Бесконечное чувство

      — Мне это не нравится! — Гентаро вдруг отчаянно вскрикивает и, повалив Хифуми с какой-то нечеловеческой для разгоряченного алкоголем тела силой, тотчас же седлает бедра зазевавшегося любовника.       — Как же так? Неужели... я сделал тебе больно? — Хифуми протяжно выдыхает, чуть не подавившись стоном благоговейного удовольствия, но в глазах его, тем не менее, плещется беспокойство — настоящее, искреннее. Ведь мужчина, что так отчаянно трясется на нем в приступе блудливой агонии, ко всему прочему начинает еще и плакать.       — Мне это не нравится! — вновь повторяет Гентаро, жадно хватая ртом вожделенный кислород, коего в переполненной запахами пота и многочасового секса комнате и так не хватает. — Мне не нравится, когда ты трогаешь голыми руками своих девок! Мне не нравится, когда ты говоришь им эти свои похотливые речи! Не нравится, когда смотришь на них! Не нравится, когда ты, окруженный стервятницами вдоль и поперек, потакаешь их... их низменным желаниям: любезно щебечешь с ними, хохочешь, покорно вкушаешь прикосновения дамских пальчиков, что так и льнут к твоим плечам, нагло трогают волосы, силятся преодолеть запретное, коснувшись подернутых тенью вежливой улыбки губ. Но это мои губы! Мои, слышишь, только мои! А сигареты? Как ты вдыхаешь этот вульгарно-сладкий дым, наклоняясь к трепещущему на самом краешке зажигалки огоньку, прикуривая их чертовы сигареты из рук, что так любезно подают тебе яд. Не нравится! Не нравится! Не нравится! — Мужчина окончательно заходится в какой-то сердечной, понятной лишь ему одному истерике, обливаясь слезами прямо на кончике чужого, не в меру возбужденного члена.       — Но я никогда не... — растерянный, блондин пытается хоть как-то оправдаться, но мучительная агония ревности, что так отчаянно сыплет по щекам писателя градом душераздирающих рыданий, не оставляет ему и шанса.       Хифуми ошеломленно смотрит на него, цепляется взглядом за каждый сантиметр извращенного удовольствия, то проявляющего себя крупными мурашками по всему телу, то вырывающегося изо рта писателя очередным всхлипом его имени («Хи-и—фу—ми-и-и»). Хифуми смотрит, и сердце его вдруг начинает скакать под ритм заданных бедрами Гентаро движений — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз...       А затем! Улыбка трепетным чувством чего-то высшего, непостижимого, растекается по сияющим от глубокого упоения губам, и хост смиренно позволяет седлать себя снова и снова, раз за разом — до тех пор, пока ему не разрешат маленькую вольность ласковых слов:       — Гентаро, сегодня ночью и до конца своих дней я буду прикасаться только к тебе. Буду смотреть только на тебя, наслаждаться касанием твоих пальчиков. Буду вдыхать дым только твоих сигарет. Обещаю. — Блондин вновь улыбается, нежно перехватывает мечущиеся в приступе хаотичных ласк руки и целует. Целует каждый палец именитого творца, целует вдумчиво, нежно, покорно, словно бы просит сменить гнев на милость, словно бы молит его, сияющего в глазах Изанами ореолом божества, о прощении. И это становится последней каплей.       Слова Хифуми выбивают из содрогающихся в огне интенсивных нагрузок легких остатки воздуха, и Гентаро, превратившись в натянутую струну экстаза, чуть было не задыхается. Вскрик! И вот писатель уже падает на грудь любовника в плену послеоргазменных судорог. Хифуми молча обнимает его, гладит по взмокшим от пота волосам, прижимает к себе — иными словами, терпеливо ждет. Ждет, когда вся печаль, что так долго копилась в Гентаро за время их разлуки, уйдет и окончательно растворится в его любви.       — Моих чувств вполне хватит и на двоих, верно? — шепчет он ему успокаивающе.       Гентаро наконец восстанавливает дыхание и, собрав остатки сил в изможденном теле, заставляет себя немного привстать.       — Нет... возьми и мои чувства тоже. Тогда я останусь пустым — совершенно пустым, и ты сможешь заполнить меня собой. До конца. До края. До смерти. — Горячий выдох писателя обжигает Хифуми прямо в губы. Он целует его как в последний раз.       Потому что их жизнь — любовь. И о любви вся эта жизнь...