Глава одиннадцатая
Счастливого Рождества, Мари!
On calm days, you always think you've conquered them. You think that in the end you've finally done them in. That you've got rid of them for good, now and forever. But that seldom happens. Most of the time, the demons are still there, lurking somewhere in the shadows. Tirelessly waiting for the moment when our guard drops. Guillaume Musso
– ...Вынужден признать, Мари, это была наихеровейшая идея!.. – пробормотал Энтони Кроули, с тихой злобой выстукивая одному ему известный мотив на кромке руля. С какой-то тоскливой обречённостью писатель медленно опустил боковое стекло и высунулся в окно: пробка на выезде из города рассасываться и не думала, наоборот – как будто уплотнялась... И назад теперь не сдашь, не развернёшься: за "Бентли" скопилось несколько десятков машин – казалось, Рождество в Лондоне никому на фиг не снилось. Что оставалось горемыке-литератору? Смириться и думать о родине, конечно. В особенности о том, что клятвенно обещанные навигатором девять часов до пригородов Абердина грозились плавно перетечь во все двенадцать. – Что, девочки?.. – обратился Кроули одновременно к своей субличности и любимой машинке. – Так мы с вами праздник ещё не проводили? А кто виноват, что к полуночи мы будем уставшие, голодные, злые и трезвые? А шило в нашей с тобой жопе виновато, Мари, дорогуша! Чтоб тебя, тварь очкастая!.. – он в отчаянии махнул рукой. Писатель вздохнул, с долей мелочного удовлетворения проводив взглядом очередного несведущего мудака, решившего объехать пробку по обочине. Энтони Кроули знал: впереди камеры и, скорее всего, дорожный патруль. Каким же чудесным образом двадцать четвёртого декабря мистер Кроули умудрился застрять на развязке, где поток машин, точно стадо гигантских металлических улиток, переползал с А406 на М1? Неужто в Сочельник ему заняться было больше нечем? А всё дело в том, что ближе к одиннадцати утра окончательно протрезвевшего, изгнавшего похмелье, а посему – сильно посмурневшего литератора обуяла жажда деятельности и перемены мест. Праздничного настроения у него было немногим больше, чем у печально известного Гринча: он не собирался штурмовать кулинарию "Теско" ради куска пересушенной в промышленном грилле индейки или участвовать в ежегодном зомби-марафоне на ёлочном базаре в Мейфэре... Но главное: Кроули отчаянно не хотелось, обливаясь слезами, накачиваться шампанским под "Снеговика", "Философский камень" или – того хуже – "Реальную любовь". После вчерашнего он как-то по-особенному себе не доверял. Потому, прошерстив "ЭйрБиэндБи" на предмет доступных вариантов размещения, Энтони Кроули, недолго думая, побросал в спортивную сумку блокноты, ручки, смену одежды и принял решение выдвинуться на северо-восток, в родное шотландское болото. Писатель намеревался провести выходные в каком-нибудь уютном коттеджике, где под треск дров в камине он будет потягивать скотч или можжевеловый джин, по старинке выписывая первые главы своего романа от руки. В глубине души Кроули надеялся, что, очутившись в декорациях, куда он поместил своего злосчастного златовласого героя, всё ещё безымянного, он наконец узрит его лик. Быть может, его имя послышится в шуме ветра, а лицо его отразится в холодных морских водах? "Бентли" ползла в пробке, будто лодка в штиль, а погружённый в себя беллетрист бессмысленно сверлил взглядом зелёный бампер "Лендровера" впереди. Кроули уже больше часа наблюдал чужие номера, но попроси его кто-нибудь назвать хотя бы цифры – он бы не сумел. Его Spotify доиграло плейлист Queen; мистер Меркьюри пошёл на второй круг – Кроули даже не заметил. Он размышлял о своём герое, которого ещё до прихода Агнес оставил на прогулке по окрестностям имения – свалившимся с коня и ушибшим голову... Дивного блондина должен был вот-вот обнаружить сосед-писатель. Ну, или кто-то из прислуги. Страдая от спровоцированного недавним творческим кризисом паралича фантазии, вчера Энтони Кроули оделил того местечкового служителя Каллиопы своей фамилией, высокими скулами, ореховыми глазами и рыжими волосами. Как ни странно, сегодня, раздражённый и отвратительно трезвый, он не счёл нужным переписать тот портрет. – Какая, в общем-то, разница?.. – пробурчал беллетрист, ни к кому конкретно не обращаясь. Впереди – по-над крышами машин – замаячил съезд на М1. Там действительно дежурил патруль, кого-то досматривали. Энтони Кроули злорадно прищурился и, копируя интонацию мистера Дурсля, ядовито прошипел сквозь зубы: "Justice!".***
К шести вечера, когда уже порядком стемнело, Кроули успел не раз проклясть Мари, писательство, себя (не)любимого и своё спонтанное решение отправиться на поиски приключений (читай: вдохновения) через всю страну. Литератор был вынужден признать: он устал, слишком устал и отвык от долгих путешествий. Он не проехал ещё и половины пути, а дорога уже порядком вымотала его, выжала все соки, да и шансов на то, что он одолеет пятьсот сорок с хвостиком миль до северо-восточного побережья в один присест, не было изначально, если честно. Как ни обидно, а согласиться стоило: Энтони Кроули свою выносливость, терпение и водительские навыки переоценил... Древняя механическая коробка передач, медленная отдача, да и весь винтажный автомобиль, который завёл привычку внезапно глохнуть в самый неподходящий момент – это всё по отдельности и купно выводило беллетриста из себя. Концентрироваться на дороге становилось с каждой милей сложнее, а глаза начинали слезиться, точно в них щепоть горячего песка бросили. Энтони Кроули тихо взвыл, съехал на обочину, встал на нейтралку, включил аварийку и, не убирая даже ног с педалей, обессиленно уронил голову на руль: как же он задолбался... Поворачивать назад писатель отказывался из принципа. Когда жалеть и одновременно ругать себя стало вовсе невыносимо, он без особой жестокости попытал навигатор на предмет ближайших отелей и иных признаков цивилизации; сейчас это мнилось едва ли не единственной разумной идеей с самого пробуждения. Выстроив новый маршрут, Энтони Кроули, откровенно радуясь тому, что от горячего душа (адски ныли плечи и запястья!) и пары бокалов успокоительного его отделяло не более тридцати миль, выбрался обратно на М6. Что же... в родное шотландское никогде он сегодня не попадает. Но никогде, оно, как говорится, и в Африке, и в Соединённом Королевстве такое же никогде – лишь бы наливали. – Что пень об сову, что сову об пень... – протянул Кроули вслух, как бы продолжая предыдущую мысль, – всё равно... сове больно. О том, что не далее как утром он обещал себе завязать с алкоголем, писатель предпочёл не вспоминать.***
Подсказанный услужливым навигатором городок оказался чуть ли не деревней, зато тихой, уютной и до неприличия живописной. Снега не было, однако то тут, то там голые деревья были украшены рождественскими фонариками и гирляндами. – Идиллия блять, – пробурчал Кроули раздражённо, сам не зная отчего. На единственной – центральной – улице мягким светом лучились нарядные витрины закрытых магазинчиков и кафе, белели и розовели фасады невысоких домиков, помнивших, наверное, и средние века. Писателю ненароком подумалось, что в таком городке должно быть приятно коротать безбедную и безоблачную, исполненную удовлетворённости былыми свершениями старость: завести огородик на заднем дворе – морковочку выращивать, бридж с соседями по выходным, опять же, ярмарки воскресные... Фу! Всё было слишком, на его вкус, ухоженным, аккуратненьким, чисто вылизанным... пряничным каким-то, что ли. Приторным. Кроули резко остановил машину. "Вот чего тебе ещё надо, Мариш, а?" – спросил он себя. – "Ты же не жить сюда переезжаешь! Паб есть, отель есть. Ночь перекантуемся, а утром придумаем, что дальше делать". Мари Шанталь, по обыкновению, оставила его замечание без комментариев. Парковочное место, как показала практика, найти было не так уж просто. Порыскав по переулочкам и закоулкам и помучившись раздумьями, куда бы пришвартовать "Бентли" на ночь, Энтони Кроули вдруг поймал себя на не весть откуда появившейся мысли: как удивительно этот сахарно-конфетный городишко похож на его малую родину и сколь в то же время отличен от неё – продуваемой всеми ветрами, каменистой, устеленной вереском и утыканной остовами старых замков, точно десны древнего тролля-великана – гнилыми зубищами, холодной, но гордо при этом тянущейся к низким свинцовым небесам!.. Парковка обнаружилась недалеко от местной школы, и в этом невысоком бетонном ящике как раз притаился, будто боггарт в пыльном хогвартском шкафу, триггер. В городе, где Энтони Кроули вырос, была абсолютно такая же школа. Да-да! Точь-в-точь! Писатель заглушил мотор и привычно дёрнул вверх ручник (хотя куда тут укатишься-то! Разве что в прошлое!). Ему бы вспомнить о другом... о том, как в начальной школе он вырезал кривобокие бумажные снежинки, чтобы потом под чутким руководством учительницы мыльным раствором налепить их на стекло, например. Ему бы пофилософствовать о том, как со временем, куда ни приедь, ничего не меняется... Вон они, точно пухлые белые мухи, снежинки эти! Облепили окна первого этажа. И даже уютно: неяркий свет из коридора через них льётся, светятся они как будто – тёплыми кажутся, а не тают. Ему бы о другом вспомнить... Но Энтони Кроули уже закрывает глаза и прячет лицо в ладонях. ...Это тоже случилось под Рождество. В выпускном классе. С тех пор он возненавидел школу, своих злобных одноклассников и безучастных учителей; возненавидел свой городок, свою тогдашнюю жизнь и – немножечко – пусть сам в том себе так до сих пор в открытую и не признался, своего грубого, жёсткого, прямолинейного, лишённого всякого чувства такта и умения сопереживать чужой боли отца. Не открывая глаз, Кроули с силой помотал головой, слегка ударившись о подголовник. ...Это был последний учебный день перед каникулами. Математика только что закончилась, и в расписании у Тони дальше стояла история. Все тесты и контрольные были написаны, и он надеялся, что просто подремлет на задней парте под жужжание словесного веретена препода, бездумно наблюдая за ленивым кружением снега. Историю Тони Кроули не любил и не очень понимал, зачем этот предмет вообще нужен, поэтому не спешил в класс, уверенный: его место у окна не займут. Прозвенел звонок. Думая, как бы ещё потянуть время (сегодня и опоздать не грех, мистер Уайлс ничего не скажет, небось), он нога за ногу тащился по пустынному коридору. Вдруг внимание Тони привлёк странный шум: звуки – глухие удары, ругань и непонятный как будто плеск – доносились из мужского туалета. Не сомневаясь в том, что пускай любопытство и не одну кошку сгубило, но он существо совсем иного порядка, Тони приблизился, настежь распахнул дверь и, ошеломлённый, застыл столбом на пороге: двое парней из его параллели изловили мальчика на год или два помладше (имени Тони не знал) и, по всей видимости, пытались макнуть его головой в унитаз. – Эй! – окликнул их Тони. – Это чё блять такое происходит? Вы чё творите? – Оу, здоров, Антонио! – ухмыльнулся один из парней. Дин, кажется, его звали. А может, Дэн. – Пришёл позырить на казнь? – Какую, на хер, казнь? Вы чё, совсем поехавшие? – Тони почувствовал, как у него непроизвольно сжимаются кулаки. Он переводил разгневанный взгляд с "Дина" и его прихвостня на перепуганного мальчишку, стоящего на коленях возле оббитого унитаза; в глазах пацана не было страха, брезгливости или отвращения, только какое-то непонятное смирение, словно утверждавшее: "Так и должно быть". – Воу, воу, чувак, ты чё? Не слышал?! – "Дин" отпустил капюшон младшего мальчишки, но тот не бросился прочь, как требовали бы того благоразумие и инстинкт самосохранения вместе взятые, а остался на полу, словно пригвождённый к месту неведомой силой. – Это ж наш местный пидор! – "Дин" глумливо хохотнул. – Чё ты мелешь?! – переспросил Тони нарочито грубо и шмыгнул носом. – И пруфы есть, – вякнул дружок "Дина": вставил свой шестипенсовик, так сказать. – Хошь позырить? Это просто атас!.. Мы его дневник спиздили. Прикинь, Антонио, какой лошара, – от удовольствия он аж причмокнул; от этого звука Тони гадливо поморщился. – Агась... – протянул "Дин" и вытащил откуда-то из-за унитаза (как не побрезговал-то!) изрядно намокшую тетрадку. – Зацени! Там по-олный изврат! Прям с первых страниц! – похвастался он, как будто это было его личное достижение. – Этот педик, – "Дин" пренебрежительно кивнул в сторону мальчишки, – дневничок с собой таскал. Боялся, что мамка уви-идит, найдё-ёт... – последние слова он буквально пропел тоненьким, мерзким, ехидным голоском. – Дай сюда, – бросил Тони резко. – Да на, зырь, нам не жалко, – снова ухмыльнулся "Дин". – Мамка-то, может, и не найдёт, а назавтра вся школа знать будет... весь район, – прибавил он не без глумливого наслаждения, растягивая гласные. – И жи-изнь этого пе-едика пре-еврати-ится в а-а-ад!! Ха-ха! – Ну чё, Антонио, ты с нами? Покажем этому пидорасу, где его место? – спросил "динов" друган заискивающе. Не читая, Тони молча убрал чужую мокрую тетрадку в рюкзак, стараясь не думать о том, где она ранее побывала. Его вдруг охватило странное желание вырвать этим двоим их поганые языки и запихать их поглубже в их грязные глотки. Весь мир как будто подёрнулся тонкой розоватой дымкой. – Хули вы до него доебались? – спросил он холодно и отстранённо. – Бля, ты чё тугой такой, Кроули?! – возмутился "Дин". – Ты чё, Антонио, сам не видишь? Дык педик же он! Заправский! Морда ж гомосячья! – дружбан "Дина" слегка пнул замершего на захарканном кафеле пацана. – Не вижу, – зло отозвался Тони. В его голове как будто щёлкнул невидимый переключатель. – Гея, я хочу сказать, не вижу, – продолжил он, ощущая как по венам лихой смелостью разливается адреналин. – А вот двух пидорасов – мудаков, которые решили отыграться на младшем, на более слабом – вижу отчётливо. Что, чувствуете себя крутыми? Да вы просто жалкие! Ничтожные уроды! – Ты охренел, чувак?! – взвился "Дин". – Ты чё, нарываешься?! – вторил ему друган. – Ну... - протянул Тони с непонятным удовлетворением, бросая на грязный пол рюкзак. – Двое на одного, на мелкого – это фигня. А попробуйте-ка справиться со мной, – он принялся наигранно-неспешно закатывать рукава рубашки. – Чё, хвосты поджали, сучки? "Дин" резко подорвался с места и бросился вперёд, но Кроули успел ударить первым.***
Тетрадку, следует заметить, Тони мальчику вернул, когда всё закончилось. И спросил: – Чё не убежал-то? Ведь мог бы... – Я... я не знаю, – пробормотал пацан. – У меня ноги будто ватные стали... подняться не мог... И... спасибо... ты не должен был. – А... это, наверное, шок, – констатировал Тони Кроули, предпочтя сделать вид, что слов благодарности не услышал. – Будь осторожнее, – прибавил он, отчего-то вдруг смутившись. – И учись постоять за себя. Не всегда кто-то вот так удачно мимо сортира пройдёт. Следует ли говорить, что на последний перед каникулами урок истории он не попал? ...В тот день Тони пришёл домой всклокоченный, с рассечённой губой и в разодранной рубашке, но довольный и безумно гордый собой: он защитил слабого, не побоявшись дать отпор двум конченым уродам, которые были заведомо сильнее того пацана... да и его самого, чего греха таить. Мама для вида попричитала над испорченной одеждой, а вернувшийся из рейса ближе к ночи отец, критически осмотрев припухшую скулу и налившийся всеми оттенками фиолетового глаз сына, вопросил: – Ну что? Кто кого? – Ничья, – дипломатично ответил Тони. – Но их было двое, а я – один. – Тогда не стыдно, ‐ согласился Кроули-старший. – Она хоть того стоила? Красивая? Поцеловать дала? Или ещё чего?.. – он хитро поиграл бровями. – В смысле? – не понял Тони. – Ну, девка, вестимо, – начал раздражаться Джеймс Кроули. – Только не говори мне, что рожу тебе в клубе дебатов раскроили! Хорошо, хоть нос не сломали. У нас денег на пластику нету, так и знай. Будешь ходить кривомордым. – Нос цел, – Тони коротко мотнул головой. – Рожу мне раскроили в школьном сортире. Я заступился за пацана помладше. На него чуваки из моей параллели наехали. – Мгм... – хмыкнул Джеймс, тяжело опускаясь в кресло. Тони с тихим отвращением смотрел, как тугой, точно барабан, живот родителя грузно нависает над пряжкой ремня. Рубашка на груди Джеймса опасно натянулась – не лопнула бы... Маме ещё работы прибавится: пуговицы пришивать... Тони понадеялся, что отец сочтёт ситуацию исчерпанной и отпустит его с миром, но не тут-то было. – Он им, небось, денег должен был. Или поднасрал кому, – озвучил Джеймс выводы, казавшиеся ему очевидными. – Смотри, как бы не получилось, что ты за крысу заступился, сынок. Уважать перестанут. "А что люди скажут" – сиречь мнение общественности – для мистера Кроули-старшего всегда было в приоритете. – Нет, - ответил Тони просто. – Денег – не должен был. И не поднасрал, – подумав, он решил рискнуть. – Парни украли его дневник, прочитали и... вот. Он на два класса младше учится, если чё. Ваще неспортивно. – Ну это, блин, не по-мужски, – вынес вердикт Джеймс. – Пидоры какие-то, чтоб их! – Вот именно... – протянул Тони. Отчее одобрение прибавило ему смелости. – Забавно, что ты так сказал. – Чё? – Джеймс открыл пиво. – Парни... ну, с которыми я подрался... – начал Тони с запоздалым подозрением, что, наверное, зря всё-таки ввязался в этот разговор, – почему-то решили, что тот мальчик... ну... не такой... – Какой такой "не такой"? Болезный, что ль? – Да нет, папа, – вздохнул Тони. – Они прочитали его дневник и решили, что он гей. – И. Ты. За. Него. Заступился? – выговорил отец слегка придушенно, с расстановкой, будто давясь воздухом. – А чё? – Тони тотчас же принял оборонительную позицию. – Это значит, что они могут безнаказанно его пиздить, что ли? – Ты дебил?! Идиот совсем?! Ваще краёв не видишь? – вскричал Джеймс и аж подскочил с кресла: скрипнула протёртая гобеленовая спинка. – А чё? – повторил Тони и скрестил руки на груди. – А то! – Джеймс сжал кулак и в бессильной ярости стукнул по подлокотнику: кресло затрещало. Тони опустил взгляд: костяшки на мясистых пальцах отца были багровые, обветренные. – Ты понимаешь, что ты натворил, сын?! – пророкотал Джеймс Кроули. – Заступился за заведомо слабого, – прошелестел Тони, не поднимая глаз. – Рыцарь ты, ёпта! – вскричал Джеймс. – Ты хоть отдаёшь себе отчёт, бараньи твои мозги, что тебя теперь зачморят?? – Ну и пусть, – отозвался Тони покладисто. – Ну и пусть?! – повторил отец запальчиво. – Да ты понимаешь, кретин, что тебя отныне таким же педиком считать будут?! Ты как здесь жить дальше собрался? Ни одна собака, сколько бы баб ты не переёб, не забудет брехнуть, что ты за пидора в драку ввязался! Да и какая баба тебе даст теперь?! А обо мне, обо мне и о матери ты подумал?! – Джеймс перевёл дыхание, теперь побагровели уже его толстые щёки и бычья шея: не хватил бы мистера Кроули удар. – А вы здесь при чём? – спросил Тони с плохо сдерживаемым гневом. – А при том, что я не хочу слышать от людей, что мой сын пидорас! – Да я не... – начал Тони, но отец не дал ему договорить: – А людям насрать, сын! Слышишь! Насрать! Дашь слабину однажды, и они накинутся – не посмотрят, что ты живой ещё, и разорвут, стервятники! Все они... гниды, падальщики! Ты, может, свалить отсюда надумал, – Джеймс жадно отхлебнул из банки, словно пиво могло его успокоить, – а нам с матерью тут ещё жить... и соседям в глаза смотреть! И я не хочу! Не хочу, слышишь, чтобы мне в лицо зубы скалили, а за спиной судачили, что сын Джеймса Кроули гомосек и за гомосеков морду свою под кулак подставляет! Ты хочешь, чтобы все говорили, что я вырастил пидораса? Тони молча дёрнул плечом: понято, принято – что тут ещё скажешь? – и направился в свою комнату. Когда он был уже на лестнице, в спину ему прилетел хриплый окрик: – И слышь, Энтони! Чтоб подстригся! Завтра же! А то отпустил патлы, как у девки! Позорище, а не сын!***
В этом всеми богами забытом городишке единственный паб и примыкающий к нему отель располагались в выбеленном до марципанового блеска двухэтажном домике с резными ставнями, камышовой крышей и почерневшей от времени, дыма и копоти высокой каминной трубой. Энтони Кроули, продрогший, усталый и истомлённый воспоминаниями, подошёл к стойке бара, за которой хозяйничала премилая дама неопределённого возраста. Её волосы, уложенные в опрятное каре, были окрашены в апельсиновый оттенок рыжего, а серо-зелёные глаза оттеняла размашистая и яркая, как у египетской царицы, подводка. – Добрый вечер, мадам, – поздоровался беллетрист с долей робости. – У вас есть свободные номера? Мне на одну ночь... – Ох, мой милый, – хозяйка кокетливо похлопала густыми накладными ресницами, – вам несказанно повезло! Один из наших завсегдатаев как раз отменил бронь! Разместим вас со всем возможным комфортом! Трейси Шедуэлл, – она протянула руку, которую Кроули вынужден был пожать. – Не желаете ли отужинать? У меня как раз подоспел пирог с почками, а пиво, которое варит сержант – вы, верно, не пробовали? – просто кружечку оближешь! Никто ещё не ограничивался одной пинтой, – добавила миссис Шедуэлл доверительно. – Спасибо, это всё... весьма кстати, – писатель огляделся в поисках свободного столика. Несмотря на предрождественский вечер, в пабе было многолюдно – почти все места оказались заняты. – Буквально минуточку, мой милый, и я вам всё принесу. Располагайтесь, – Трейси Шедуэлл обвела гостеприимным жестом зал. От мановения её широкого рукава пламя притаившихся с краю стойки свечей затрепетало. Энтони Кроули нашёл столик в нише возле камина. От нечего делать он принялся рассматривать обстановку: несмотря на голые каменные стены, единственными украшениями которым служили еловые ветки, переплетённые с остролистом и искусственными цветами пуансеттии, здесь было славненько и миленько. В большом камине потрескивали крупные поленья, электрическими лампочками помигивала в уголке ёлочка, с потолка свешивались разноцветные гирлянды, на окнах светодиоидами сияли вифлеемские звёзды и пахло... чем-то невыразимо‐домашним: ужином, выпечкой, глинтвейном, накрахмаленными скатертями. На полочке в одной из ниш Кроули разглядел целый ряд дипломов и грамот, оправленных в аккуратные рамки. Поддавшись порыву любопытства, он подошёл поближе: "Лучшее пиво региона" (несколько наград за 2010 – 2020 годы), "Самая красивая клумба города", "Самая крупная картофелина десятилетия", "Победитель соревнований по стрельбе из пугача" за 2019 год и тому подобное... Внезапно внимание литератора привлёк ещё один диплом. На секунду ему даже почудилось, что он ошибся... Энтони Кроули трижды перечитал посвящение: заслуженному работнику индустрии развлечений (сфера: "Сексуальные услуги") – и в этот момент Трейси Шедуэлл как раз принесла его заказ. Хозяйка поставила перед писателем внушительную тарелку, на которой в обрамлении тушёных овощей посреди озерца подливы расположился щедрый кусок исходящего соком и паром румяного мясного пирога. Здоровенную пивную кружку она пристроила рядом. – Ваш ужин, мой милый, – проворковала миссис Шедуэлл. – Спасибо, – отозвался Кроули рассеянно. – А скажите... все эти дипломы – ваши? – Да, конечно! – не без гордости призналась она. – Пиво варит мой дорогой супруг (это его маленькое хобби в свободное от охоты на ведьм время), а остальное... – хозяйка скромно потупилась, – моё... – Но, мадам... – заметил Кроули, – тут же школа через дорогу! А у вас... "заслуженному работнику сферы интимных услуг"... Не подумайте, что я осуждаю... – он скосил глаза на резвящихся под ёлочкой местных ребят, – просто удивился... – Мой же вы хороший, – ласково улыбнулась Трейси Шедуэлл и присела на стул напротив. – Вы такой приятный молодой человек... не будьте ханжой! – Что вы... я ни в коей мере... – Чем вы, кстати, занимаетесь? – спросила хозяйка, поставив локти на столешницу и положив острый подбородок на сцепленные в замок пальцы. – Я... э-э-э... пишу, – нашёлся Энтони Кроули, но не сразу. – Тогда имя Эрих Мария Ремарк должно быть вам знакомо, – произнесла хозяйка полуутвердительно. - Э-э-м... кто такие эти Эрих и Мария? – озадаченно переспросил литератор. – Эрих Мария, точнее Эрих Пауль Ремарк – всемирно известный писатель, – пояснила Трейси Шедуэлл без намёка на сарказм. – Может быть, это апокриф, но огромный вклад в его становление... как личности, как писателя... как человека, не побоюсь этого слова, внесли девушки из борделя, недалеко от которого он жил, в частности – проститутка, известная под именем Железная Лошадь. Он увековечил её память в "Чёрном обелиске". – М-м-м... – промычал Кроули, руководствуясь народной мудростью: молчи – за умного сойдёшь. – Кстати, Ремарк коллекционировал ангелов... фигурки, картины, – прибавила миссис Шедуэлл как будто ни к чему. – Зачем? – спросил писатель. Не то чтобы его это по-настоящему интересовало, но ему показалось вежливым задать вопрос хозяйке, чтобы она могла рассказать что-нибудь ещё, с её точки зрения, занимательное. – Не знаю, мой милый, – произнесла Трейси задумчиво. – Возможно, он верил, что ангелы уберегут его от чего-то дурного или защитят... Нам всем необходимо верить в хорошее, не так ли? Особенно под Рождество, – она хитро подмигнула собеседнику. – Ну... я вас пока оставлю. Вот ключ от номера. Второй этаж, ваша комната – справа. Приятного аппетита. И... уже буквально через полчаса у нас концерт... Будет играть замечательно талантливая девушка. Очень рекомендую! Надумаете остаться – принесу вам ещё пива! – Трейси Шедуэлл легко вспорхнула со стула и унеслась по своим делам. Энтони Кроули принялся за ужин. Пирог был восхитителен.***
Как давно он не был на концерте!.. Даже на таком камерном, почти квартирнике! Приложение Spotify давно заменило писателю все клубы, концертные залы и площадки вместе взятые, и сейчас он жадно всматривался в импровизированную сцену, на которой хрупкая брюнетка, аккомпанируя себе на гитаре, хорошо поставленным голосом пела именно те песни, которые он любил в юности, ныне и присно. Однако к тому, что безымянная певица, жительница безвестного городка, затерянного где-то между Лондоном и Абердином, в качестве завершающего аккорда для своего рождественского выступления выберет "Гимн иных" Delain, Энтони Кроули готов не был. Вслушиваясь в нежный гитарный перебор, он одновременно узнавал и не узнавал мелодию, а текст – как будто впервые слышал: We are the others, we are the cast-outs, We're the outsiders, but you can't hide us, We are the others, black-eyed and battered, You're not out there on your own If you feel mistreated, torn and cheated, You're not alone... То, с каким чувством пела одухотворённая дева, глубоко тронуло душу писателя – задело какие-то непорванные струны, которые – он не знал! — оставались ещё туго натянутыми внутри. Энтони Кроули отчаянно захотелось напиться, но поначалу он поборол столь неприличное желание. Правда, когда певица под щедрые аплодисменты поднялась со стула и буквально упала в объятия другой девушки, он резко передумал. Глядя на то, как жители пряничного городка поздравляют друг друга с наступающим Рождеством, как обнимаются (ему и самому перепала пара добродушных рукопожатий и хлопков по плечу), с каким обожанием смотрят на свою певицу и её – как выяснилось – жену, Энтони Кроули испытал поистине душераздирающую гамму ощущений. Литератора разбирала злость – глухая, тёмная, ядовитая. Ему внезапно захотелось оказаться как можно дальше от этих весёлых филистеров; от одного взгляда на их довольство Кроули тошнило. Не доверяя себе (своему самоконтролю, будет честнее сказать), литератор подхватил со стола ключ от номера и спортивную сумку – с соседнего стула. Сдавленно пожелав счастливого Рождества старой проститутке Трейси (когда успел её возненавидеть, а главное – за что?) и приобретя в баре бутылку скотча, он едва ли не бегом кинулся прочь от этой идиллической пасторали, где были фонарики, ёлочки, пироги с почками, добродушные соседи, а местночтимая певичка – открытая лесбиянка – считалась едва ли не национальным достоянием. Энтони Кроули ворвался в номер – глухо хлопнула дверь, как будто отсекая что-то, оставляя нечто неведомое в коридоре. Комната была небольшая: закуток с душевой кабинкой, двухспальная кровать под даже на беглый взгляд мягким лоскутным – явно ручной работы — одеялом, два столика по бокам и трюмо с зеркалом напротив. Кроули схватил заботливо приготовленный стакан с фарфорового подносика, свинтил крышку с бутылки; Talisker, квинтэссенция воздуха острова Скай, привычно обжёг горло. Сделав глубокий вдох, он встретился взглядом со своим едва видимым в темноте отражением и только тогда осознал, что плачет. По его щекам катились крупные горькие слёзы. – Не злость... – с усилием выговорил Кроули, превозмогая комок под гортанью. Нет, это была, конечно же, не злость, не ненависть – Энтони Кроули снедала ядовитая, разъедающая душу, точно неразбавленная кислота, зависть. – Почему? Почему? – бессмысленно спрашивал он у своего отражения. Писатель в зеркале беззвучно шевелил губами, наливал виски и глотал его жадно, словно то была вода. Легче не становилось. Ноющая боль, долгие годы жившая где-то под ключицей, не ослабевала, наоборот – становилась прицельней, осознанней. С силой поставив пустой стакан на трюмо, Энтони Кроули застонал. У него всегда была слишком буйная фантазия... И сейчас, воображая себя на месте безымянной певицы, Энтони Кроули представил не красивую женщину, которая будет страстно обнимать и целовать его, а златовласого юношу, лица которого, как бы ни старался, измыслить он не мог. Он вытащил из кармана узких джинсов айфон, пролистал короткий список контактов до имени Морла и, едва дождавшись удивлённого "Алло?", прошептал в трубку одну-единственную фразу, на которую оказался способен: "Забери меня отсюда".