Глава тридцатая
Лондонский мост из дерева и глины
Build it up with wood and clay,
Wood and clay, wood and clay,
Build it up with wood and clay,
My fair lady.
Wood and clay will wash away,
Wash away, wash away,
Wood and clay will wash away,
My fair lady.
Высокий блондин наведывался в "Старбакс" на Беркли, 52 с завидной регулярностью. Анафема Девайс обратила на странного завсегдатая внимание ещё в январе: он появлялся обычно под вечер, привычно немногословный, заказывал исключительно чёрный чай (изредка – сэндвич с сыром) и неизменно занимал дальний столик в углу. Иногда он просто читал, но чаще черкал что-то в замызганном скетчбуке Moleskine. Как бы ни было Анафеме любопытно, разглядеть, что за чтиво занимает парня, ей не удавалось: переплёт упорно прятался за импровизированной суперобложкой, наскоро сооружённой из разворота бесплатной газетки Metro. Судя по протёртым углам и заломам, разворот сей древностью мог поспорить с пирамидами Гизы, да и книжка, возможно, всегда была одна и та же... Толстенькая. Вот и сегодня, изо всех сил щурясь сквозь круглые линзы очков, Анафема мучительно старалась разобрать газетный шрифт – тщетно: слишком мелко, слишком далеко. – Твой тощий сталкер опять нарисовался, – меланхолично протянул ганец Рейвен, напарник Аны, и вернулся к протиранию стаканов. – Во-первых, он не мой. Во-вторых, на себя посмотри, – парировала Анафема беззлобно. Рейвен, невзирая на поистине львиный аппетит и способность (по его собственному признанию) переваривать даже гвозди, был болезненно худ. – Ну, не знаю... А чё он тут чуть ли не каждый вечер ошивается? – прежде чем убрать последний стакан, Рейвен тщательно рассмотрел его на свет, проверяя, не остались ли где следы воды или моющего средства. – Иди на фиг, дубина! Без году неделю работаешь, а ещё выделываешься, – в тон Анафемы прорвалось тщательно скрываемое довольство. Пускай ей до ужаса нравился луишемский хакер, но внимание таинственного посетителя (если оно всё-таки было адресовано ей) девушке, конечно, льстило. – Я-то пойду... – бросил Рейвен, лукаво прищурившись. – Вот только смену отмотаем, ага? Даже провожу тебя немного, если эта моль белобрысая не сподобится... Но сама-то? Неужто так и не подкатишь к нему? Лучшего случая может и не представиться... – он хитро поиграл бровями. – Повторяю: иди в пень! – шикнула на напарника Ана, кисло покосившись на красно-серебристые шарики в форме сердечек, с шелестом блуждающие под потолком: кто-нибудь побрал бы пришедшийся на похмельный понедельник Валентинов день! – Сама посуди, Энни: день бухого Палпатина – блонди тут как тут. Это раз, – принялся загибать пальцы Рейвен. – Вчера тебя не было, и тощего сталкера – ни слуху ни духу. Вот те крест. Сам лично клиентов мониторил. Это два. Да и вообще... ты у нас девка хоть куда! Запал бледненький на твои дизайнерские очочки (тьфу, зараза!), на глаза чайного цвета, как пить дать! Это три! – Рейв!.. – начала Анафема запальчиво, однако напарник, явно намеренный устроить личную жизнь приятельницы и коллеги, не позволил ей договорить. — А чё?! Признайся уж, что тебе слабо! На словах феминистка, а на деле – очередная зашоренная жертва патриархата?! – Да блять! – гневно раздула ноздри задетая за живое Анафема. Воровато осмотревшись (зал был пуст, до закрытия осталось всего ничего), Ана исподволь показала Рейвену фак, резко содрала с себя коричневый фартук, доставшийся ей в наследство от Эзры, и уверенно двинулась в сторону единственного занятого столика. – Здрасте! – выпалила она. – Добрый вечер, – незнакомец поднял на неё взгляд, и Анафема изумилась: настолько светлых, серых, почти серебряных глаз она в жизни не встречала. – Мы скоро закрываемся, — выдала Ана первое, что пришло на ум. – Простите... – парень отложил книгу. – Я как раз собирался уходить... – он потянулся к широкой плоской сумке, в которой, подумалось Анафеме, поместился бы немаленький этюдник, а то и целый мольберт со всеми аксессуарами. — Ох... – спохватилась она. – Это вы меня простите. Я ни в коем случае вас не прогоняю... просто... понимаете, любопытство измучило! Да и напарник ещё... – она зыркнула на Рейвена, который старательно делал вид, что занят сражением с кассовым аппаратом. – Вы приходите сюда почти каждый день... – Только с пленэра, – уточнил незнакомец. – Я... эм-м-м... пишу тут неподалёку. В парке, – он внезапно протянул Анафеме чумазую руку. – Альбус. Не Северус, не Поттер. Можно просто Ал. Анафема смешалась. – Ой, извините... это всё краски, пастель... — парень резко убрал руку, чтобы стыдливо отереть ладонь о светлые джинсы. – Что вы! Всё в порядке! Ана. Рада знакомству. – Мне тоже очень приятно, – ответил Альбус осторожно и снова полез в сумку. – Вот, погодите... – он извлёк из недр квадратно-гнездового недоразумения зачуханный Moleskine. – Это вам. Художник вырвал пару листков из скетчбука и положил перед опешившей Анафемой. – Здесь вот вы... кофе готовите... и ваш... – Альбус смутился, – напарник. – О... – потеряв дар речи, Ана восхищённо рассматривала карандашные наброски. – Вы не подумайте ничего дурного, – зачастил Альбус почти испуганно. – Это... случайно получилось... я не следил за вами нарочно. Просто... люблю рисовать людей... а кафе... понимаете, лучшего места не найти!.. – Это... у меня нет слов... потрясающе, невероятно... – Ах, что вы, спасибо, конечно... но вы возьмите, пожалуйста, не стесняйтесь, это подарок. От чистого сердца... Мне было приятно вас писать... – художник потупился. – Я... я не смею... – вздохнула Анафема. – Это слишком красиво... Как я могу вас отблагодарить? – Мне ничего не нужно, – мягко улыбнулся Альбус. – Но всё-таки? – не отступала Анафема. Ей отчаянно хотелось предложить за рисунки денег, но шестое чувство подсказывало: это неправильно... так поступила бы мама, а художник, скорее всего, обидится. Блондин надолго замолчал. Когда Анафеме показалось, что Альбус вот-вот встанет и уйдёт, он вдруг медленно проговорил: – А знаете, чем чёрт не шутит... Быть может, вы мне поможете... Понимаете... я не закончил портрет... а по памяти... это не то, не живое, я хочу сказать. Вот, глядите, – он пододвинул блокнот к Анафеме. Ана принялась перелистывать плотные странички. С них на неё смотрел Эрик Диздимен – такой разный: смурной, смеющийся, ухмыляющийся, серьёзный, грустный, задумчивый, курящий... одухотворённый; запечатлённый гелевой ручкой, простым карандашом, мелками... – Моё вдохновение, – прошептал Альбус, неосознанно огладив кончиком испачканного в краске пальца край скетчбука. – Мой друг, – ответила Анафема тихо. – Он... с ним случилась беда, он долго лежал в больнице, – она встретила исполненный сочувствия взгляд художника. – С ним всё будет хорошо, не переживайте. Наверное, на работу скоро выйдет. Я... если хотите... могу вас познакомить. – Правда?.. – выдохнул Альбус неверяще. – Честно-честно, – закивала Анафема. – Ана... вы... вы просто не представляете... вас словно ангел послал... – запинаясь, выговорил художник. – Я почти утратил надежду... конечно, я предвижу, что он откажется... – Не скажите, – улыбнулась Анафема. – Кстати, его зовут Эрик. – Эрик... – эхом отозвался Альбус. – Ему сейчас очень печально, – призналась Ана. – И поддержка, дружеское плечо там... как хотите называйте... ему не повредит. Занавесившись длинной чёлкой, художник лишь утвердительно мотнул головой в ответ.***
Эрик Диздимен вернулся домой, как возвращаются с войны – не убитым, но душевно раненным, не таким, как прежде, иным, изменившимся. Повзрослевшим. Отныне у Эрика была тайна. Страшная тайна, в которую он не смел посвятить многочисленную родню. Он чувствовал себя уродом, изгоем, прокажённым, на шею которому забыли повесить латунный колокольчик. Выйдя из заказанного Ньютом такси, Эрик какими-то чужими глазами обозревал до боли знакомый перекрёсток на Брик-Лейн. Всё виделось ему словно бы со стороны: вон уличная торговка Сайда укутывает полиэтиленом свой лоток. Кажется, в детстве они с ребятами дразнили её "Тефтелей" за тучность. Но у Сайды диабет, как рассказывала мама, а оба сына и муж сгинули то ли где-то на Ближнем Востоке, то ли в тисках какого-то злого режима... Вон старик Эмрэ-бей, с трудом нагибаясь, узловатыми артритными пальцами осторожно собирает хрупкие чайные стаканчики с низких столиков... Он скучает по родной Турции. Дети рвались к западу от Босфора, в Европу. Они нашли себя, ассимилировались и больше не навещают, а Эмрэ-бей... он одинок, патологически ностальгичен и несчастен. Ещё пару недель назад его тоска казалась Эрику надуманной фигнёй. ...А вон дешёвая неоновая вывеска "Дракончик Мириам" – отчий дом, где мама, сиблинги, младшая сестрёнка. Эрик надолго застыл, не решаясь переступить порог, точно боясь, что одним своим присутствием, равно как и своей ложью, запачкает, запятнает всех их. Сколько он так простоял?..***
Звякнул колокольчик. Дома пахло карри и самосами: мама его ждала. – Привет, мамуль, – Эрик без сил повалился на стул. – Сынок... – Мина Диздимен, в закрытом домашнем платье в пол, неловко заламывая пухленькие ручки, замерла посреди кухни. Казалось, она хотела броситься к сыну, но что-то её удерживало. Эрик долго вглядывался в ещё совсем юное, не утратившее в пылу забот красоты лицо. Строго говоря, Мина не была его матерью, но какое это имело значение после стольких лет?.. Мину выдали замуж за отца Эрика в шестнадцать – она стала второй женой, точнее – подспорьем в хозяйстве, кухаркой и нянькой. Свою родную мать Эрик Диздимен не помнил: она так и не оправилась после родов. Когда Ааданы не стало, ему не было ещё и двух лет, и все заботы о пасынке взяла на себя Мина. Поэтому именно её он привык называть мамой. – Ты голодный? Я самосок нажарила... Давай чайку налью горячего? – засуетилась она. – Спасибо, мамуль, – Эрик отвёл взгляд, ожидая расспросов и до дурноты их страшась. – Где мелкие? – У соседки телик смотрят, – с готовностью пустилась в рассказ о делах семейных Мина. – Мириам так тебя ждала, так скучала! Дракоше вон глаз выкрутила – опять пришивать пришлось! Всю душу мне измотала! Вот и отправила всех к Зухаль... пусть лучше с друзьями вдоволь наиграются, чем ожиданием томиться. Со старшими сложнее... не могу я им, как ты, с домашними заданиями помогать. Особенно по английскому... Да что это я?.. Ты, небось, устал, хороший мой? – она поставила перед сыном тарелку с исходящими паром пирожками. – Ты себе не представляешь, – пробормотал Эрик, по-старчески медленно поднимаясь со стула. – Обними меня, мам... – Как же ты похудел, сыночек, – принялась причитать Мина. – Доктора-изверги тебя там, поди, совсем не кормили?.. Ну ничего, мы это враз поправим! Главное, что ты жив-здоров! Ты ведь теперь здоров? – она чуть отстранилась, снизу вверх заглядывая сыну в лицо. Эрик не мог этого вынести! Эта наивная, детская надежда, застывшая в оливковых глазах матери! И как ей солгать?.. Но разве у него есть выбор? Мама не переживёт такого удара! А отец... о нём вообще лучше не думать! – Конечно, – с трудом выдавил он, всё своё внимание сосредоточив на витиеватом узоре материнского платка. – Лекарства пить ещё и пить, правда, но бронхи мне прочистили знатно – как у младенца теперь! – Вот говорила я тебе!.. Ох, сколько ж говорила! Всё твои сигареты проклятые! – пожурила его Мина. – Мне намного лучше. Всё позади, мам, – выдохнул Эрик. – Посидишь со мной? – Ну о чём ты спрашиваешь, золотко! Разве мама тебе откажет?.. – всплеснула руками Мина. – Как я... как все мы по тебе истосковались! Отец звонит ежечасно: мол, что да как? А мне и порадовать его нечем... плохая я жена... – горестно заключила она. – Папа всё в Лидсе? – поинтересовался Эрик. – Сменится на следующей неделе, – ответила мать. – Вот та-а-акой мы пир закатим, как он приедет! Я уж и с Зухалькой договорилась: лучший кусок ягнятины её благоверный нам отложить божился!.. Но что это я опять? Кухня, хозяйство... тебе, поди, неинтересно. Ты мне лучше расскажи, как там в больнице было? Замучили доктора? – В больнице... да что уж, мам, терпимо, – проговорил Эрик задумчиво. – Сама знаешь: ничего внятного от ребят из NHS не дождёшься. Кровь пинтами качают, вампирюги, таблетками всякими пичкают... Но всё не зря, видимо. Раз я здесь теперь... – Я молилась за тебя, золотко, уж как я молилась! Все глаза выплакала! И господу нашему!.. И... прошу, Эрик, отцу не говори только, но я даже до того отчаялась, что в английскую церковь пошла – Мириам, матери Исы-пророка, поклониться. Думаю: ведь она тоже женщина, и сын у неё... она меня понять должна... Ой, только отцу не проговорись, он недоволен будет! – Ну что ты, мамуль, ничего я ему не скажу про ваши с Марией девочковые разговоры, – грустно улыбнулся Эрик. – Мне жаль, что так вышло... жаль, что тебе столько нервов сделал. – Да как иначе-то, сынок... Я над каждой твоей разбитой коленкой рыдала! А ты, маленький, таким сорванцом был!.. Ты самоски-то кушай, кушай, мой хороший, сил набирайся!... – Что ещё новенького, мамуль, приключилось, пока я на белых простынях прохлаждался? – спросил Эрик. – "Дракончик" пышет? – Пылает, я б сказала, – не без гордости заметила Мина. – Девочку вот, с отцом посовещавшись, на подмогу себе взяла. Пепса эта твоя, которая мяса не ест да молока не пьёт. Худенькая, травку одну жуёт да хлебушек... Но ох какая хорошая девочка! Рукастая, спорая! Загляденье просто! Эх, была б у меня такая невестка... – мечтательно потупилась Мина. – Мы б горя не знали! Я б души в ней не чаяла, пусть даже она не нашей веры! Ты присмотрись, присмотрись, сынок, хорошенько! Золото, а не девочка! Чистый изумруд! А какие детки красивые были бы! Кожа у Пепси – чистый бархат! – Обязательно, мам... присмотрюсь, я имею в виду, – послушно пробубнил Эрик с набитым ртом: самосы с пряной картошечкой были чудо как хороши. Уж сколько он таких разговоров наслушался!.. Но агрессивная феминистка Пепс?! Это, конечно, ухохочешься... – Сынок, ты чего посмурнел? – заволновалась Мина. – Устал совсем? Пойди приляг тогда... – Да, мам, наверное... – Эрик с ужасом ждал, когда в телефоне прозвенит будильник, сообщая, что пора принимать таблетки. – Спасибо, пирожочки – высший класс. Не вставай, тарелку сам сполосну.***
В комнате, которую он делил с младшими братьями, Эрик Диздимен обессиленно рухнул на кровать. Это была узкая икеевская кроватка, которая ещё в школьные годы стала ему не по росту. Эрик уткнулся лицом в подушку: наволочка пахла по-домашнему невзыскательно-просто – стиральным порошком с химической цветочной отдушкой, маминой готовкой, малиновыми детскими духами Мириам. Эрик Диздимен тихо всхлипнул: ведь у него же мама, сиблинги, сестричка!.. В кармане джинсов без пяти минут британского подданного запищал смартфон: пора. Неужели вся его жизнь будет отныне подчинена этому звуку?.. *** Когда айфон неожиданно взвыл, напоминая, что настало время его инфернальному величеству жрать проклятую таблетку, Габриэль Бомгард с криком "Да чтоб тебя, сукаблять!" в сердцах отбросил малярный валик в заляпанное краской ведро... И чуть не сверзился со стремянки, под которой меланхолично прохаживался виновник торжества – Бегемот. Заслуженный деятель театра и кино посвятил день мелкому ремонту и побелке потолков в своём новом жилище. Руководствуясь лозунгом: "Если хочешь сделать что-то хорошо – сделай сам", профессиональную помощь он уверенно отверг. Пускай в принятом решении знаменитый (некогда) актёр успел глубоко раскаяться, упрямства ему было не занимать: он не какой-нибудь там безрукий болван! Чтобы он, да потолок не победил?! Плёвое же дело! Во время оно мистер Бомгард единолично обои в спальне Энни поклеил! Правда, о том, что было это чуть больше двадцати лет назад, а поклеил их он криво и вверх ногами, господин артист предпочёл не вспоминать. С тихим матом изловив вертлявого Бегемота, мистер Бомгард с опозданием понял, что любопытный кошак каким-то чудесным образом успел извозиться в краске, на что недвусмысленно намекали белые пятна на чёрной с подпалинами шерсти. На кухонном полу обнаружились следы лап непередаваемого оттенка. Кое-где даже налипли комки тронного наполнителя. Габриэль обречённо перевёл дыхание: вроде ж только-только въехал в новую квартиру, а уже испытывает необоримое желание всё тут к едрени-матери напалмом сжечь! – Говнюк ты блохастый. Подсохнешь – налысо побрею, – пригрозил актёр, пропихивая противоартритную пилюлю чудовищу промеж кривых зубов. Бегемот прищурил на разбушевавшегося раба единственный глаз и снисходительно шлёпнул его липким хвостом: побреет он, ну конечно, размечтался смерд! Раздался стук в дверь (звонок мистер Бомгард починить пока не сподобился). – Кого там нелёгкая принесла?.. – вполголоса взвыл Габриэль и, вытирая кошачьи слюни с рук, поплёлся открывать. На пороге, со скучающим видом посасывая айкос, обретались Беатриче. – Какими судьбами? – поинтересовался господин артист не без раздражения. – Внеплановая проверка, – нагло ухмыльнулись Би и выпустили в Габриэля облако отдающего мятной жвачкой дыма – ни дать ни взять наркоманская гусеница Льюиса Кэрролла. – Ну, проходи, коли не шутишь, – попятился в прихожую Габриэль и, не сдержавшись, ядовито прибавил: – Я тут занят малость. – Чем это так воняет? – как ни в чём не бывало спросили Беатриче. – Ты бегемочий лоток почистил ацетоном? Обогнув хозяина квартиры, они направились в гостиную. – Потолки, к твоему сведению, белю, – сообщил Габриэль в спину Би. Из соседней комнаты донёсся воинственный мявк, за ним последовал грохот. Габриэль с Беатриче, не сговариваясь, бросились на шум. Зрелище, открывшееся им, описанию поддавалось слабо: все стены были в мелких брызгах краски, на полу валялась поверженная стремянка, возле которой (с видом победителя, следует отметить) в малярной кюветке восседал Бегемот. – Пиздец, я в ахуе! – провозгласили Би и тут же присосались к электронной сигаретке. – Мессир, – обратился Габриэль к коту, – простите за столь несвоевременное замечание, но у вас вся жопа белая! Последние слова мистер Бомгард произнёс не слишком отчётливо: его разбирал неконтролируемый истерический смех. Беатриче первыми оправились от шока. – Так блять... пошли, что ли, кошака постираем, пока не впиталось, – они спрятали айкос в куртку и покосились на хозяина руин. – Чё встал? Хватай прощелыгу, пока он своей задницей тебе всю квартиру не уделал! Хорош уже ржать! Габриэль не двигался с места. Опершись ладонями о колени, он согнулся в очередном приступе хохота. Бегемот тем временем попытался бочком просочиться прочь из комнаты, однако побег был предотвращён. – Хрен ты куда потопаешь, пиздюк колченогий! – зашипели Би на кота, спешно захлопнули дверь и повернулись к Габриэлю. – Так, Гэйб, быстро тащи кошака отсюда, а мне потом захвати футболку, какую не жалко. И полотенце! Полотенце не забудь! Продолжая несолидно гоготать, заслуженный деятель искусств с извивающимся Бегемотом наперевес прошествовал в ванную. Беатриче с нечитаемым выражением лица пристально смотрели ему вслед.***
– Би... ты... это... кота у меня не отберёшь ведь?.. – начал Габриэль неуверенно, потирая исполосованные мессиром предплечья. Стоит ли говорить, что воды негодяй Бегемот не терпел и попыткам его отмыть сопротивлялся со всей пролетарской ненавистью?.. Беатриче, которые до сего мига маникюрными ножницами методично выстригали колтуны из мокрой кошачьей шерсти, перевели изумлённый взгляд со стреноженного Бегемота на его незадачливого владельца. – С какой, блин, стати мне его забирать? – искренне недоумевали они. – Ну я ж, получается, плохо за ним смотрю... – пробормотал Габриэль расстроенно. – Да блять... не рыпайся, чудовище, стрижка только началась! Это я не тебе, Гэйб, если чё, – Би завернули кота, который в мокром виде выглядел ещё более тощим и жутким, в пушистое полотенце. – Ну так?.. Бегемота мне оставишь? – Да что ж ты заладил?! – возмутились Би. – Нормально ты справляешься! Ну, зад его инфернальная светлость малец обелил – подумаешь, с кем не бывает?! Никто ж не помер? – Не помер... – вздохнул Габриэль. – Ну вот и ладушки. Не дрейфь, мой кашемировый друг! Не боги горшки обжигают! – Беатриче ласково почесали кота за ухом. – Старик с тобой вон как расцвёл!.. Запах, – они принюхались, поморщились и чихнули, – почти приятно! Детство аж в жопе заиграло! Сущий котёнок! Ми-ми-мишка! Бегемот покосился на Беатриче с видом столь оскорблённым, словно они только что обвинили его в пожирании сливок, в которые он и носа не совал. Габриэль Бомгард не сумел сдержать непрошенной улыбки. Он никогда не сказал бы ничего подобного вслух (всё-таки жизнь была ему дорога), но он находил между Беатриче и Бегемотом необъяснимое сходство – сродство, наверное, душ. – Похавать есть чего? – ни с того ни с сего вопросили Би требовательно, почти неистово. – Эм-м... должно что-то быть... – стушевался Габриэль, – за покупками не успел ещё толком... Пока он мучительно подбирал слова и формулировал извинения (не только котоопекун из него фиговый, но и хозяин не очень радушный, получается), Беатриче успели сгрузить ему кулёк со скандализированным Бегемотом и уже вовсю изучали содержимое полок актёрского холодильника. – Мда... негусто. Предупреждаю сразу: бегемочий корм я не ем... ну, по крайней мере, влажный, – Би повернулись к оторопевшему Габриэлю. На их губах заиграла ностальгическая улыбка. – Эх... помнится, как-то раз мы с Тони знатно нахуярились в приюте... Смотрим: а закуски-то и не осталось. Ничего, где наша не пропадала! Сухой корм для тучных собак неплохо зашёл под вискарик! Би с нескрываемым удовольствием наблюдали, как медленно вытягивается лицо мистера Кашемира. – Однако, сказать по правде, – решили они то ли закрепить эффект, то ли окончательно добить актёра, – я предпочитаю щенячьи хрустики. Они пожирнее да послаще будут. Потрясённый кулинарными откровениями Беатриче, Габриэль Бомгард глупо хлопал глазами. Господин артист буквально лишился дара речи, что с ним случалось нечасто. Бегемот, присмиревший исключительно напоказ, быстро смекнул, что пока рабы отвлеклись, пора валить в туман. С грацией контуженного пельменя кот скатился с колен Габриэля на пол, выпутался из полотенчатого плена и дал дёру. – Ты дверь в комнату с краской закрыл? – флегматично осведомились Би. – А ты?.. – прошелестел Габриэль. На актёрском лице проступили все признаки ужаса перед надвигающейся катастрофой. Вновь раздался грохот. Би метнулись вон из кухни, Габриэль поспешил следом, но они оказались значительно проворней. Подоспев, Габриэль застал их стреноживающими вновь облондинившегося кошака. – Сукаблятьтварьтакаянахренукокошу! – верещали Би. Бегемот вяло царапался и кусался в ответ. А что? Мавр сделал своё дело. Мавр может отдыхать. – А давай пиццу закажем? – предложил Габриэль невпопад, когда Би пронеслись мимо него по коридору. Из ванной уже вовсю доносилась изысканная брань зоозащитника, щедро приправленная утробным улюлюканьем Бегемота, в котором наравне с гневом звучало радостное предвкушение. Пиццу мессир уважал. Особенно с ветчиной.