Охота на лис

Интегра не знала всех своих слабостей. Иногда, по ночам, прислушиваясь к своему изменяющемуся телу, которое настырно противоречило всем её желаниям, она пыталась понять — как всё это работает? Как всё это отреагирует на жару, холод, голод? На удар и на оскорбление? На обычный недосып, в конце концов? От этих мыслей пульсировал шрам на её руке, пересыхало в горле. Она уволила нанятых Уолтером тренеров из чувства противоречия и нарождающегося недоверия ко всему, что могло быть связано со «старым типом организации». Она долго разглядывала плац из окон своего кабинета, листала отцовские альбомы, осматривала книги. Она попросила у целого мира передышку в три дня, чтобы собраться с мыслями, и всё это время она перекладывала с места на место вещи в отцовском кабинете: часть в правую стопку, часть в левую. Из разрозненной путаной информации, сыпавшейся на неё со всех сторон, она успела понять, что папа предпочитал срединный путь управления. Отдавая дань уважения своему покойному отцу, он всё-таки предпочитал пистолет магии, и прибегал к ней с каждым днем всё реже и реже. Человечество совершенствовалось — «пугающими», как папа писал, темпами. Значит, ей следовало продолжить этот курс. В конце концов, и Роб Уолш рассуждал, что в голове у хорошего солдата — установки командира да Дева Мария, милосердная спасительница, ни к чему все эти демонические уловки. Интегре было очень страшно, но она решилась на просьбу — её опекун формально был ответственен за каждый её шаг до совершеннолетия, но Роб прямо ей заявил, что она всё будет решать самостоятельно. Он может помочь ей, посоветовать, подсказать и подмазать, где следует — но хороший командир должен быть приучен решать всё сам с малолетства. Роб не приподнял брови, не хмыкнул, не переспросил, серьёзно ли она. На серьёзность её намерений намекала воинственно встопорщенная стрижка: ночью, принимая это решение, Интегра долго, с трудом сдерживая слёзы, воевала с ножницами за каждую прядь своих волос. Он щурился на неё со всегдашней ухмылочкой — довольной, почти торжествующей. — Милая, как жаль, что ты совсем чуть-чуть не застала душманскую заварушку, — произнёс он, сердечно, в обычной своей манере, пожимая её руку до треска в запястье. — Вот где полевая школа и наглядный образчик выдающейся тупости командования. Повозить бы тебя по Колониям… — У нас ведь больше нет колоний, — тихо заметила Интегра. — Вот пусть весь мир так и считает, пока кое-кто обкатывает новые пушки в Пакистане, — рассмеялся Роб. — Если таково твое желание, милая, я всё устрою. Найдем какого-нибудь вменяемого полкана на твоё место, посадим его, чтобы рулил вправо-влево этими вашими вампирами. Никто ничего и не заметит. Ты же по встречам с Круглым столом не шляешься? — Только в случае чрезвычайных происшествий, — с лёгкой дрожью в голосе ответила Интегра. Последнее такое собрание, на котором и Роб Уолш присутствовал, было собрано без ее участия — по поводу смерти её отца и «небольшого конфуза» с Ричардом. Она, по причине ранения, на нём отсутствовала. А Уолтер был её полномочным… Неважно. Роб ведь в итоге пересказал ей все подробности. — С волосами тебе было намного лучше, — после небольшого инструктажа обронил он, — но я понимаю, что для удобства. Ты ведь отрастишь их обратно? Роб улыбался ей в этот момент так нежно, что сложно было не растаять. Точно такая же нежная улыбка была на его лице, когда она впервые рухнула перед ним оземь — синяя от подступившего удушья. Вес амуниции на плечах буквально втирал её в землю, пот залил глаза и грудь, просочился сквозь все слои одежды наружу, настырно забился в ложбину на заднице, выдавил из неё остатки сил вместе со слезами и последним глубоким вздохом. Как вымотавшийся от погони заяц, она какое-то время машинально загребала ногами, лежа в луже, а руками пыталась разорвать на груди стропы рюкзака, втиснувшиеся в её тело до кровавых мозолей. Нанятый Робом инструктор орал на неё гулко и страшно, но она не слышала слов: в своём бессильном ступоре она смотрела, как кровь постепенно наполняет яростными красками крупное, будто киркой вырубленное лицо этого мужчины, как из его рта, в котором вместо обычных зубов блестели серебряные, летит слюна, как свешивается из носа сопля, которую он не замечал в припадке ярости. А Роб Уолш улыбался из-за его плеча, глядя на распластанную в луже Интегру. На лице его она читала искренний, чистый восторг: сейчас, милая, сейчас, девочка моя, ты поймёшь, чем мы тут с тобой поставлены заниматься! И пока тренер исходил на рёв о её слабости и соплях, пока он поносил её немощь и хилость всеми доступными ему способами, Роб Уолш сиял этим ощущением сопричастности к чему-то важному. Вечером того же дня он ей скажет: о нет, я никогда не издевался над легионерами и юниорами, к чему это? Ежу понятно, что когда они впервые берут в руки винтовку и встают перед сержантом Мудкинсом, у них от страха дерьма полные сапоги. Но мне всегда нравилось смотреть, как они мучаются на своем первом марш-броске: когда боль и нагрузки сдирают с них шкуру, любо-дорого смотреть, что там, под мамиными словами о хорошем мальчике и папиными подзатыльниками, иногда смотрит такой вот очкарик, рожа узенькая, как острие ножа, в голове одни только теоремы с пифагорами, а поверх всего этого — мурло прирождённого убийцы, оскал жаждущего смерти хомячка. Не смейся, милая, хомячки кусаются больно. Люблю таких парней. — Видела бы ты лицо своего папаши в первый день в учебке, — обронил он, — он единственный пёр на себе пять стоунов веса и буквально летал по полю. Еще и насвистывал, паршивец, я смотрел на него с земли и глотал пыль с его сапог, замирая от восторга. Роб Уолш протянул ей свой чистенький безликий носовой платок — его жалования и фамильного состояния, сколоченного предками-судостроителями, хватило бы на роскошную жизнь и такие же роскошные «цацки», как он сам говорил, но всё, что окружало его, было максимально простым, утилитарным и неброским. Интегра с благодарностью прижала этот платок к своей разбитой губе и спросила, страшный ли из неё получился хомячок там, на плацу. — Ужасающий, — закатил глаза Роб Уолш, — всех готовый разорвать. Я не шучу, милая, в тебе живет ярость тихая, страшная. Ты у батюшки не интересовалась, кто там был у вас в предках. Кельтские конунги, выродившиеся в мелкую аристократию, но всё так же громко бряцающие мечом — я в это верю. Ярость — это хорошо. Мы её вызволим, чтобы и она на нас немножко поработала. Каждый день Интегре предстояло пробегать на десять метров дальше, чем в прошлый, но после этого разговора с Робом даже самые калечащие упражнения давались ей легче. Бурлившая в ней ярость, не знавшая выхода с момента смерти Уолтера, наконец-то начала выплёскиваться в её жилы, в её кровь, зажигая её желанием бежать быстрее, поднимать больше и, разумеется, точнее стрелять. Позже до Интегры дойдут слухи, что сэр Айлендз пытался деликатно донести до Роба мысль, будто для девочки четырнадцати лет такие нагрузки только во вред. Организм растет и может переломиться, если загнать его. Роб Уолш будто бы ответил на это, что Интегра не лошадь, чтобы её загонять — хотя бы потому, что лошадь ведут в поводу, а она взрослая девочка и всё может решить сама. Организация, до того дремавшая где-то у неё за спиной, будто сонный зверь, пробудилась — все отлаженные механизмы по инерции функционировали несколько месяцев после смерти её отца, но этого было мало. Командиры подразделений могли самостоятельно уговариваться о графике дежурств и даже о разнарядке смен, но чья-то рука должна была направлять теневую часть организации. «Это называется — долгосрочная стратегия», — с улыбкой разъяснит ей Роб Уолш. Стратегия эта сводилась к разговорам — десятки разговоров, сотни. Поставки, согласование графиков дежурств с полицейскими чинами, оперативное реагирование на превышение полномочий любой из задействованных сторон, но самое главное — обучение. — Методы их работы, милая моя, определить предстоит тебе, — многозначительно покачивал Роб Уолш головой. — А их тебе подскажет твоя интуиция. Хороший управленец — это в немалой степени провидец. Изучай природу врага — понимай его движение ещё до того, как он шевельнулся. Это как на охоте. Батюшка когда-нибудь тягал тебя пострелять лис? Нет? А вот и напрасно. В мире Роба Уолша любые соперники были именно лисицами — неважно, были это шпионы-коммунисты или крайние левые, пропитанные «чушью шестидесятников» пополам с возмущением слишком либеральной политикой относительно беженцев. Лисица, милая, это же самая отвратительная лесная тварь — сама ни норы вырыть не может, ни даже загрызть её хозяина. Она действует исподтишка, выживая какого-нибудь барсука вонью, писком и едким запахом мочи. Во всём лесу нет более пронырливого и изощрённого на выходки животного — она создана петлять, скрываться, гадить и вонять, пока на неё не найдется достаточно ловкой и быстрой руки. Охота на лису — это всегда шум и гам, потому что только он и может спугнуть лису, потому её и гоняют сворой. Это всегда грандиозное событие, в конце которого ты испытываешь только удовлетворение — с летней лисы не взять даже шкурки, до того она тощая, неказистая и плешивая. Но какое удовлетворение! — Убиваешь одну лису — знаешь, что десяток барсуков в окрестностях заживут спокойно, сытно и долго. Лисица — мелкий голодный вредитель, подпасок под брюхом у опасных крупных хищников. Её даже опасной не назвать — так, максимум, за руку тяпнет, она ведь мельче даже самой завалящей гончей. Интегра, изукрашенная синяками по самые глаза, задумчиво вертела в руках чайную ложечку. — Но лисы переносят бешенство, — сказала она в ответ на эти сентенции Роба Уолша. Тот крепко, с хрустом, усмехнулся ей: — Как и ёжики. Вот только ёжики дохнут раньше, чем донесут эту заразу до человека. Сравнение было как никогда уместно. К огромному удовольствию Роба Уолша, Интегра решила, что у их спецоперации (как у любой уважающей себя «Шторм-333» или даже «Молниеносной атаки») будет своё название. «Охота на лис».