Охота на лис

Интегра не знала ни единого подобного прецедента в обобщённой практике своего семейства. Более того, всю собранную за столетие информацию необходимо было хотя бы частично пересматривать и конструктивно дополнять из-за вмешательства стороннего элемента. Это логично, размышляла Интегра, накручивая прядь волос на указательный палец, я и сама дошла до экспериментов на живых экземплярах: построение моделей хорошо лишь до первого столкновения. «Но мне и в голову не пришло бы сотрудничество. Коллаборационизм», — неприязненно думала Интегра, поглядывая на своего нового собеседника. Он упорно настаивал на некоем подобии сотрудничества, уходившем корнями ещё в историю её деда. Называл её госпожой и хозяйкой, бубнил что-то о магическом диктате. Он действительно выполнял приказы, даже членовредительские: разумеется, Интегра сразу же проверила границы дозволенного, приказав ему сперва отрубить себе кисть, а потом и вскрыть горло. «Удивительные регенерационные особенности тканей», — удивилась она тогда. И отметила, что он не колебался ни секунды. Налицо были психические отклонения: голова его была забита всевозможными философскими бреднями и самопровозглашениями, бредовыми теориями относительно антагонистического начала чудовищ и человечества. Попахивало экзальтированными католическими бреднями, да и сам вампир подтвердил, что при жизни побывал и католиком тоже. И громче всех кричал о сожжении Лютера. И в качестве православного отличился гонениями на еврейских ростовщиков. И… Интегра осадила его жестом: менее всего ее интересовали полумифические россказни. Объект со всей очевидностью потерялся во времени, был психически болен ещё при жизни и мог выдумать себе любое происхождение в любую из эпох. Анализ его костей и накопленного в них вещества косвенно указывал на пятнадцатый век, но с тем же успехом он мог наесться мышьяка и свинца в восемнадцатом, еще при жизни. Да и у вампиров чуть иначе протекал метаболизм из-за особенностей питания и образа жизни крестьян и скота до изобретения антибиотиков. Он постоянно путался в показаниях. То выходило, будто он служил трём Хеллсингам до неё, то двум. Он с глубоким почтением отозвался об Уолтере и, как ей показалось, встретил новость о его смерти с некоторой грустью. Но Уолтер был для него нахрапистым наглым мальчишкой и молодым мужчиной, этаким ходоком и повесой — он мог путать и его с кем-то ещё. Так, он вообще ничего не мог сообщить о дяде Ричарде, что было странным само по себе. Интегра теперь жалела, что в своё время не попросила Роба провести небольшую выемку документов у покойного дяди, чтобы ознакомиться и с его дневниками тоже. Что-то ей теперь подсказывало, что и дядя Ричард таинственным образом о вампире в подвале своего особняка не знал ничего. Или позабыл. Об обстоятельствах своего сотрудничества с её семьей и его особенностях он рассказывал нехотя, перескакивая с темы на тему. Первые двадцать лет общения с Абрахамом, например, в его изложении напоминали абсурдный бред с провалами в событиях на десятки лет. Он твёрдо помнил, что и как делал, начиная с событий Первой мировой. Он подтвердил убеждение Интегры, что любая война, особенно настолько масштабная, очень выгодна для любых немёртвых, потому что в кровавой мясорубке никто не замечает нескольких десятков или даже сотен лишних трупов с разорванными глотками. Его использовали для патрулирования города, а также… кто бы мог подумать, для работы по установлению шпионского контингента (исключительно в качестве джентльменской услуги Королевской семье). Это он припоминал твёрдо, мол, на самой заре века паранойя между странами была столь накалённой, что от неё можно было прикуривать. А способности к чтению мыслей и внушению у него были воистину впечатляющие, это он доказал на самой Интегре. И это, как он утверждал, скромно потупив глаза, вовсе не его заслуга — это достижение семейства Хеллсингов. Интегре все время приходилось напоминать себе о сверхъестественной природе вампиров. За годы, что он провела, изучая немёртвых, они превратились для неё в понятные и в чем-то даже простецкие биологические организмы, со своими причудливыми мутациями, но всё ещё остававшиеся податливыми к изучению. Она давно перестала спрашивать и выяснять детали, всё чаще встречая вампиров обездвиженными, распятыми и подготовленными к вивисекции или введению экспериментального препарата. Вера была её помощником, в божественный замысел красиво и непринужденно укладывалась даже сложность человеческого организма, его нелепость и атавистичность: пути господни ведь неисповедимы, назовите это провидением или эволюцией, разница казуистическая. Но вера никогда не вела её за собой, не держала её за руку и не тащила по ухабам превратностей жизни. Этого вампира — вела. Религиозные фанатики одинаковы по своей сути, какими знаками их ни обвешивай. Вероятно, влияние эпохи, в которую он родился и пережил Становление. И сейчас, повинуясь своему безумию, этот вампир верил в Человечество. В конкретных его представителей. Интегра дотошно выспрашивала у него все детали его «причащения»: так вампир это называл. Абрахам Ван Хельсинг в его рассказах представал пытливым ученым, представления которого были сформированы и метафизикой в том числе: покуда профессор Ван Хельсинг имел дело с нечистью настоящей, его коллеги веселились на вечеринках Алистера Кроули, вертели столы и будоражились о всех возможных шарлатанов конца викторианской эпохи. Естественнонаучный гений профессора сомнениям не подлежал: он препарировал природу Алукарда, буквально вывернув того наизнанку, с его же позволения. Более того, вампир любезно указал Интегре на несколько кирпичиков в подвале, где она его нашла, за которыми она обнаружила по какой-то причине спрятанные дневники профессора. Время, к сожалению, не пощадило большую часть его записей, но та, что сохранилась, была весьма любопытна и указывала на то, что и Абрахаму не чужды были эксперименты. Он испытал на вампире буквально все доступные ему химические препараты, будь ему доступны радий и полоний, он и их бы ввел вампиру в кровь. Более того, не без ноток самодовольства поведал ей Алукард, в переписке с супругами Кюри её славный дедушка состоял, но как-то у них не срослось научное сотрудничество. Вероятно, не сошлись на почве религиозных мировоззрений. Сам он никак не мог объяснить метаморфозы своего организма. Если верить ему, то первые несколько веков посмертия он ничем особенным не выделялся из сонмища таких же, как он, мертвецов. Бродил по лесам, отъедался во время крупных воин, нехотя социализировался в индустриальную эпоху, отрастил себе фальшивую биографию, представлялся аристократом от любых побочных габсбургских веток, присваивал себе заброшенные замки в Трансильвании и окрестностях, стыдливо избегая родных валашских наделов — сам на себя наложил епитимью за то, что стал плохим человеком после смерти. Выл на луну, оборачивался изредка волком, настрогал несколько десятков таких же слуг, вырезал несколько крупных зажиточных семейств, от скуки начал кататься по Европе на присвоенные у убитых капиталы. И как-то раз в Лондоне встретил её деда. Сам Алукард о событии, перевернувшем его посмертие, говорил не иначе как с придыханием: какие-то новые, неслыханные горизонты открылись ему после успехов профессора Ван Хельсинга. «Я научился гипнотизировать самого себя», — так он это объяснял, буквально. Ещё какая-то чушь про внутренний мир, о потёмках вампирской души, о том, как он в этих самых потёмках искал и находил сотни, тысячи, миллионы загубленных душ, и они становились его личным оружием, его копьем и пращой. Мол, без оккультной науки профессора и половина была бы недоступна, он стал абсолютно всемогущ, ведь у Абрахама в прямом смысле слова были ключи от Ада, он знал в него дорогу и регулярно открывал её для своего преданного слуги. Интегра поначалу пыталась конспектировать этот бред. Но он был таким же путаным, как записи деда. Если верить рассказам Алукарда, тот не просто так покинул обжитое голландское королевство, с ним приключилась очень неудобная история, в которой в кровавую кашу смешались демоны, жертвоприношения, торги лично с Сатаной. Алукард подтверждал: последний действительно существует, в мире он присутствует незримо, однако каждому слабому и ничтожному он предлагает сделку. Её дед был не по зубам властелину тьмы, профессор был слишком жаден, чтобы кому-то предложить собственную душу. Куда больше её интересовали возможные связи Алукарда с… да со всеми, если подумать. Выходит, почесывала она лоб кончиком карандаша, в курсе были сэр Айлендз и Её Величество. Последняя даже испытывала к Алукарду некие тёплые чувства: то ли жалость, то ли благосклонность. Принцесса была слишком юна, когда Алукард, по приказу её отца, вызволял её из какого-то страшного приключения с похищением и требованием выкупа. Более он никого не мог назвать. Насколько он мог судить со своей стороны, её отец питал к нему исключительную неприязнь, вампир в подчинении был для него обузой, страшным грехом на сердце и тяжёлым бременем на совести. И если по молодости он ещё использовал его способности для решения «нюансов», то с годами… с годами Алукард оказался в подвале. Показная лихость и небрежность Хозяина сменились раздражением и даже злостью. По каким-то своим мотивам он не стал убивать его. Заточение было наказанием, горьким и тяжёлым, исключительно за его, Алукарда, природу. Но он всё понимал. Дед же и вовсе относился к нему как к станку для отработки оккультных знаний. При нем Алукард большую часть времени проводил на операционном столе, ассистируя профессору и придерживая собственные выпадающие кишки. Он прислуживал семействам Сьюардов, Моррисов и Харкеров, выполняя их мелкие поручения. Но по большей части он сидел в подвале. Наслаждался новыми способностями. Открывал в себе раба человеческого гения — невероятно увлекательное занятие! После этих рассказов беспокойство на сердце у Интегры слегка улеглось: ей была невыносима, даже омерзительна сама мысль, что её отец прибегал к использованию таких вот инструментов. У любой оправданной жестокости есть предел, за которым она обращается натуральным скотством, и вампир был для Интегры именно этим пределом. Но нет, со слов вампира, который страшно терзался бестолковым своим положением при её отце, Артур Хеллсинг дошёл до потребности создавать организацию самостоятельно, после всех чудовищных происшествий с немёртвыми, что ему довелось повидать во время и после Войны. И не просто так вампир отправился в утиль. Как ни разу не были использованы после Нагасаки и Хиросимы атомные бомбы в военных действиях, так и он был слишком непредсказуемым, слишком смертоносным и попросту отвратительным оружием. Его держали про запас, «на складе». Но, в отличие от ядерных ракет, о его существовании все сопричастные предпочитали или молчать, или попросту забыть. Она специально уточнила у него, в курсе ли о его существовании Шелби Пенвуд: нет, госпожа, хотя этот маленький смешной человечек был бы счастлив прикоснуться к могуществу вашего деда. Сэр Айлендз, насколько он мог судить, не умел разбалтывать секреты физически. А Её Величество… в ней Интегра иногда чувствовала родственную душу. В их редких и мимолетных диалогах иногда проскальзывало это гадливое, едкое отношение к «тварям». Относительно дяди Алукард развёл руками: причины размолвки между двумя братьями были ему неизвестны. Он стёр память о себе младшему брату, во-первых, потому что старший приказал это сделать. А во-вторых, потому что тот был никчемным человеком, той ещё тварью и едва ли заслуживал того, чтобы о нём в принципе разговаривала госпожа. Госпожа, госпожа, госпожа… Интегра отыскала в записях деда подходящую её запросам пентаграмму, запечатала Алукарда в той же самой комнате, где пробудила его, на что тот любезно, с неизменным оскалом, намекнул, что вообще-то достаточно было простого приказа. — Если вам так близки военные аналогии, — многозначительно произнес он, — то вы для меня никак не младше генерала. А я всего лишь солдат. — Ты читал мои мысли? — холодно уточнила Интегра. — Я вижу это по вашей выправке, — то ли соврал, то ли подметил Алукард. Интегра, разумеется, ни на грош не поверила: армейская субординация слабо походила на экстатическую рабскую привязанность, которую он испытывал. Его лизоблюдство выглядело тем омерзительнее, чем очевиднее в нём проглядывало нетерпение: вампир чего-то ждал от неё. Казалось, что за почти полвека, проведенные в темнице, из которой его «извлекали» исключительно по самым крупным происшествиям и трагедиям, он должен был хотя бы поинтересоваться, что произошло в мире. Насколько далеко шагнуло человечество со времен Холодной Войны и Вьетнамской Кампании, которые он ещё хоть как-то помнил. Мог бы припомнить свою родную глушь и хотя бы вскользь о ней что-нибудь спросить. Мог бы хотя бы попросить газету, пусть и полную незнакомых имен. Но нет, мир его не интересовал вовсе. Худосочный ломкий скелет, скрючившийся на кушетке в неудобной позе, он интересовался исключительно ею. Он явно читал её мысли. Можно сказать, черпал из них информацию полными пригоршнями. Все время задавал дурацкие вопросы о её детстве, о каких-то мелочах и деталях, которые показались бы стыдными человеку, с которым не работали по преодолению любых комплексов в диалогах с неудобными собеседниками. Эпатажный шутничок, этакий клоун водится при любом серьёзном политике, отвлекает на себя внимание по действительно важным вопросам. Интегра была слишком ошарашена самим фактом существования подобного союза, и, признаться, просто не представляла, что с Алукардом делать… пока. Пока — у неё появилась уникальная возможность узнать кое-что о своих предках, но главное — о методах их работы. И дед, конечно, в этом смысле отличился. Сумрачный немецкий гений мог только позавидовать его изобретательности и даже некоторой утончённости в работе. У него была цель. И, возможно, именно из-за него одним вечером Интегра спросила его в лоб: — Ты знаешь, чем я занимаюсь? — Предположу, что вы называете это справедливостью, моя госпожа, — усмехнулся Алукард, к её удивлению, отнюдь не весело. — Называла, когда меня душил юношеский максимализм. Но это время осталось далеко позади. — Иные люди ищут свой рай на земле до самой своей смерти, с юношеской пылкостью, кою они просто не могут перерасти, — с грустью ответил Алукард. Видимо, какой-то очередной заскок. Неважно. — Ты знаешь мои методы? — продолжила Интегра. — Полагаю, не все. Но их часть, — склонил он голову. — Если вы полагаете, что для этого мне нужны были ваши мысли, вы ошибаетесь, моя госпожа. Я вижу это в вашей руке. Вижу в ваших глазах. Я знавал когда-то одного такого же человека, как вы. И путь его был окончен весьма жалко. Между ними ненадолго повисла неловкая тишина, нарушаемая лишь шорохом её тихих шагов. — Ты знаешь, что я сейчас сделаю, — сказала она спокойно. Эта его короткая нелепая жизнь была недолгой отсрочкой. Он удовлетворил её интерес, перевернул страницы её семейной истории. Интегра холодно, мельком посмотрела на вампира, заряжая пистолет. Она уже успела понять, что он не окажет никакого сопротивления, будет покорен в силу своего сумасшествия. Тем лучше: Интегра устала тратить на него время. Из записей деда Интегра поняла, что на вампира будут действовать лишь определённые пули: и дело было не в их калибре, а в способе их изготовления. Ей понадобилось серебро определенной пробы, освящённое по католическому обряду (сколько излишней помпы), расплавленное из нескольких крестов, а также пузырёк святой воды и осиновый кол, заранее собственноручно подготовленный и обожжённый. Интегре пришлось читать над ним молитвы почти два вечера. Сколько архаизмов. Она ожидала, что он встретит ее волю, раскинув в стороны руки и жертвенно запрокинув голову: нечто подобное рисовалось ей в его поведении, эта дикая необузданная театральщина, этот фарс. К её удивлению, он впервые за все время их знакомства посмотрел на неё мрачно, неприятно и криво усмехнувшись. — Вы не представляете себе, как я этого жду, — сказал он. — Мой восторг от вашей крови не мог быть бесконечным. Вампир согнулся в три погибели, чтобы уткнуться лбом в дуло её пистолета, и посмотрел на неё снизу вверх, этим неприятным подначивающим взглядом. Эта странная дерзость, этот вызов — что-то новое в его поведении. — Настало время подтвердить ваши слова и намерения действием, госпожа. Интегра нажала на спусковой крючок три раза подряд, не заколебавшись ни на секунду. Когда пороховой дым рассеялся, а звон в её ушах поулёгся (не помогли даже заранее подготовленные беруши), Интегра некоторое время смотрела, как трепыхается в гортани его язык: верхнюю часть черепа снесло напрочь. Она подтолкнула судорожно дёргающееся тело в грудь, повалив на кушетку, примерилась колом чуть ниже мечевидного отростка и приготовилась со всей силы налечь на него… …как вдруг на её руку легла его ладонь. — Боюсь, моя госпожа, мы с вами в патовой ситуации, — со смешком произнес его голос — и отсутствие половины черепа для него преградой не стало. — Я предполагал, что это возможно, но теперь уверяю вас наверняка. Он встал, почти соскочил с места, вздернул её за руку, вывернув плечо. Его лицо было так близко, что Интегру вдруг замутило от запаха крови и мертвечины, которыми от него несло. — Такая, как вы, попросту не сможет меня убить, — заявил он, дергая её из стороны в сторону. И во весь голос, запрокинув голову, расхохотался, широко раззявив свою клыкастую уродливую пасть.