Охота на лис

Интегра не знала, до чего скучно валяться в больнице. Она изнывала от тоски и большую часть времени требовала себе то телефон, то ежедневную отчётность, ну хотя бы газету. Доктор Треверьян, их семейный врач, провожавший на тот свет её отца, был непреклонен. Мол, настолько серьёзное ранение требует глубокого, продолжительного отдыха, постельного режима и выбросьте, бога ради, свою сигарету, мисс Хеллсинг! Вашими лёгкими скоро можно будет стены красить! Серьезное ранение было глубоким вампирским укусом на предплечье. Интегра курила прямо в постели, демонстративно стряхивая пепел на пол. Вместо постельного режима шаталась по плексигласовому боксу, обозримому со всех сторон: специальным образом запертому, само собой. И проклинала день, час и минуту, когда её подвело доселе богатырское здоровье. После ранения в плечо от дяди Ричарда Интегру даже температура мучила недолго. Она быстро переучилась на левшу, пообвыклась со шрамом на плече, иногда мешавшим в подборе платьев. Она почти никогда не болела даже обычными сезонными простудами — отец шутил, что тому способствовала отличная закалка и десять лет жизни в особняке, который никогда нормально не протапливался, несмотря на колоссальные счета бойлерной. Её обходили стороной «местные» болячки на Востоке, не мучила акклиматизация, и даже похмелье её не терзало: Интегра была патологически здоровой девушкой, и грозила ей разве что производственная травма или ранение по глупости… Что же, последнее её «приключение» было именно им. Интегра провела на домашнем карантине почти три недели, отрезанная от всех каналов связи, хотя она знала наверняка: о каждой её ночной судороге докладывают лично Совету. И она сдержанно (насколько позволяло терпение) объясняла в камеру, повешенную в углу её «палаты», что в самом крайнем случае первые симптомы заражения появились бы у неё к исходу третьих суток, как правило, хватало и трёх часов. Кроме того, за все сто лет частной практики «Хеллсинг» ещё ни разу не сталкивался с заражением через «поверхностный» укус, даже если последний не обрабатывался должным образом. Достопочтенные сэры забывают, что у вампиризма не одна только медицинская сторона, но еще и мистическая (спросите у сэра Шелби, я уверена, что он присутствует на вашем совещании). Вампиризм — это не столько болезнь, сколько полудобровольная мутация. Божье возмездие, если хотите. И, черт побери, вам ли не знать, что упырём мне не быть! Видимо, сомневались. Интегра ходила кругами по своей «камере» и буквально слышала их мысли: они, разумеется, предполагали как нечто само собой разумеющееся, что девица из приличной семьи должна соблюдать видимость этих самых приличий, казаться нежным, нетронутым даже взглядами цветком, но все они помнили свою молодость юношей из максимально приличных семей, зрелость или юность которых пришлись на шестидесятые. Ну и в принципе достаточно среды, воспитания и этой англиканской чопорности: женщина ведь сосуд греховный и слабый, особенно если этому сосуду едва-едва больше двадцати. Интегра читала иногда в их взглядах пугливый молчаливый вопрос: какие бездны развращённости могут скрываться за её внешностью, за строгими костюмами, военной формой (кстати, с присвоением очередного чина вас, мисс Хеллсинг) и пристальным взглядом. «О, как они ненавидят этот твой взгляд, милая, продолжай в том же духе», — посмеивался вместе с ней Роб за очередным бокальчиком виски. Они подозревали её в бурной жизни за пределами особняка. И были правы в формулировке, но не в её подоплеке. И хотя Интегра в своём заточении бесилась, развлекаясь в основном отжиманиями, курением и переворачиванием подушки с нагретой стороны на холодную, нет-нет ее начинал точить червячок сомнения. Её охватывала паническая неуверенность. Она проклинала себя за недальновидность. Она… — Очень, очень глупая девчонка, милая, — раздраженно выговаривал ей Роб в их первую встречу после выписки. — И заметь, всего этого не случилось бы при грамотном планировании! Господь с тобой, я вот что-то не припомню, чтобы Монтгомери или Черчилль ошивались на передовой или самолично засыпали песком снаряды на крышах! Что за чёртов популизм?! — Не сравнивай масштабы наших личностей, Роб, ты скатываешься в абсурд, — Интегра невозмутимо прикурила от его зажигалки. — Ты сам знаешь, что это был профильный выезд. Инспекция, если хочешь. Хотела понять, работает ли новая тактика ведения боя. Роб раздраженно отмахнулся, но ничего ей не сказал. Новую тактику он принял в свое время с восторгом, им даже пришлось регистрировать через Каймановы острова новую компанию и нанимать себе отличного пиарщика: благотворительный фонд «В дороге» в помощь бездомным. Организация полевых кухонь с раздачей тёплой пищи, юридическая и социальная помощь, ночлежки — всё под эгидой заботы о тех, кто сам не всегда может позволить себе даже кусок хлеба. За три года изучения вампиров буквально под микроскопом, с помощью своей «частной» организации Интегра и Роб вместе составили карту распространения очагов заражения на теле города, более точную и основывающуюся не только на фактической информации с выездов: таинственные «душегубцы», работавшие быстро, точечно и эффективно, сеяли среди немёртвых панику. И, что наиболее ценно, они очень, очень редко сохраняли жизнь. Но сохраняли её. К исходу третьего года их практически подпольной вампироборческой деятельности на Интегру через три ступени посредников (включая полевых командиров-«частников») работала небольшая, но исправно функционирующая цепочка осведомителей. Некоторых из них она обрабатывала лично, скрывшись за медицинской маской и противочумным костюмом: несколько дней, проведённых в «лабораторных условиях», делали вампиров очень покладистыми и крайне трусливыми. Она тщательно выбирала из лондонских коренных уроженцев, которые обладали досадной мистической особенностью: связью с родной землёй, которую они никак не могли покинуть. Интегра лично проверяла: поверье о взятом в дорогу мешочке земли не работало, и вампир начинал чахнуть уже в соседнем графстве. Смешение культур и обращений с веками сделало эту особенность крайне редкой. Но именно такие, обречённые на жизнь в одном городе, были наиболее ценными экземплярами, не способными сбежать или переметнуться. Интегра как-то объясняла в личной беседе Робу, что считает именно эту особенность критически опасной для некоторых вампирских видов: если ты мозолишь глаза из десятилетия в десятилетие, то у тебя нет другого шанса, кроме как уйти в маргинальное подполье. А там тебя рано или поздно разорвёт нездоровая конкуренция за питание, брюшной тиф, оспа или сибирская язва. «Если бы от вампиров что-то оставалось после смерти, то все лондонские бойни были бы просто усеяны вампирскими черепами, помяни мое слово», — так она говорила. Сборщики информации о «гнёздах» жили на дотации в виде донорской крови, но, к сожалению, жили недолго: у некоторых вампиров была отлично развита способность к чтению мыслей, так что «бегунков» уничтожали. Можно было предположить, что уничтожали с особой жестокостью, но то лишь домыслы. А раз есть сборщики, думала Интегра, нужны распространители. Нужны «бомбы замедленного действия». Карта вампирской заразы по городу Лондону была очевидна для любого заинтересованного лица: наибольшее скопление немёртвых наблюдалось в маргинальных зонах. Наиболее частыми жертвами (помимо животных) были бродяги. Работать следовало через них. — Мы не сможем приставить по часовому к каждому бездомному, — покачивая бокалом с виски, рассуждала Интегра, — мы и так находим их растерзанные трупы раз в неделю, следовательно, какая-то их часть будет поражена в любом случае, это даже не «сопутствующий ущерб», а ущерб от нас не зависящий. Мы не будем настаивать на возвращении в социальную среду для каждого из них: это слишком неподъёмно по средствам. Но мы можем обеспечить социализацию некоторых… — …тем самым лишив вампиров части пищи, — продолжил за нее Роб. — Небольшой части. А для всех остальных мы можем сделать очень многое, — задумчиво потерла подбородок Интегра. — Например, вакцинацию. И регулярное тёплое питание. Роб был в восторге: ещё на заре её карьеры вирусолога он очень быстро расширил штат её подчинённых с двух человек до целой лаборатории. Он предполагал, что они трудились над чем-то, но не представлял себе всех деталей. — Надеюсь, то, что ты собираешься им скормить, безопасно для человека? — В достаточной степени безопасно, — кивнула Интегра. — Вирус действует на те процессы организма, которые отсутствуют в человеческом организме, если говорить совсем просто. И, вероятно, будет действовать не на всех вампиров. Но нам хватит и четверти инфицированных. У маргинальных вампиров, если тебе интересно, развит этакий взаимовыгодный каннибализм: в периоды, когда нет никакой возможности достать «дичь», они пьют кровь друг друга, и таких маргинальных «резервуаров» десятки по всему городу. Это сродни пещерам с летучими мышами, которые гадят сами себе на голову, плодят и размножают всевозможную заразу. Я намереваюсь подсадить несколько штаммов вируса. И посмотреть, как он будет действовать после того, как мы загоним крыс по углам. В знак признания её заслуг, Роб выделил ей приличную субсидию через третьих лиц: как она поняла впоследствии, чтобы не раскрывать перед военными чинами своих расходов и не спалиться, он продал что-то из фамильного достояния. Но этого одержимого своей миссией фанатика едва ли волновали какие-то там ложечки, чашечки, бриллиантики и картины на стенах: лишь бы у неё всё сработало без осечек, это было его единственным требованием. Интегра воспользовалась средствами, чтобы устроить грандиозную облаву на вампиров, на несколько недель «выключив» полицейские отряды в отдельных районах. Никакой системы оповещения, до «Хеллсинга» дошло буквально два инцидента из пятидесяти устроенных: поправка на человеческий фактор, в Скотленд-Ярде нашелся кто-то не в меру ретивый и ответственный. Остальным же полицейским было глубоко наплевать на деятельность их подпольной организации: каждое столкновение с вампирами выбивало несколько человек из системы, перед семьями погибших приходилось отчитываться, заминать скандалы, устраивать пенсии и похороны… А тут какие-то серьёзные дяденьки восточной внешности, с характерным акцентом и с парой чемоданчиков денег, и с просьбой всего-то пропустить патруль. Идеально. Вампиров гоняли по всему Лондону, начиная с северных его окраин. Методичное истребление всех попавшихся под руку немёртвых надолго загнало их в «резервации», уютные норы, из которых они не рисковали и носа показать… Где буквально за неделю до этого проходила масштабная благотворительная акция, устроенная фондом «В дороге». Результаты этой диверсии Интегра и поехала проверять на том злополучном задании: уже от «Хеллсинга», чтобы отчитаться перед Круглым столом и грамотно собрать нужные ей образцы. «Образец», обработанный штаммом «Сюрприз-3», собственно, и покусал её. Отличная новость: на вампиров пакистанского происхождения вирус действовал ничуть не хуже, чем на подопытных из последней контрольной группы. Плохая новость: конкретно этот экземпляр всё-таки шевелился и был не настолько мёртв, как ей хотелось. Это был его последний взбрык перед тем, как Интегра упокоила его выстрелом в голову. И потеряла ценные образцы. Чёрт, она даже из собственной крови ничего не выделила бы, потому что её сразу изолировали на карантин. Но именно этот случай, это дурацкое происшествие… Это заставило её задуматься и забеспокоиться всерьез. Её стремительная «карьера», развернувшаяся из слишком раннего взросления в моральную зрелость, которой едва ли достигли бы и отдельные члены Круглого стола, отрезала её от обычных человеческих взаимодействий. Её жизнь была волнительной, увлекательной и даже сумасбродной, и «обычная жизнь» казалась ей чем-то недоступным и попросту… ненужным. Интегра не представляла, как можно обменять всё, что она делает, на всю эту нелепую чепуху, учебу, дружбу со сверстниками. С каждым годом ей всё труднее было понять отца, который в принципе решился на брак (стремительно развалившийся вскоре после её рождения). Как он нашел время на какую-то женщину, как осмелился выделить его, оторваться от выполнения долга столь увлекательного, захватывающего, который не подменял жизнь, но был ею, целиком и полностью? Интегра отказалась от всего «нормального» вполне сознательно, да и отказом это едва ли можно было назвать: отказ предполагает страсть и тягу к запретному, а жизнь «нормальная» была для неё чем-то сродни дурацкого подарка на Рождество, который получилось удачно кому-то передарить. Одно она упускала, и лишь пульсирующий капкан давно зажившего укуса отрезвил её, заставил кое о чём вспомнить и переварить. «Законы потустороннего мира порой немыслимо архаичны», — рассеянно думала она, всё накручивая и накручивая прядь волос на указательный палец. Она листала свои собственные записи и записи отца, с раздражением понимая, как мало она уделяла этому вопросу внимания. Ей требовались новые исследования, а для этого нужны были женские экземпляры. Которые, как она теперь понимала, встречались ей достаточно редко. Живорождение и неутолимая страсть, фригидность и вечный холод — легенды о вампирах и их сексуальном темпераменте, а также об их способностях размножаться традиционным для человека способом разнились не только от региона к региону, но и от века к веку. Там, где разудалые предания десятого века одевались в девственные латы англиканства, расходились и мнения относительно их привлекательности и связи с Господом — чем дальше в глубь веков, тем ближе были ночные дьяволы с разудалыми весёлыми Ши и прочими хтоническими воплощениями ночных удовольствий. Что, разумеется, далеко отстояло от истины, но… Но всё сводилось к девственности. Невинность, непорочность, целостность — перебирая эти слова, словно бусинки на чётках, Интегра и в собственном имени начинала видеть отцовское предначертание, будто он с самого начала знал, какой ей быть. Но зачем? Какой в этом смысл? Срок её собственного зачатия обретал новый смысл в этих обстоятельствах: да, Роб частенько рассказывал о том, что ее отец пользовался славой бабника, балагура, записного весельчака, способного вскружить голову любой девушке. Однажды Её Величество обронила как-то раз, что он был столь красив, что мог бы увести из-под венца даже девицу королевских кровей. Но лично при его «приключениях» никто не присутствовал, а все байки о его похождениях оставались салонными анекдотами и розыгрышами, за которыми ничего не следовало. Никто никогда не слышал о детях-бастардах на стороне, ни разу не объявлялась на пороге особняка девица с какими-нибудь запредельными требованиями. Черт побери, даже брак с её матерью теперь, сквозь скупые строки его личного дневника, казался Интегре всего лишь удачно заключенной сделкой, в которой обе стороны были заинтересованы материально, но не испытывали друг к другу никаких чувств, ни любви, ни раздражения. Абсурд, но она думала даже о том, что отец мог и не принимать непосредственного участия в её зачатии. Ему достаточно было сдать биологический материал несколько раз, а ей — использовать стерильный шприц. Всё в его далеком ныне образе было таким… непорочным? Девственным? Интегра ворочала эти мысли, тяжёлые, как раскалённые камни, в голове — и они злили её. Ведь если эти догадки были бы правдивы, то это значило бы, что её отец — трус каких поискать. Это значило бы, что он подстраховывается на случай Обращения. Это злило её, потому что столько лет кропотливой работы спустя она всё ещё не до конца понимала ту часть Становления, которую можно было назвать метафизической. Чёрт подери, она даже решилась на очную встречу с сэром Пенвудом, апологетом всех мистических теорий и школ разом, узнала для себя столько заумной гримуарной чуши, что её ещё очень долго тошнило, но ничего — о том, как один биологический вид за какие-то сутки становится другим. Это злило её, потому что девственность в этом замкнутом кружке вопросов без ответов оставалась тем простым аргументом, на которые ссылаются ленивые теисты: мол, всё устроено так, как угодно Господу, и незачем тревожить Его Замысел и познавать его. Так зачем же Господь создал нас столь пытливыми, зачем подарил нам разум острый и безжалостный, подобный Его собственному? Это злило её, потому что её работа, её жизнь, сам смысл её существования этим идиотским условием ставился под удар. Впервые за почти десять лет Интегра вдруг испугалась, по-настоящему, всерьёз. Ни все её опыты (в том числе опыты «Первой категории, опасные, с препаратами повышенной контагиозности»), ни её рабочие тренировки, ни вылазки в «гнёзда», ни все переговоры, которые ей довелось провести в жизни, ни убийства — ничто не холодило ей кровь так, как сама мысль об Обращении. Её никогда не интересовала моральная и этическая сторона этого вопроса. Для себя она сравнивала вампиризм с порочной, насквозь стыдной для нее наркоманией: неважно, что сподвигло тебя, важно, что ты не смог преодолеть искушение, справиться со своим желанием отринуть боль и низвергся в пучину больной отрешённости от реальности. Каждый день за препарационным столом Интегра наблюдала, как отчаянно они цепляются за жизнь, как бегут от смерти, не желая понимать, что в конечности жизни — Спасение. Завершённость божественного творения есть его совершенство, и побег от него — кощунственное извращение человеческой природы в угоду страху. Интегра же не боялась ничего. «Я просто сглупила, упустила этот момент», — думала она каждый вечер. Ей понадобилось совсем немного времени на выработку решения, ведь вариантов у неё было не то чтобы очень много. Роб заметил, само собой, потому что она говорила с ним без слов. Интегра сверлила его взглядом поверх привычного бокала виски. Она накачивалась, потому что читала, что это помогает справиться с «механическими сложностями» Смотри, Роб, говорила она, покачивая бокал (звеньк-звеньк, пугливо переговаривались между собой кубики льда): ты видишь, что сегодня я в лёгком льняном костюме. Ты видишь, что надето под ним, а что намеренно снято. Ты видишь, что я в юбке — и ты знаешь, что я в юбке, потому что они нравятся тебе. И завитые кудри — тоже нравятся тебе, и мой жест, которым я накручиваю их на указательный палец. Ты опытный вояка, ты знаешь, что такое диверсия, не сомневайся — это именно она. — Милая, — произнес Роб своим мягким, старческим голосом, которого он «поддавал» в те моменты, когда особенно хотел её урезонить, — ты же понимаешь, что это глупость? Интегра улыбнулась: хорошая попытка, Роб, но давай не будем переводить разговор на мою рану. Хотя нет, давай поговорим о ней, если ты так хочешь. — Ты понимаешь, как я устала отсиживаться в лаборатории и в тылу, — размеренно произнесла она, — ты знаешь, что я продолжу вылезать на передовую. Мы ведём точечную, тонкую войну по единичным целям. Мы не можем просто сбросить атомную бомбу на город и запугать их — во-первых, они не испугаются, потому что быстрее умрут, во-вторых, война на этом полигоне — война за будущее всего человечества. Для эффективности нужен мой глаз. Считай это бахвальством, но я — лучший практикующий специалист по немёртвым в этой стране. А может быть, и в Европе. Рана — небольшой производственный казус. — А если бы в горло? — хмыкнул Роб. — Что было бы тогда? Роб практичен и прост, он имеет в виду просто смерть. Боится потерять очередного боевого товарища. И не только, пожалуй. Роб, говорит она без слов всем телом, я знаю тебя, старого полкового пса, и уже не строю на твой счёт иллюзий. Ты работал со мной на опережение. Ты воспитал себе идеального соратника. Ты всегда был так вовремя, так уместно рядом, с этой твой взаимопомощью, военной выучкой и полевой дружбой, за которой всегда стоит армейская дисциплина. Ты был моим другом и воспитателем в том особенном смысле, в котором это предполагается не только на Войне, но и в разведке, где каждого человека нужно держать в уме, вдруг двойной агент, вдруг перебежчик. Ты оберегал меня, чтобы я подставила плечо тебе. Ты дал мне расправить крылья. И теперь — с тебя должок. — Мы решим эту проблему, — произносит Интегра мягко. Они всегда встречались на нейтральной территории, и в этот раз Интегра проявила особенную тщательность в проверке места на средства слежения. Не то чтобы ей было, чего стыдиться: всегда можно надеть маску восторженной дурочки, которой вскружил голову небывалый шарм поколения победителей. Ей некого было стыдиться или стесняться: Роб Уолш был убежденным холостяком, столь крепко вросшим в свои свободолюбивые привычки, что без них ему и жизнь была не нужна. Его дом, в который он приглашал её несколько раз по делу, напоминал столь родные и привычные ему казармы. Интегра понятия не имела о его предпочтениях: юноши, девушки, зрелые мужчины или зрелые женщины, в общем-то, ей было наплевать. Его «престарелый шовинизм» прощался ему и всему его поколению как милое старческое чудачество, и Интегра сама давно уже не воспринимала его милые сальности как что-то двоякое. Роб был стар, но все-таки обаяние, эта неотъемлемая живость, с которой он говорил и действовал, с которой смеялся и отвешивал колкости — это притягивало её. И он был перед ней в долгу. Впоследствии Интегра часто думала: он наверняка готовился и к такому варианту развития событий, ведь он не задал ни единого вопроса. Он усмехался, но был по-своему, неряшливо хмур: кустистые выразительные брови его разметались сердитыми пучками, изогнулись молниями. Интегра склонилась над ним и поцеловала его в эти брови по очереди, расправляя его непонятную злость: податливая морщинистая кожа под её губами дрогнула. Морщины разгладились в растерянную гримасу: помилуй милосердный Боже, говорили ей его рассеянные руки, неуверенно легшие поверх юбки, я понятия не имею, что делать со всем этим. Интегра перебралась в кресло: одним коленом, другим. Поймала и заключила его хрупкие кости, его хитрые обезьяноватые повадки, всю его изворотливую натуру в клетку из своего тела. Она положила руки на его плечи — ей казалось, даже под штатской одеждой на его плечах угадывались следы, оставленные формой. Погоны сквозь ткань отпечатались на его коже, и это её будоражило — соприкосновение со всем его прошлым, великим и подлым. Роб поцеловал её первым, чтобы избавиться от напряженного, неуютного молчания. — Я никогда не умел делать всё это правильно, — сдержанно сказал он, оторвавшись от нее на один вдох. Интегра нетерпеливо мотнула головой. Она знала, что предложили бы ей все эти Уэлби и Кингсли, что вертелись на кончике его языка, все эти десятки лощеных тонкокостных юношей, которые вожделели её в барах и ночных клубах, все эти сынки богатых родителей и хорошенькие выпускники колледжей. Восторженная прыть самопознания, онанизм, облеченный в ухаживания: иногда Интегра думала об этом, разглядывая все эти побеги и ростки древнейших восточных культур, перетекание их тела из движения в движение на танцполе: будто оживающие фигурки на барельефах длинных храмов, худые длинноногие каменные человечки с огромными налитыми кровью членами, до изнеможения совокупляющиеся на берегу плодородной Ганги. Они обещали удовольствие — для себя, для них она воплощала собой ту короткую волну обоюдного движения, живот к животу, тело к телу, без взгляда навстречу друг другу, секс — как ритуальный танец во славу своей похоти. Да будет между нами искра, которую мы высечем трением, новый Прометеев огонь страсти. Интегра всегда смотрела на них с интересом культуролога, которым так и не стала: а что скажет об этих ритуальных танцах, об этих сакральных совокуплениях вампирская природа тех регионов, в которые им придётся прийти однажды? Телесная механика всех этих прекрасных томных юношей с глазами, подернутыми поволокой, не влекла её никогда. Я — сухарь, скажет она впоследствии Робу, чем, кажется, сильно заденет его. Он вновь не задаст ни одного вопроса, не спросит, было ли ей хорошо с ним и что он мог бы исправить, если она позволит. Если бы он спросил — она ответила бы, что ей было хорошо, ведь он подарил ей совершенно незабываемый опыт. Интегре не нужны были все эти ласки обещанные и призрачные — всё то, что порождает сексуальную зависимость, всё то, что она читала в округлых мягких жестах своих «жертв» и некоторых членов Круглого стола. Ненавязчивый массаж и пальцы под краем ее нижнего белья, поцелуи влажные и томные, покусывания и вылизывания кончиков пальцев и шеи, прикосновения к груди и пощипывания, всё то, что мог предложить ей стандартный набор порнографической прелюдии. К двадцати годам Интегра прекрасно знала механику своего организма, и управлялась им для достижения разрядки не хуже, чем с пистолетом, ей не нужны были даже фантазии — это ведь телодвижения. Физическая нагрузка лёгкая, щекотная и приятная, небольшая эндорфиновая подачка организму. Аналог двух шоколадных батончиков, но менее вредный для зубов. Интегра всегда была слишком занятой, чтобы искать в своей жизни время и место ещё и для сексуальных утех. Если бы Роб спросил, она ответила бы, что искала нечто большее, чем крепкий член на один раз. Будоражащий холодок новизны и беззащитности обошел её стороной, ведь Интегра оставалась самой собой и в одежде, и без неё: жизнь в полевых условиях выбивает из человека стыдливость. Она искала единомышленника. Один лишь Роб мог понять, как это важно для неё. Близость неторопливая, ищущая удовольствия — он, наверное, так это видел. Грудь к груди, живот к животу, губы к губам и закрыть глаза — вот они, все эти осклабленные похотливые гримасы, танцующие на берегу великой Ганги. Всё это, сказала она ему тогда, твоих рук дело. И когда она разделась донага, встала перед ним, потянула его за ладони и положила их на свое тело, под ними были шрамы, что она получила в своих «командировках». Под ними было тело, выточенное для войны. Всё это — закалённая сталь, сказала она, и его руки были на её груди, и ей снова пришлось немного наклониться, чтобы его поцеловать. Я давно стала клинком, и у клинка этого, пожалуй, нет хозяйской руки. Но ты — его кузнец — взвесь его в своей руке, проверь его остроту, испытай его. Роб Уолш дышал с ней — тяжело, и она видела набрякшие у него на лбу вены, выступивший на всклоченных висках пот. В глубине души он бунтовал — в нём бушевал молодой вояка, который привык завоёвывать девушек и брать их наскоком. Он не видел в ней подобострастия, Интегра смотрела ему в глаза, возвышаясь над ним на два дюйма, и она видела в его зрачках своё отражение. Слышала его мысли: Господь милосердный, она стала слишком хороша. Интегре пришлось довести его до постели. Она помогла ему раздеться. Ей хотелось в этот момент их очередного сражения на общем поле боя чувствовать его — частящий пульс, холодок в его морщинистых руках, то нетерпение, с которым он её касался. Взглядом Интегра намекнула ему, что не знает, что делать дальше, и он положил её руку поверх своего члена, подсказал ей ритм и потянул к себе, уложил рядом с собой, чтобы убрать эту досадную разницу в росте, чтобы сравняться с ней. Он целовал её, не боясь задохнуться. И в эту минуту Интегра любила его, своего самого верного товарища, за ту храбрость, с которой он выполнил её просьбу. Роб подтолкнул её в плечо, навис над ней, прикрыв глаза, и навалился на неё, оказавшись куда более тяжёлым, чем Интегра думала. Прижался своим мягким морщинистым лбом к её лбу и впился поцелуем в губы. Впоследствии он скажет ей, поморщившись, что сложнее было представить картину отвратительнее: сатир с волосатыми кривыми ногами верхом на прекрасной нимфе, и задница у сатира дряблая. Интегра лишь усмехнётся: Роб по своей милой старческой привычке так цеплялся за внешность, за образ самого себя молодого, что не понимал главного — это было сражением с последним рубежом её сомнений. Интегра запомнила это как облегчение, как горячую, обоюдоострую волну размеренного движения. Интегра стиснула его бока коленями, поймала, не давая отступить, и он причинил ей первую боль — на секунду показалось, что нестерпимую, острую до тошноты, до крика. Она вонзилась в её тело жгучим ножом, туго засела в нём на мгновение, и Интегра вся сжалась вокруг его члена, напряглась до изнеможения, до треска, впитывая эту боль в себя… наслаждаясь ею. Она слышала сбивчивое, неловкое дыхание Роба, чувствовала стиснувшийся в её волосах кулак, с трудом разжавшийся в ладонь, чтобы привлечь её для поцелуя, для ласки. Роб забылся с ней, как когда-то в юности, кончики его седых ресниц щекотали ей щеки и губы. Он впился губами в смык её шеи и плеча, сгреб всю её удивительно сильным движением между своими локтями, вбился в неё до влажного шлепка кожи о кожу — божественное трение, искра меж их животами, все-таки зародилась, раскрутившись в головокружительное облегчение. Жадное, крепкое движение, с которым он взялся за неё, отступило, сменившись покачивающейся лаской. Роб взял свое, прикоснулся к её молодости, юности, и это словно вытянуло из него часть сил. Он подхватил её ладонью под бедро, сжал его, жадно стиснул, и в то же время будто попросил помощи. И Интегра перехватила инициативу — подсказанные им движения были просты. Она подалась бедрами вверх, выгнулась всем телом, вытянулась, и тягучая, только что ею испытанная боль будто зазвенела и растворилась в этом движении, как ночная сонливость растворяется без следа поутру: она пробуждалась для себя самой. Не отдаваясь, Интегра брала и брала у Роба Уолша всё, что он мог дать ей для этого ритуала: она хватала его за плечи, подталкивала к себе, направляла его вглубь своего влажного, блестящего естества, к самому своему центру. Эйфория погони за совершенством, торжество обновления — Интегра расцветала, задыхаясь от удовольствия. Будто пролившаяся жертвенная кровь избавляла её от гнусности подозрений в своих страхах — и её верный друг, её соратник был с ней на этом поле. Он наваливался на локти, приникал к её груди, и каждое прикосновение к её звенящему от счастья телу отдавалось бурей удовольствия, которого Интегра и не могла в себе подозревать: его мягкие, дряблые губы на её груди, будто молодость кормится от старости, его язык на внутренней поверхности её бедра, и этот жутковатый, но столь необходимый символизм, когда этот же язык, теплый от её поцелуев, слизывает её девственную кровь. Необходимая принесённая жертва — Интегра думала только о ней. И вновь притягивала его к себе за руки и за плечи, вновь жадно хватала его за член, который то набухал в ее ладони, заряжая её сердце спешащими ударами пульса, то вяло, устало опадал. По наитию Интегра опускалась к впалому дряблому животу с редкой седой порослью на нём, целовала этот член, от которого умопомрачительно пахло кровью и ею самой, брала его в рот и водила вокруг него языком — и снова направляла в себя, выдавливая из него минуту за минутой близость. В её жадности было что-то по-настоящему постыдное, что-то, что она могла показать только такому человеку, как Роб, и потому она не могла предложить это никому больше. Интегра была столь увлечена погоней за своим окончательным освобождением, что после даже не могла припомнить: испытала ли она все-таки оргазм? Эту привычный укол удовольствия, едкий и судорожный, от которого всегда хотелось поежиться? Да это и не было для неё важно, если подумать хорошенько. Они с Робом долго пролежали в постели — молча. Он обнимал её, липкий и холодный от выступившего пота, тяжело, затравленно дышащий. Рассеянно, словно не до конца понимая произошедшее, он целовал её в лоб, водил костяшками пальцев по её спине. Интегра прислушивалась к новым для себя ощущениям, прикрыв глаза и прижавшись к Робу подмышкой, щекой к его костлявым ребрам, чувствуя запах его пота и запоздалого, неловкого возбуждения. Пожалуй, и он сам, кончивший уже с помощью рук, не до конца понимал, понравилось ли ему, но разве это должно волновать настоящего джентльмена? Оделись они так же — молча, по очереди сходив в душ. Более того, в тот вечер у них даже получилось продолжить начатый разговор, как ни в чём не бывало. Роб, ошарашенный и опустошённый, смотрел на неё, будто во сне. Словно спрашивал себя, не разыгралась ли у него, старого похабника, фантазия в какой-то момент. Но Интегра, слабо улыбаясь, нет-нет да прикасалась к оставшемуся от его жадного поцелуя синяку на своей шее: галстук всё скроет, но мы с тобой запомним этот момент, Роб. Всем своим существом Интегра будет показывать ему, что бояться нечего, и ради Бога всемогущего, не раздувай из произошедшего трагедию. Мы же взрослые люди. Роб к ней прислушался. И впоследствии даже шутил о произошедшем в своей обычной сальной манере, за что Интегра была ему крайне благодарна. И член-то у него мелкий, и сам он престарелый поблядун, схватившийся за гуж слишком поспешно, и вообще, разве такая видная юная леди, наследница множества богатств, обладательница стольких достоинств, не могла найти для себя кого-нибудь поприличнее, кого хватило бы на все её потребности? Роб Уолш забрал её страх, и Интегра была благодарна ему — и за все эти шуточки, на которые она отвечала молчаливыми улыбками, и за то, что он не оттолкнул её в решающий момент. Поэтому, когда в одну из их встреч Роб надолго замнётся, опустит взгляд и замолчит, Интегра сама встанет из кресла, подойдет к нему и опустится перед ним на колени, потянувшись к его ширинке без единого слова. В конце концов, связывающая их дружба переживала и не такое. И если для Роба, хватающего её за волосы, задыхающегося, захлебывающегося стонами и вжимающегося в её горло членом, это столь много значит… Ей не сложно подарить ему этакую малость. Тем более что Роб Уолш, расслабившийся, тянущийся дрожащей рукой за носовым платком, чтобы утереть её лицо, лепечущий своим слабым, «старческим» голосом какие-то беззубые нежности, умел быть благодарным как никто другой.