Глава тридцать девятая И время (не) властно
You will say that it is vulgar and contemptible to drag all this into public after all the tears and transports which I have myself confessed. But why is it contemptible? Can you imagine that I am ashamed of it all, and that it was stupider than anything in your life, gentlemen? Fyodor Dostoyevsky
Нет во Вселенной божества более коварного и могущественного, чем Хронос, мой славный читатель! Поверьте, я знаю, о чём говорю. Мы давно разучились внимать шепчущему звуку мерно осыпающихся песчинок в его напоминающих знак бесконечности часах – иначе жили бы в постоянном ужасе, в ожидании неизбежного конца. Плохо ли это? Хорошо ли? Судить смысла нет – такова человеческая природа. Иногда мы, бывает, вспомним (словно случайно, как будто вдруг), сколь короток наш век. Тогда мы начинаем истово ценить время, суетимся, спеша возложить на его алтарь как можно больше переделанных дел... боимся опоздать, упустить какую-то возможность, не успеть закончить начатое, точно в итоге это что-то изменит... Некоторых настолько затягивает эта бессмысленная гонка, что они превращаются в сумасшедших хомяков наподобие тех, что закусив розовый язычок, без устали перебирая лапками, крутят колёсико, не сознавая главного: установлено оно – в клетке. А что там... за железными прутьями? Хомяк о том не размышляет: ему некогда, он занят. Хронос без снисхождения глядит на наши трепыхания и жалкие потуги обогнать секундную стрелку. Ему одному ведом день и час, когда каждое колёсико остановится навсегда... И ему всё равно. Времени не нужны ни наши страдания, ни пот, что мы щедро льём на молитвенное колесо, как древние жрецы лили некогда воду. То, что мы называем свершениями, достижениями, успехами, карьерами и иными забавными словами, Хроноса не восхищает. Не умиляет. Ему даже не смешно. Хронос – это божество, которое никогда не улыбается. Владыка времени уже видел всё: он смотрел, как появлялись и сгорали миры задолго до нашего, и ему, конечно же, известно, когда погаснет звезда, которую мы наивно зовём Солнцем. Ходят слухи, будто лишь малые дети да заблудившиеся в потёмках слабоумия старики с ним на короткой ноге. Первые – потому что не познали пока разницы между "давно" и "скоро", а последние – потому, что "давно" помнят значительно лучше, чем "вчера", и – подобно самомy Хроносу – подслеповато, без интереса и предвкушения щурятся на "завтра". Старики ведь уже не ждут от будущего приятных сюрпризов. Вот и Хронос ничего не ждёт. Ни на что не влияет и никого не благословляет. Он наблюдает. Он просто есть. Отчего же, мой славный читатель, я вновь заговорил о непостижимом божестве, которое однажды прогневал (вы ведь помните мои игры с ним)? Хронос позволил мне вернуться на страницы этой истории, дабы поведать вам о том, что происходило или будет происходить с её героями за рамками основного повествования. Я лишь один из его безымянных рабов, и каждое сказанное слово всё продлевает мою кабалу, утяжеляет мои оковы. Сейчас я снова здесь, ибо мне велено перенести вас из "Старбакса" на Беркли, 52, из третьего апреля две тысячи двадцать второго года на целых шестнадцать лет назад. Зачем? Дело в том, что Анафема Девайс, всё ещё пребывая в потрясении от визита Тони Кроули, не чувствует в себе сил варить кофе и греть сэндвичи для воскресных посетителей. Она попросила Эрика и Альбуса присмотреть за залом и, заранее наплевав на то, что сказал бы по поводу пренебрежения профессиональными обязаностями жабоподобный Ховард Астур, тихо удалилась в подсобку, где присела на краешек дерматинового дивана, наречённого когда-то Эзрой Феллом в честь Санчо Пансы, верного спутника рыцаря печального образа.***
Уперев локти в колени, Анафема наклонилась вперёд и спрятала лицо в ладонях; на указательном пальчике блеснул перстенёк с лунным камнем. Ей хотелось сделать несколько вещей одновременно: написать Эзу, нецензурно выругаться, заплакать или позвонить Тони, но вместо этого она осталась сидеть, тихо покачиваясь из стороны в сторону. – Кто ж знал, что так тяжко будет?.. – пробормотала Анафема неразборчиво. Сейчас она была почти зла на Эзру, на его упрямство и непонятные заморочки, которые сам он называл принципами. – Эз, блин... – Анафема утёрла кулачком предательски увлажнившиеся глаза. Она медленно поднялась с диванчика и сделала пару шагов к притулившейся возле старины Санчоса полке – той самой, с трясущимся, точно старческий подбородок, откидным столиком, прозванной приснопомянутым Эзрой по каким-то ему одному ведомым ассоциациям Идальго. Резко выдернув штепсель, Анафема сняла айфон с зарядки, открыла мессенджер и, не позволяя себе задуматься над тем, что именно пишет, набрала сплошняком, одной бесконечной строкой: "привет, Эз, надеюсь, ты окей, потому что я не окей, и Тони – не окей, и он, кстати, только что приходил в Старик, дал Эрику в челюсть (тот сам нарвался, ладно), просил твой номер, умолял даже, волосы на голове едва ли не рвал. я тебе это всё пишу, чтоб ты не сомневался: я тебя не выдала, контакты не слила. но подумай, подумай, хорошенько... ты мне не чужой, но и Т не чужой тоже. знаю, я тебе обещала, но если он ещё раз меня попросит вот так... я могу и не сдержаться. я тебя очень люблю, мы все любим, я не в курсе, какие там у тебя мысли, но ты разруливай давай как-нибудь поскорее, чтобы ваши с Т разборки по нам по всем не рикошетили..." Анафема нажала "отправить" и, не дожидаясь, пока серые галочки окрасятся голубым, бросила телефон обратно на полку. В ответ Идальго обиженно зашамкал, затрясся, но ей было не до расшатанной мебели. Её саму порядком расшатало. Анафему Девайс поедало чувство вины. Она уже успела позабыть, что Тони Кроули тоже был когда-то её другом... был ближе мамы с папой. Ну, по крайней мере, в определённый период жизни видела она его значительно чаще, чем их. Давно это было. В детстве. Ещё до переезда в Штаты. Когда Эзра упрашивал её ни при каких условиях не выдавать Тони его местонахождение и вообще не говорить с Кроули о нём, Анафема, помнится, согласилась легко. Ведь Эз умел быть таким убедительным... И Эз был рядом. Вот же он: сидит возле принтера у Ньюта в комнате, ловит аккуратненько – один за другим – выпадающие из пластмассовой пасти листы с распечатанным романом и рассказывает, рассказывает, рассказывает... О том, что ему необходимо время, что ему нужно найти себя, понять, "где он стоит" и чего стоит, перечитать их с Тони опус, всё обдумать... И это кажется так правильно, так логично и мудро – по-взрослому! И Анафема восхищённо слушает и кивает, слушает и кивает – соглашается беспрекословно: конечно, даже если Тони станет спрашивать (а коли верить Эзре, то вряд ли!), она – могила! Эзра сам, опять всё сам, но тут иначе никак: в чужие отношения лезть – и себе, и другим только напортишь... Да, правильно... А Тони-то для Аны на тот момент – воспоминание. Его, как Эзру, за руку не возьмёшь. Он где-то далеко: то ли в детстве остался, то ли в Мейфэре, до которого от Луишема – семь миль на перекладных. И он какой-то абстрактный сразу, ненастоящий... как герой книжки, которую Эз бережно разбирает по главам да по файликам. А ненастоящему, далёкому – такому не сочувствуешь, не сопереживаешь. Это... как говаривала бабушка, папина мама, "не в нашем штате".***
Ане вспомнилось, как однажды они с Габриэлем приехали в Висконсин – совсем другой мир! – где вечно молодящаяся бабуля жила с новым американским мужем. Габриэль весьма красочно и эмоционально живописал безумный то ли ураган, то ли наводнение, которое чуть не смелó с лица Америки какой-то атолл, а мать его лишь индифферентно пожимала плечами в ответ да бросала сухие слова, точно ветки – в затухающий костёр: "Ох... не знаю, сынок. Не в нашем же штате... пусть его!". И вот... Тони Кроули до сего дня был для Аны "не в её штате". Они виделись от случая к случаю, обменивались ничего не значащими фразами, дежурными вопросами вроде "Как дела?" – тоном, заинтересованным ровно настолько, чтобы стало ясно: от собеседника искреннего и подробного ответа не ждут. Вчерашней Анафеме казалось, что Тони нет в её жизни. Давно уже нет... Однако зябко кутаясь в синтетический плед с русалочьим логотипом и тихо всхлипывая, нынешняя Анафема Девайс ругала себя последними словами и отчаянно не понимала: как можно пытаться сохранить нейтралитет? И чью сторону принять, коли придётся делать выбор? Эзра – её друг, и он ей бесконечно дорог. А Тони она любит. Всегда любила, пусть позволила себе о том позабыть. Анафему пробрал озноб: неужто она потеряет одного из них? Или обоих? И как смеет она думать о себе, о своих чувствах, когда двоим людям, которые для неё важны, плохо? – Как ты справляешься меж двух огней, Би?.. – спросила Анафема в никуда. Обхватив руками колени и забравшись с ногами на дерматиновый диванчик, она устало прикрыла глаза и погрузилась в воспоминания шестнадцатилетней давности. То, каким потерянным выглядел Тони сегодня утром, напомнило ей совсем другой день.***
...Мама уехала на семинар. Папа уже не жил с ними, снимался в каком-то моднявом сериале в США, и маленькая Ана, как всегда, осталась... с Тони. Назавтра пятилетнюю Ану (тогда ещё Бомгард) ждало эпохальное событие, в миру именуемое "первый раз в первый класс". Нынче же они с Тони растерянно застыли посреди универмага. – Что нам нужно купить? – осторожно спросил Кроули, обращаясь к своей маленькой спутнице. Агнес не оставила никаких рекомендаций – только кредитку и лаконичную записку: "Ни в чём себе не отказывайте". – Не знаю, – пожала плечами Ана и вдруг оживилась: – Хотя нет! Знаю! Тони! Я хочу мороженое! И наггетсы! И игрушку из "Хеппи мил"! Только чур булку я не буду! – Это обязательно... но позже... – протянул Кроули, ошеломлённо обозревая бесконечные полки и прилавки с канцтоварами. В его детстве всё было проще: матушка собрала рюкзак – и вперёд. На год хватит. Уж как пить дать. Умела его маман как-то заранее рассчитывать количество ручек и тетрадок. Позвонить ей, что ли?.. Но как объяснишь? – Рюкзак!.. У тебя есть рюкзак, Ан? – спросил начинающий писатель, буквально хватаясь за соломинку. – Ну да, – ответила Анафема, словно это было нечто самоочевидное, и принялась перечислять: – розовый с Бель из "Красавицы и чудовища", красный – с Симбой, Тимоном и Пумбой и белый... – она на секунду задумалась, – с блёстками и Барби... только я не помню, как её зовут. Но от нового я б не отказалась... Она выжидающе воззрилась на своего временного опекуна. – Уже легче. – перевёл дыхание Тони. – На рюкзак пока забьём. Сосредоточимся на первоочередном. А всякие ручки-ластики-карандаши? Как насчёт них? – Этого добра много не бывает! – мудро изрекла маленькая Ана и, словно влекомая неведомой силой, направилась к стойке, где были выставлены всевозможные писчие принадлежности. – Ты уверена, что тебе понадобится столько ластиков?.. – спросил Кроули, с лёгким ужасом наблюдая, как его юная подопечная уверенно наполняет корзинку разноцветными резиновыми фигурками от Lisa Frank. Они вообще хоть что-нибудь стирают? Из затянувшейся прострации их обоих вырвал ласковый оклик: – Вам помочь, молодые люди? – Нет, спасибо! – бойко выкрикнула занятая ластиками Анафема. – А можно?.. – осведомился Кроули с долей неуверенности. – Конечно! С радостью! – к ним спешила миловидная женщина – не продавец, просто ещё одна покупательница. – Понимаете... – начал Кроули неловко. – Девочка завтра идёт в школу... В первый раз. А я абсолютно не представляю... – О!.. – изумилась (или умилилась?) незнакомка. – Вот это задачка перед вами встала! Скажу так: вашей сестрёнке понадобится два комплекта простых карандашей – помягче и пожёстче; затем – карандаши цветные (двенадцати оттенков хватит), фломастеры, альбом для рисования, акварельные краски и гуашь, пара кисточек, клей, ножницы, пластилин (берите тот, что в баночках, как будто шариками скатан, а не брикеты), цветная бумага и... – женщина почесала лоб, на секунду замешкавшись, – тонкие тетрадки: в линейку, в клетку и в точечки. Не спрашивайте! – она мягко улыбнулась Кроули. – Такой список дали мне для сына. А вам? Вам разве список не выдали? – Я не знаю... – начинающий беллетрист потупился. – Я не его сестрёнка! – тотчас же возмутилась юная Анафема. – Ох, простите... я не хотела... никаких предубеждений! Вы не подумайте... – рассыпáлась в извинениях незнакомка. – Такой молодой папа!.. Надо же... Я бы никогда... Ох, простите меня!.. И ластики... да... – она заглянула в корзинку Аны. – Достаточно и одного. – Спасибо, – выдавил Кроули смущённо. – И линейку не забудьте! Подлиннéе! Сантиметров на тридцать! – прибавила женщина, прежде чем ретироваться. – Незаменимые в быту вещи... линейки эти! – Ещё раз спасибо вам за помощь! – крикнул Кроули ей вслед. – Тебе список мама точно не оставляла? – обратился он теперь уже к Ане. – Неа, – ответила та просто. – Она сказала: "Сами разберётесь". – Ладно, – вздохнул Кроули. – Спасибо этой милой леди... Теперь у меня хоть какое-то понимание есть. – Ластики не трожь, – буркнула Анафема, жадно обозревая свою добычу. – Мне нужны все!***
...И таких историй, если подумать, Ана Девайс могла припомнить миллион, мой славный читатель. Погружённая в воспоминания, она всё сидела, привалившись к спинке Санчо, и отрешённо теребила растрёпанные кисточки по краям пледа, знавшие прикосновения рук не одного десятка бариста. Сознание её тем временем неслось вскачь, перепрыгивая через годы и события, пока вдруг не высветило ярким, безжалостным и обжигающе-горячим, точно стыд, точно луч театрального прожектора, всполохом один тёплый августовский вечер... и разговор с отцом на повышенных тонах, вскоре переросший в пошлую, с хлопаньем дверями, ссору, ставший первым в череде исполненных непонимания диалогов глухих и приведший Анафему, наконец, обратно к матери... в Лондон.***
– Я не понимаю, чего ты так упорствуешь, папа?! – семнадцатилетняя Анафема резко вскочила с широкого деревянного шезлонга и принялась нервно прохаживаться вдоль бортика бассейна. – Энни, милая... ничего я не упорствую, – вяло возразил ей отец (только бы не молчать). – Я лишь пытаюсь тебе объяснить одну простую вещь: в будущем твоя работа... профессия, которую ты выберешь, должна тебя кормить. Тебе следует подойти к принятию решения серьёзно, а не руководствуясь дурацкой романтической чепухой, которую... – тут Габриэль Бомгард не выдержал, сорвался, – которую в твою наивную голову вложили великовозрастные лесбиянки из этого твоего феминистского кружка! Живущие, на минуточку, на пособие! – прибавил господин артист, мгновенно пожалев о своей несдержанности. – Не желаю! Не желаю, папа, выслушивать от тебя этот сексистский, женоненавистнический и гомофобный бред! – вскричала Анафема, в гневе срывая с лица солнечные очки (тонкая металлическая дужка едва не погнулась). – Я не сексист, дочка, не женоненавистник и не гомофоб, – вздохнул Габриэль устало. – Я взрослый человек, который получил от жизни достаточно болезненных пинков, фингалов и тумаков... И мне бы очень хотелось, чтобы ты получила их как можно меньше. Боже, как ему осточертели истерики Энни на ровном месте! Ведь каждый раз одно и то же! Даже словá одинаковые она выбирает! Почему?.. Почему Энни отказывается его слушать? Ведь он же не желает ей зла! Ну, правда-господи, что это за профессия – философ! Одними умствованиями сыт не будешь! Да и о какой философии может идти речь, когда девчонку – в реальности! – волнуют исключительно красивые тряпки, оккультные журналы (чтоб твою редакцию, проклятый "Водолей", напалмом выжгло!), где печатают антинаучную чушь, веганские кексы и бесконечные ЛГБТК+ марши! – А я... я, может быть, хочу получить свои собственные, как ты выражаешься, фингалы! – не осталась в долгу Анафема. – Твой жизненный опыт, папа, – обращение прозвучало в её устах почти оскорблением, – только твой. Не мой! Ты не имеешь права мне диктовать, как жить, где и на кого учиться, кем работать и сколько зарабатывать! Мне жаль, – выплюнула она, – что я не оправдала твоих амбиций! Но я не маленькая копия мамы, которую, в отличие от неё настоящей, тебе удалось намертво привязать к себе! – Энни... – Габриэль стойко проглотил жестокие слова дочери. – Поверь... я никогда не стремился "привязать" маму: она слишком... она. Свободолюбива и себе на уме. Я понимаю: ты по ней скучаешь... Но мама в Англии делает карьеру и... зарабатывает деньги в суровом капиталистическом мире, как бы ни противно то было твоей до странного социалистически (чтобы не сказать коммунистически) настроенной натуре. Я хочу, чтобы ты меня хоть раз, хотя бы один божий раз выслушала, милая. Закончи школу, поступи в колледж... на нормальную специальность, получи профессию, которая обеспечит тебе возможность в дальнейшем заниматься философией столько... сколько сердце потребует. Пойми, Энни... мы с мамой не вечные. Что угодно может случиться! Ты должна встать на ноги, научиться себя содержать... иметь какой-то запасной аэродром, на худой конец! – Это ты меня сейчас куском хлеба попрекаешь?! – взвилась Анафема и с ненавистью швырнула дорогие солнечные очки в бассейн. – Не перекручивай мои слова! – воскликнул Габриэль, глядя на неровные круги, разбегающиеся по глади солоноватой воды: не было его сил сохранять самообладание. – Я не потому этот разговор затеял, дочка! – Ну так просвети меня, папа! – Анафема упрямо выпятила подбородок и скрестила на груди руки. – Мне звонил репетитор по алгебре, – проговорил Габриэль раздельно, тщась скрыть раздражение и злость. – Ты пропустила два занятия кряду, а последнее и вовсе отменила! Энни! Выпускной класс на носу! Надо быть во всеоружии! – Мне это не нужно! – отрезала Анафема. – Уж позволь мне решать, пока ты несовершеннолетняя и под моей опекой, – Габриэль Бомгард присел на край шезлонга. – Я учителю по пятьдесят баксов в час отваливаю, чтобы он тебя за лето поднатаскал! А ты!.. Не ценишь! – в тоне господина артиста проступила с трудом скрываемая обида. – Мне... папа, насрать на законы Штатов, – выговорила Анафема холодно, продолжая гнуть своё и будто не слыша отца. – Я пока ещё гражданка Великобритании. В октябре мне будет восемнадцать... Возьму билет и улечу в Лондон. И никто (даже ты!) меня остановить не сможет. Я буду уже совершеннолетняя. – Флаг, как мама любит говорить, тебе в руки и барабан – на шею, – хмуро отозвался Габриэль. – Вот только, дочка, ты бы заранее у неё спросила: она тебя там сильно ждёт? У мамы график даже поплотнее моего будет: конференции, презентации, вручения премий, автограф-сессии писателей... – Насрать, – повторила свой излюбленный аргумент семнадцатилетняя Анафема. – У Тони перекантуюсь. Он не откажет, вот уж будь покоен. – Твой Тони если не сторчался, то сбухался, – наслушавшись дочку, Гарбриэль Бомгард сам не заметил, как перестал выбирать выражения. – Ты, кстати, сама давно с ним говорила? – осведомился он не без любопытства. Анафема промолчала и, злобно цокая каблучками (от матери набралась!), прогарцевала в дом. Расстроенно покачивая головой в такт каким-то своим безрадостным мыслям, Габриэль Бомгард прислушался к эху хлопнувшей двери.***
Анафема Девайс сбросила с плеч плед и медленно перевела дыхание. Прошлое... ну его, пусть его. Шишек хотела набить, фингалов? Да на здоровье, хоть ложками хлебай! Хоть гербарии собирай! Отец, которого она считала приземлённым меркантильным говнюком, оказался... всего лишь человеком. Не плохим, не хорошим – живым, уязвимым, одиноким и временами... отчаявшимся и потерянным – скрывающим за грубостью и бравадой страх. Мама... мамочка, мамуля, светлая королева (где же ты?), извечно благоухающая сладостным J'adore от Dior, оказалась ядовитой змеёй, изворотливой гадиной, злобной ведьмой. Но не родители занимали мысли Анафемы, а Тони. Тони Кроули – забавный, несуразный мальчишка, мамин протеже. Тони Кроули, водивший маленькую Ану в "Макдоналдс" и на карусели. Тони Кроули, который сидел рядом и, запинаясь, читал "Маленького принца" вслух, когда Ана болела. Тони Кроули, провожавший младшеклассницу Ану в школу и встречавший её после уроков. Тони Кроули, которому, вернувшись к матери в Лондон, повзрослевшая Анафема не позвонила. Тони Кроули, умолявший дать ему номер Эзры Фелла. Тони Кроули, такой же потерянный и неприкаянный, как некогда – её отец. Тони Кроули, такой же одинокий и не ждущий от судьбы подарков, как её мать. Где же ты? Où es-tu? Анафема Девайс аккуратно сложила синтетический плед, методично разгладив складочки, и приняла решение: что бы там Эзра ей ни говорил... Тони Кроули без права на надежду она не оставит.