топилась, но в воздухе стоял холод, пробирающий до самой души, царапающий измученное сердце. Темнота такая, что черт ногу сломит, и Алексашка уж подумал, что занес их в эту чащу бес, морок проклятый. Загубят здесь их души пропащие, никакой крест животворящий не спасет, сколько не размахивай. Вдруг, темнота словно задышала, рассеилась, оседая на стенах жилища, точно топили по черному не один день. Алексашка закашлялся от забившей ноздри пыли и запаха жженой травы, рядом на пол осел измученный Пётр, не в силах больше сдерживать звериную сущность. Алексашка хотел было кинуться к нему, но в друг схватила его холодная, сухая рука, словно мертвая. В ужасе вгляделся он в темноту и вдруг увидел пред собой старуху, смотрящую пронзительно, точно в самую душу. -Укладывай на лавку,-сказала она скрипучим, мертвым голосом, одними глазами указывая Алексашке на Петра. Меншиков, как завороженный, следовал просьбе старухи из последних сил удерживая беснующегося царя. Старуха неслышно подошла к нему из-за спины Алексашки, шепча под нос неясные, сливавшиеся в один шипящий звук слова и мерно, словно кадилом, размахивала над Петром пучком сухой травы. Меншиков не поверил своим глазам, когда Пётр успокоился, подобно мертвому лежа на лавке с пучком сухой травы на груди, коим махала над ним ведьма. Старуха вновь подошла вплотную к Алексашке, взяв обе его руки в хладный плен собственных дланей. Все происходящее казалось дурным сном, наваждением, Меншиков зажмурил глаза до ярких пятен, погрязая с головой, точно в топком болоте, в страхе и неверии. -Хочешь друга сердешного сберечь?-проскрипела старуха бесцветным голосом. Алексашка сглотнул, еле ворочая языком произнося: -Хочу. Старуха отпустила руки Сашки, отходя вглубь жилища, срывая с протянутой вдоль дальней стены веревки засушенные травы, ловко сплетая их между собой в тугое звено. -Значит приручи,-ведьма кинула Алексашке сплетенную из множества трав цепь, больно коловшую ладони. -Оборотное проклятье - из всех наговоров самое крепкое, злое самое. Не живут оборотни долго, но не живут долго и те, кто проклятье это наложил. Была я накануне у Софки... Думают, загубила я жизнь её,-колдунья злобно ухмыльнулась, - только в том не я повинна, а она сама. Старуха подошла ближе к обмершему Алексашке, торопливо зашептав: -Только луна засветит ярче солнца самого, только очнется ото сна колдовского друг твой сердешный, так быть ему волком в тот же миг суждено, недюженной силы зверем. Ты гонись за ним в самую чащу, борись, покуда силы есть, но придет миг и кровь свою дай ему видеть, а сам повяжи веревкой этой зверя. Так и приручишь волчью душу, то единственное, что может от оборота истинного на веки вечные спасти. Третье полнолунье - последнее, когда оборотня сберечь можно. В тот же миг, как окончила старуха говорить, ветер с силой выбил ветхую дверь, впуская в ведьминское желище лунный свет. Алексашка вновь обернулся к старухе, но с ужасом увидал, что не только ведьмы пред ним нет, так и сама изба исчезла, будто и не бывало никогда. Стоял он посреди чащи леса. Высоко к небу тянулись черные силуэты сосен, скрипящие на ветру, гудела ночная птица, отмеряя время Алексашки, угадывая исход. В трясущихся руках лежала еще колкая веревка, а вот Петра... Петра нигде не было. Меншиков завертелся на месте, вглядываясь в черную чащу, ища глазами хоть бы один знак, мысленно взывая к небесам. Вдруг, будто совсем недалече, разнесся по чаще волчий вой, такой, что кровь в жилах застыла, похолодела. Луна вышла из-за туч в серебряном облачении, освещая лес. Сосны отбрасывали черные тени на хладную землю, ночная птица взмахнула широкими крылами, улетая прочь, заслышав дикого зверя. Один Алексашка стоял ни жив, ни мерт, прижав веревку к груди. Из чащи вдруг послышался шорох, будто ступает по сухой, облетевшей листве зверь. Меншиков прислушался, из последних сил удерживаясь на месте. Шорох стих, но донеслось до ушей шипящее рычание. Из глубины кустарника, из вязкой черноты вдруг показались два, горящих желтым светом, волчьих глаза. Алексашка сглотнул, делая шаг назад, только и крутя в голове, что любою ценой он мин херца сбережет, проклятье снимет. Только вот мин херц сейчас был зверем, медленно выходящим из черноты на лунный свет, прямо навстречу Алексашке. Волк, как и в самую первую их встречу, небывалых размеров, оскалившийся, утробно-рычащий надвигался на Меншикова, словно на добычу. И вот словно все почти как тогда, у Яузы, только вот не так вовсе. Тогда Алексашка не боялся, дрался с остервенением, не зная, кто пред ним. А сейчас... То ведь друг сердешный, Пётр, Петенька. Не по своей вине обернувшийся зверем, голодно рычащим, не сохранив ни капли человеческого начала. И не понимал Сашка, хоть убей, не понимал как с ним бороться, потому и стоял, точно языческий идол, онемевший, ждущий черт знает чего. Зверь был уж совсем близок, когда кровь ударила Меншикову в голову, заставляя прийти в себя. Нет, то не мин херц вовсе... То зверь, с каким бороться положено, пока не приручишь. Нет в нем сейчас ничего человечьего, пока светит бешено на небе до боли в глазах яркая луна, сейчас есть лишь волчье обличье и звериный оскал. "Приручу, чего б мне то не стоило",-успел подумать Алексашка, прежде чем с воинственным кличем кинуться навстречу зверю. Лес заполнился звуками бешеной борьбы, ветер завывал всё громче, пробирая до костей. Но Алексашке было не до ветра вовсе, пока кидался на него дикий, разъяренный зверь. Сердце выпрыгивало из груди, страшные хрипы вырывались сквозь стиснутые зубы, пока Меншиков пытался сдюжить с волком. Зверь наваливался, щелкал пастью пред самым носом, страшно выл, когда брали над ним верх. Меншиков заманивал его всё глубже в лесную черноту, выставляя вперед травяную веревку. - Что ж ты, думаешь, сдюжешь со мною, а?! Думаешь дамся я тебе, волчья морда?! Приручу, хоть как ты брыкайся!!!-орал, как полоумный, вновь кидаясь в схватку со зверем. Волк рычал, скалил зубы, прижимая уши, неслышно пытался обойти Меншикова кругом, но тот не давался, всякий раз уворачиваясь от волчьей пасти. Наконец вышли они на чистую поляну, залитую светом луны. Алексашка вдруг ясно почувствовал, что здесь всему кончится предрешено, здесь он либо погибнет, либо приручит зверя. Волк, казалось, тоже почувствовал приближение конца, протяжно завыв и вновь кидаясь на добычу. И Алексашка решился: вмиг распорол до крови руку от локтя до пальцев об острую ветвь, подставляя к самой пасти зверя. -Гляди!!! Кровь, живая, горячая еще! Твоя вся!!! Гляди же!!! Волк вдруг заскулил, словно ошпарили его кипятком, вновь прижимая уши. Язык от усталости, высунулся из пасти, а рычанье стало тише. Меншикову было не до раны, не до мучительной боли: только бы связать, только бы приручить. И только приготовился он бросать веревку, как волк будто успокился, подходя ближе уже не скалясь, не рыча. С недоверием оба глядели друг на друга, остановившись в паре шагов. И зверь, словно завороженный, подошел совсем близко и вдруг... Слизал языком горячую кровь, утыкаясь головою Алексашке в руку. Меншиков ошарашенно осел на земь, из широко открытых глаз вдруг потекли дорожки слёз. Нет, не зверь, совсем не зверь теперь перед ним был... Словно узнал его Петр сквозь озверевшее сознание, словно вразумила его боль Алексашки настолько, что приручен он был совсем не силою. Сам прижался к Сашке, прерывисто скуля, позволяя тому рыдать в шерстистый бок. Ослабевший, задушенный болью и облегченьем Меншиков упал без чувств, запоминая лишь два горящих напротив волчьих глаза.