***
За войной следует прощение. Простить можно близкого, простить можно любимого, но что делать с теми, кто оказался без права выбора? Кому по статусу семьи было положено встать на темную сторону, чей голос был не громче жужжания назойливой мухи? Просто представь: тебя зачисляют в отряд Пожирателей, только потому что твоя фамилия Малфой. Тебя пережёвывают, выплёвывают, втаптывают в землю, дрессируют с улыбкой нести смерть; лепят податливую безвольную куклу, способную лишь открывать и закрывать рот по команде. Стирают волю. Выбрасывают твоё «Я» на помойку, к таким же ненужным душам, отдавая их на растерзание мерзкому существу. Оно вытягивает множество длинных лап в сторону новой пищи, запускает наточенные когти в мягкую плоть, срывая пластами мясо, оставляя сочиться кровью свежие раны, чтобы на их запах приползли ещё сотни подобных тварей. Плотоядно оскаливая клыки, они загоняют в угол трепещущее сердце, а затем волком накидываются, отрывая каждый по куску. Громко урча и давясь слюной, они заглатывают всё без остатка, слизывая последние капельки сладкой крови с пола, чтобы совсем ненадолго продолжить это адское пиршество, сохранить на языке вкус молодого, совсем чистого сердца. Такие блюда здесь редки. Обычно им достаётся сухая, истощенная до полупрозрачного пергамента старенькая душонка какого-нибудь воришки или обманщика, который уже собирается проститься с миром живых. Он пытается вспомнить, тужится пошевелить извилинами в надежде освежить в памяти хоть что-то хорошее, крошечный лучик света в его глупой и абсолютно бесполезной жизни. Сердце набирает обороты, начинает обратный отсчет. Три! Жалкий человечек бежит в один угол своего тёмного сознания, где среди прочего хлама с самого дна свалки каким-то чудом выуживает за тонкий хвостик белёсую ниточку воспоминания. В нем ему пять, сидит на коленях у мамы, болтает ногами и весело свистит детскую песенку. Небо ясное, птицы звонкие, солнце теплом разливается по бархатистой коже и весело щекочет на самом кончике носа, оставляя там невинный поцелуй в виде новой веснушки. На столе стоит вкуснейший пирог, запах такой, что легкие разрываются от аромата выпечки и лесных ягод. Тянет свою загорелую ручку к огромному сладкому куску, как вдруг откуда-то исходит тошнотворный трупный запах. Оборачивается. А со стороны видно, как он подростком бьёт маму наотмашь. Человечек сжимается, человечку мучительно стыдно и дурно. Хочется руку себе отгрызть. По локоть. А лучше сразу обе. Два! Спотыкаясь, ломится в другую щель, где только что сверкнул тоненький лучик воспоминания. А там его новорожденный сын. А человечек стал ещё меньше, уже наперёд понимая, чем закончится эта история. Он в ней будет омерзительным, он в ней сделает выбор подкинуть ребёнка чужим, потому что… Собственно, действительно, почему? Где причина? Хотя бы маленький повод, чтобы себя в своих же глазах оправдать. Чтобы умирать было не так страшно. А время-то уже на исходе. С ним не договориться, не откупиться самой звонкой монетой. Уже нет сил не то что на бег, уже ползти почти невыносимо. Но он упорно взрывает пальцами землю, подтягивает недвижимые ноги, жалобно всхлипывает от каждого движения. Как вдруг! Свет. Вот он! Его шанс, надежда. Узнать бы поскорее, что же он хорошего сделал, что он не испортил. Окунулся, а там — мир. Яркий, новый, какой-то невинно чистый, по-детски наивный. Оглянулся вокруг, а везде дети, родные его, друзья. Все так счастливы, так ласково улыбаются, смеются чему-то. «Да неужели?! Да правда я это всё сделал? Так их обрадовал, так жизнь им скрасил?» Картинка схлопывается до узкой щелки. Он за ними подглядывает сквозь неё. До воспаленного мозга начинает доходить, пазлики складываются, цепочка событий выстраивается в единое целое и смыкается удавкой на шее человечка. «Я умер! Меня не стало, и они оттого так счастливы. Это потому что меня нет, и проблем больше тоже нет!» Один!.. И поползли из всех углов шипящие, многорукие, многоглазые гадкие твари. Тихо подбираясь к остаткам и без того истощенной душонки, они хохочут, подобно гиенам, начиная свою скудную трапезу. Это самосуд. Это то, что мы носим в себе ежедневно. Сквозь наши глаза маленькие существа смотрят на жизнь, поступки, обиды и добрые дела, а ночами жадно обгладывают стенки своей клетки — нашей души. Эти мерзкие паразиты не что иное, как посланники совести. Крошечные шпионы, исподтишка подглядывающие, ждущие любого промаха, чтобы подпитаться, чтобы выползти из укрытия, подрасти и окрепнуть. Если только дать им волю, обглодают до сахарных косточек, не оставив ни одного волокна сочного мяса. Можно их приручить, держать впроголодь, проживая день изо дня по совести, правильно. Чтобы ночью спалось спокойно, а днём легко дышалось. Но что делать, если твоя фамилия Малфой? Если ты ребёнок, тебя обязали, принудили, посадили на короткий поводок и надели намордник в виде страха за жизнь родителей? Шаг влево-вправо — смерть ляжет черной мантией на твою совесть. Самая изысканная и самая омерзительная манипуляция: возложить вину за гибель близкого на совсем невиновного и непричастного. Это привязывает к ноге хозяина, заставляет повиноваться и считывать эмоции за секунду, потому что в голове истерично бьётся мысль: «Моя ошибка стоит им жизни». И ты не делаешь ошибок. Но ты кладешь свою душу на алтарь войны, ты приносишь её в жертву той грязи и боли, что несут твои родители всему миру. Они не мучаются, им не страшно, зато тебе страшно в тройном размере. Твоя душа кишит остервенелыми тварями, она истощена и переполнена одновременно. В ней столько отчаянных слёз. Ты каждый день поступаешь правильно, выбирая жизни родителей. Но в масштабах всего мира ты первый и наиглавнейший предатель. Оправдание в качестве семьи пойдет крошечной сноской в том приговоре, который ты сам себе озвучил и подписал кровью, смешанной со слезами. Тебя простят, тебя поймут, примут и даже будут защищать. Но ты сам себя не простишь, всю жизнь наказывая и лишая возможного счастья.***
Бой за мир окончен, но не за твою душу. Снова всё повторяется как много лет назад: впервые переступил порог Хогвартса, зашел в Большой зал, спустился в только восстановленные слизеринские подземелья. Приглаженные волосы, прямая, как струна, спина, размеренный шаг — только нет того хищного взгляда и наглой ухмылки. Лишь сумасшедшая боль, бездна страха и невыносимого разочарования в старшем поколении. В тех, кто должен был быть твоим примером, надёжным тылом, домом в конце концов. С этого дня начинается новый этап войны: показать, заслужить, доказать, что нет в тебе той родовой гнили, что нечего бояться однокурсникам и малышам. Ты бы и рад содрать вместе с кожей черную гадкую метку, да только она проступает вновь и вновь на истерзанном предплечье. Склизкая змея снова выползает из челюсти черепа, как будто напоминая, что весь зелёный факультет — враги миру. Нет и не будет среди них добрых, открытых, искренних и честных людей. И перед детьми встаёт задача совсем иная: смыть с себя позор отцов и матерей. Дать шанс на спокойную жизнь своим будущим поколениям, чтобы фамилия ничего не значила, не вызывала в окружающих недоверия и страха.***
На черную землю ложится первый снег, и мир затихает. Медленно кружа над уставшими полями, крохотные белые крупинки устилают каждый сантиметр, чтобы спрятать от истерзанных детских душ тоскливую осень. Наряжается в нежное кружево гладь озера, а ветки голых деревьев осторожно пушатся, не поддаваясь легким порывам ветра, трепетно оберегая свои искрящиеся наряды. Самые редкие мгновенья, когда само время замирает в немом изумлении от того, как прекрасен мир, как тих и спокоен он бывает. Такие моменты нужны, чтобы подумать, восстановить силы и понять простую истину: всё однажды проходит. Глядя из окна астрономической башни, можно проследить за дорожкой следов, ведущих к внутреннему двору школы. Укутавшись в теплый шарф и подняв ворот мантии, парень одиноко стоит, задрав на небо голову и наблюдая за усилившимся снегопадом. Плечи его бессильно сгорблены и опущены, как у надломанной игрушки, но в глазах его что-то теплится. Это откуда-то появившаяся надежда, крошечная искорка, так болезненно отзывающаяся в изнывающем сердце. Не зря ведь во всех книжках сочиняют, что вместе с первой снежинкой на землю опускаются чудеса. Может, он поймает в ладонь своё чудо, и оно сбудется? Принесет ему покой, тишину; даже не нужно уже счастья и любви, хотя бы просто отдохнуть и забыться. Двор пуст, парня никто не может увидеть, поэтому по щеке катится слезинка, оставляя за собой ледяную дорожку. Стало чуточку легче. Он давно научился проявлять свои эмоции наедине с самим собой, это помогает жить, мириться с неудачами и трудностями. Драко научился не врать самому себе: семейная сила оказалась не более чем обыкновенной трусостью и маской, за которой прятались самые низкие помыслы и поступки. Он был готов показаться в таком обличающем виде даже друзьям, но их у него не осталось: Забини не вернулся, уехав восстанавливать родное поместье; Крэбб без Гойла не смог переступить порог Хогвартса, а Панси отправилась на срочные поиски мужа, чтобы вытащить себя с матерью из приближающегося разорения. Как-то резко накрыло одиночество, всю жизнь гонявшееся за ним, но терявшееся в толпе званных гостей на деловых семейных ужинах, среди вечно шумящих учеников и шуршащих по комнате соседей. Оказалось, что у Драко ничего и не было, кроме пустой бравады отцовской фамилии, от которой он сейчас бы с радостью отказался. Но опять его никто не спрашивал. Все чего-то ждали, и в первую очередь он сам.***
Прошли годы. Долгие годы отчаянной борьбы за своё будущее, за мир, душевное равновесие и спокойствие. Тот подавленный мальчик вырос в гордого и мудрого мужчину. Некогда безжизненный взгляд скрылся в туманных глазах за стальной выдержкой, плечи расправились. Многие годы Драко Малфой провёл в поисках себя, своего смысла и наконец обрёл его в самом неожиданном месте: в семье. Он взял в жёны младшую из сестёр Гринграсс, родившую ему будущего наследника. Для Драко мир заиграл новыми красками. Казалось, его безжизненная душа больше неспособна дарить любовь, чувствовать столько эмоций, отдаваться кому-то без остатка. Таким откровением для него стал Скорпиус Гиперион Малфой — беловолосый озорной мальчуган. Помня, как трудно было ломать себя после многолетней родительской муштры, он твёрдо решил воспитать сына по другим жизненным принципам. Одаривая мальчика любовью, поддержкой, вкладывая в его головку мысли о всеобщем равноправии, важности и нужности магглов, о мнимых разделениях на чистокровных и грязнокровных семей магов. Он искренне желал оставить для своего ребёнка лучший мир, избавленный от глупых предрассудков, войн и слепой ненависти. Его цели были благородными, Драко стёр отцовское воспитание в себе, оставив лишь горький опыт прошедших лет, как напоминание самой страшной ошибки, которую нельзя повторить. Нельзя упустить сына. Нельзя бросить его на растерзание благородного общества. Скорпиус должен знать, что у него есть семья. Настоящая, любящая, сильная. Что у мальчика есть дом, где всегда его ждут. Нет, Малфой не смог совершенно избавиться от светского лоска, дорогих привычек и любви пускать пыль в глаза. В нём осталась прежняя детская заносчивость, ядовитые словечки, сарказм как средство защиты и непоколебимая ненависть к отцу. Старшие Малфои совершенно не одобряли выбор молодой пары в методах воспитания их внука. Они четко дали понять своё отношение к их поступку, совершенно изолировавшись от собственного ребёнка в мэноре. Изредка они забирали Скорпиуса на выходные, но и эти визиты Драко свёл к минимуму, потому что сын обычно возвращался с таких ночёвок под огромным впечатлением. Он долго потом задавал не самые удобные вопросы родителям, спрашивал о грязнокровках, войне и чистоте их рода. На фоне этого между поколениями часто вспыхивали ужасные скандалы. Разговоры не приносили никаких плодов, а только распаляли гнев старшего Малфоя, всё больше разочаровывающегося в своём отпрыске. В один из таких вечеров Драко был доведён до предела отцовской ограниченностью мышления и глупостью рассуждений. — Я последний раз повторяю: никогда и ни при каких условиях Скорпиус не будет жить по вашим правилам. Нет и не будет в его жизни такого унизительного понятия, как «грязнокровка»! Мать судорожно металась от сына к мужу, а Астория надёжным тылом стояла за спиной Драко, словно не давая ему отступить, струсить перед отцом, как в детстве. — Ты круглый идиот! Ты нарушаешь вековые традиции, — Люциус змеёй шипел упрёки и оскорбления в адрес сына, упорно не замечая примирительных жестов Нарциссы. — Твоё воспитание сделает из него гадкого простолюдина. Ты никчемный! Убогий! Мне стыдно, что ты мой сын и носишь гордую фамилию Малфоев! Выплюнув этот яд, он внимательно посмотрел в глаза напротив. Глава семейства всегда был ловким манипулятором, нажимая на самые больные точки, играя на струнах изуродованного сознания. Он всю жизнь лепил Драко под себя, делая удивительно послушной и без того преданную ему детскую душу. Но этого было мало. Нужен был не сын, а оружие, наследник, продолжатель династии, хранитель омерзительных тайн и секретов, типичный родовой ублюдок. И всё было бы хорошо, пока этот гадёныш не повстречал Золотое трио. Пока не поехал на восьмой курс. Пока не стал делать собственные выводы. Пока он не начал чувствовать. Где-то Люциус недодавил. Какая-то частичка живой души ускользнула от него, спрятавшись за семейной брезгливостью, педантичностью и кучей мусора в виде желчи, ядовитых фраз и самолюбования. От него не ускользнул след горькой боли, мелькнувший в зрачках уже выросшего сына. Ему удалось задеть ребёнка, ещё жившего в душе Драко и так наивно верившего в волшебное «исцеление» отца. Но потом всё исчезло. На него смотрели холодные и голодные глаза взрослого состоятельного мужчины, со своим мнением и жизненными принципами. Улыбнувшись, Драко пожал плечами и сделал шаг навстречу. — Лучшее, что ты сделал для меня в жизни, — это просидел несколько лет в Азкабане. Мне жаль тех дней, когда я тосковал и переживал за твою жалкую шкуру. В тебе нет души, нет сострадания. Ты пустышка, игрушка в чужих руках. Но когда твой кукловод умер, ты почему-то возомнил себя важным. Когда над тобой смилостивились, рассмотрели в твоей ничтожной жизни какой-то смысл и вытащили из вонючей камеры, даже тогда ты ничего не понял. Слова эхом отражались от стен обеденного зала. Воздух буквально искрился от напряжения и магии, ощущавшейся на кончиках пальцев. Перед Люциусом находился высокий, сильный, гордый мужчина, крепко стоящий на ногах и готовый до смерти загрызть любого за свою семью. Нарцисса от ужаса тихо простонала, не в силах больше предотвратить ссору. Она лишь обмякшей куклой повисла на спинке кресла, чтобы не упасть в обморок от разразившегося скандала. Эта битва в стенах родного дома была заключительной: либо они приходят к общему решению, либо это точка на их отношениях с сыном. Ей самой порой не нравилась подмена понятий и смена сторон Драко, она не выражала яркого протеста против развернувшейся просветительной деятельности мужа в сознании внука, но и где-то глубоко в душе понимала необходимость прощания со старыми принципами и убеждениями. Она знала, что это больно и страшно — идти против всего рода, рушить собственными руками вековые традиции, противостоять самым близким людям на свете. Но это было необходимо. А также ей было необходимо сохранить нейтралитет. Примирить враждующих и сгладить углы, но по воинственному взгляду Астории Нарцисса поняла, что союзников у неё нет. Невестка была настроена решительно, не пугалась и не пряталась от более чем красноречивых взглядов Люциуса. Она крепко сжимала под локоть Драко, словно подталкивая его к какому-то завершению. На мгновение все затихли. По еле различимому выдоху мужа миссис Малфой поняла, что он почти что смирился и вот-вот под тонной сарказма и яда преподнесёт сыну перемирие. Условный компромисс, выгодный далеко не каждой стороне конфликта. Она начала потихоньку расслабляться, в ожидании прикрыла глаза на доли секунды, а потом её словно начала разрывать на куски стая оголодавших собак. Такое долгожданное перемирие вдребезги разбил голос сына, бесстрашно размазывая по полу отцовское великодушие. — Мне тебя жаль. И вакуум поглотил сознание Нарциссы. Это была последняя капля, перевесившая в сторону разрыва их семейных уз. Прекрасно осознавая реакцию супруга, миссис Малфой устало прикрыла глаза и удалилась по направлению в сад. Ей было страшно, больно, но её присутствие ничего не решало. После возвращения Люциуса из заключения, она стала не более чем привлекательной частью интерьера для него. Муж погружался в свои мысли, строил коварные планы по возвращению былого величия и власти и постепенно сходил с ума. Всё чаще она слышала бессвязные бормотания в его кабинете, негромкий и до чертиков жуткий смех в одиночестве тёмных коридоров и нездоровый блеск в глазах. Идея охватывала его целиком, потопляя и без того нестабильное сознание в липкой одержимости. Он всё чаще прятался в библиотеке, вдыхая древнюю пыль со страниц уцелевших запрещённых книг: того самого богатства, которое не удалось отыскать в тайниках мэнора подоспевшим аврорам. Люциус ни разу не рассказал жене о своих планах и фантазиях. Лишь отсутствующий взгляд с каждым днём всё больше и больше настораживал Нарциссу. Наложение ограничений на использование магии сделало Малфоя-старшего просто невыносимым. Ему приходилось совершать своими аристократическими руками немыслимые действия: открывать и закрывать двери; вставать за предметом, находящимся в другом конце комнаты; самостоятельно разбирать почту и подписывать документы. Присутствие домовиков хоть как-то облегчало это тяжкое бремя полумаггловского существования. Он всё чаще срывался, разбивал посуду, уничтожал прекрасные гобелены на стенах и, надрываясь, кричал. Срывал голос по поводу и без, лишь бы выплеснуть кипящую желчь на любое дышащее и имеющее уши существо. С годами всё становилось только хуже. Люциус переставал себя контролировать, безбожно растрачивал целые состояния и никого не хотел видеть. Самым главным разочарованием для него стал, конечно же, Драко. Именно поэтому широким жестом он решил скорректировать воспитание Скорпиуса, якобы демонстрируя свою любовь. Это даже звучит смешно. Люциус любит… Ещё долго до Нарциссы доносились истошные вопли супруга, тихий голос сына, звон разбившейся посуды, оскорбления. Это были звуки разрушаемой жизни, её привычного уклада. Снова всё нужно было начинать сначала. За все свои года она так и не обзавелась ничем постоянным. За годы отсутствия в мэноре сад без хозяйки совсем зачах, порастая сорняками, вырождая некогда прекрасные розы в дикий шиповник и заплетая окна первых этажей колючим плющом. То, что было ей так дорого, неумолимо погибало, не успев расцвести: сад, брак, муж, отношения с сыном, любовь внука. Она тихо присела на скамью возле разросшегося кустарника, закрыла глаза и впервые за долгое время заплакала.***
Возбуждённо гудели трибуны, исторгая из себя целую какофонию звуков: свист, визг, аплодисменты, кричалки и смех сливались в единый шум, от которого уши у Гарри сворачивались в трубочку. За годы, проведённые в гробовой тишине кабинета, он совершенно отвык от громких и резких звуков. От звуков жизни?.. Сегодня был решающий матч по квиддичу между Гриффиндор и Слизерин. Заняв пост директора, профессор Макгонагалл с особым рвением принялась за редактуру свода правил для учащихся школы. Первым делом по её указу была создана большая гостиная комната для всех студентов. Каждые выходные там проводились мероприятия, нацеленные на сплочение и сближение некогда враждующих факультетов. Теперь вечера в шумной пёстрой компании за интересными играми стали приятной традицией выходного дня. Большинство поначалу отнеслись очень настороженно к идее принудительного объединения, но в дальнейшем не только одобрили, но и стали одними из самых частых посетителей таких посиделок. Правило номер два разрешало вход родителям студентов на территорию Хогвартса по особенным случаям: большие праздники, открытые мероприятия и, конечно же, квиддичные матчи. Эта новость за секунду разлетелась между учениками радостной возможностью похвастаться перед близкими приобретёнными навыками ловца или загонщика. Да и все ребята, задействованные в каких-либо спортивных или культурных мероприятиях, были рады не только рассказать в письмах, но и показать дорогим мамам и папам свои таланты. Остальные же отреагировали кислыми рожами на такое известие, потому что «в Хогвартс ехали от их опеки спрятаться, а не снова морали слушать»… Ну и последним стало ведение Макгонагалл открытой политики по привлечению студентов из разных уголков мира. Приглашались на недолгие периоды преподавания профессора из других школ, начинались практики обучения по обмену и просто заимствование новых предметов. Вся бурная деятельность разводилась для объединения всего магического мира. Макгонагалл надеялась своими действиями хотя бы посадить в умы волшебников зерно мысли о важности и нужности поддерживания тёплых отношений на постоянной основе, а не только перед святочным баллом.***
Сегодня тот самый день, когда матч на квиддичном поле был показательным. Для семей играющих студентов были высланы приглашения, выделена отдельная ложа и открыт на короткий срок камин в кабинете директора для безопасного и приятного перемещения. Джинни вышагивала рядом с Гарри почти что вприпрыжку: настолько ей было приятно вновь вернуться не просто в родные стены, а на то самое место, откуда началась её головокружительная карьера игрока сборной. Она всю дорогу до поля полуадекватно улыбалась и тихонько хихикала, списывая своё возбужденное состояние на многолетнее воздержание от квиддича. Малышку Лили пришлось оставить на бабушку с дедушкой, чтобы не раскрывать секретов её так стремительно приближающегося будущего. — Я поверить не могу, Гарри! Неужели мы снова здесь? — Ты своей улыбкой сейчас всех первокурсников распугаешь. — Он ласково улыбнулся и окинул взглядом трибуны. Словно и не прошло почти двадцать лет с момента их выпуска. Кажется, что только вчера он сел впервые на метлу; подглядывал за Джинни из-за углов; впервые насмелился её поцеловать около поля, желая удачной игры. Гарри бы ещё долго стоял, погружаясь в приятные воспоминания, если бы не услышал голос за спиной. — Рада вас видеть в родном Хогвартсе, мистер Поттер. Джиневра, добрый день. — Конечно это была профессор Макгонагалл, она лукаво поглядывала сквозь очки, внимательно разглядывая пару. — Я очень рада нашей встрече. — Здравствуйте, директор, — почти хором пропела парочка бывших гриффиндорцев. Гордо пройдя мимо Поттеров, она перстом указающим велела двигаться в нужном направлении, словно намекая не задерживать весь трепещущий от волнения стадион. Действительно, почти каждое место уже было занято, а вдалеке показались сборные команд, гордо вышагивающих к полю. Надо было проявить изрядную аврорскую выдержку, чтобы добраться до выделенных им мест и не скривить лицо в брезгливой гримасе, обнаружив по соседству Драко и Асторию Малфой. Не самая приятная и ожидаемая встреча, надо отметить. Снова ощутив детское раздражение от присутствия Хорька, Гарри одёрнул себя напоминанием ужасающих цифр своего возраста. «Уже не по статусу морды воротить, господин Главный Аврор. Тебе почти что сорок, не надо впадать в ребячество. Всё уже давно позади… А он хорошо сохранился, морда белобрысая». Та самая «белобрысая морда» действительно выглядела впечатляюще. Настолько, что раскрасавица Астория на его фоне совершенно терялась и меркла. Он был одет, как всегда, во всё черное, что крайне выгодно подчёркивало бледную фарфоровую кожу и платину волос. Драко производил впечатление властителя, надёжного защитника, доминанта, но лишь Гарри знал, как этот доминант жался тёмными школьными углами и наспех вытирал слёзы, если был кем-либо пойман с поличным.***
— Не лезь ко мне, Поттер! — Да постой же ты, мне только поговорить надо! — Иди ты к черту! Вдруг плечо сковало словно в тиски и выхода, кроме как развернуться, не осталось. Если бы не темнота коридора, его раскрасневшиеся глаза и дикое раздражение от солёных слёз на щеках стали бы жутким позором на и так отвратительной репутации Малфоя. Если бы кто-то добрый и взрослый (он сам) рассказал тогда, что слёзы — это хорошо, то он плюнул бы ему в лицо и рассмеялся. — Я буду свидетельствовать на суде за твоего отца. Свидетельствовать. За. Отца. За самого виноватого. За самого мерзкого. За подлого. За самого никчемного существа на планете, чьё место — вонючая заплесневелая камера. — Ты издеваешься? Себя спаси для начала, герой. И где-то в душе тонкой иголочкой был положен первый стежок, пришивающий Драко к Гарри и наоборот. Что-то начало их связывать после того прикосновения и поступка, но ниточка была так тонка, что чудом не рвалась. Лишь запутывалась в страшные узлы, истончалась в некоторых местах, выцветала, но, предательница, никогда не отпускала людей по оба её конца.***
Матч был напряжённым, захватывающим и нервным. Но нервничали далеко не из-за упрямого золотого снитча, а из-за гнусного соседа. Причем гнусным соседом были одновременно два человека: Гарри Поттер и Драко Малфой, каждый выбирал другого в этой потрясающей роли. Скамья была неудобная, мантия вечно комкалась, шнурки развязывались, а пуговицы на манжетах Главного Аврора каким-то чудом постоянно расстёгивались. Джинни смотрела на все эти бесконечные копошения и сама начинала отчаянно нервничать: мало того что её ребёнок стремительно падал и взмывал в небо каждые несколько минут по делу и без дела, так ещё и супруг наводил какую-то суету в её пространстве и сознании. Уже изнемогая от увеличивающегося с каждой минутой стресса, она ткнула мужа в бок, отчего тот постыдно и совсем не мужественно пискнул, не ожидая подставы с тыла. Пытаясь увернуться от новых нападений, Гарри, сам того не ожидая, прижался боком к чему-то твёрдому. Лишь спустя долгое мгновение, обороняясь от нападок и агрессивного шепота жены, он понял, что ему как-то поразительно удобно, что в нынешних обстоятельствах никак не представлялось возможным. Дело оказалось всего лишь в подставленном твёрдом малфоевском плече, не дававшим ему опрокинуться навзничь и ударить в грязь лицом во всех возможных смыслах: стояла глубокая осень. — Сущие дети, — процедила белоснежно ослепительная пасть со звериными клыками. Астория любопытно выглянула из-за плеча мужа, разглядывая с легкой полуулыбкой смутьянов. Она была крайне сдержана в проявлении эмоций, но смеющиеся искорки в её глазах говорили о живой и озорной женской душе. — Прошу прощения, — одними губами произнесла Джинни, как будто пытаясь загладить вину и одновременно пристыдить Гарри. — Боюсь представить, как вы справляетесь с вашей работой, господин Главный Аврор, — белоснежная пасть продолжала скалиться, получая превеликое удовольствие, — шнурки Вам поддались с третьей попытки. Словно на уши ушат отходов вылили. Причем токсичных. Причем очень. За годы, проведённые в счастливой разлуке и неведении этой наглой рожи, Гарри совсем забыл, как звучит голос Малфоя. Но не забыл, каким едким и ядовитым он бывает. И золотое правило не забыл: не отвечай, не реагируй, не дерзи. — Следите, пожалуйста, за игрой, а не за моими шнурками. Но благодарю за волнение, мне лестно ваше внимание, господин Малфой. Астория сдавленно хихикнула, отворачиваясь в сторону, пытаясь не быть предательницей в глазах мужа. А муж даже бровью не повёл. Упёрся взглядом в изумрудную точку на небосводе и проигнорировал собравшихся вокруг него «шутников».***
Кто бы мог подумать, что Гарри будет так рад победе некогда враждебного факультета: Слизерин разгромил львов с сумасшедшим счётом, напоследок ухватив никак не поддававшийся золотой снитч. Стоя перед самым полем, Поттеры ждали сыновей, желая утешить одного, а поздравить другого. Нужно отметить, что играл Джеймс блестяще, несмотря на малый опыт и плохие погодные условия. — Пап! Мам! Вы видели? Вы это видели? — Джеймс, ты отличный ловец! Мой мальчик, я тобой горжусь! Совершенно не важно, выиграли вы или проиграли. — Джинни не могла скрыть улыбку, вызванную гримасой разочарования на лице Джеймса. С трибуны к ним спешил воодушевлённый Альбус, разукрашенный в цвета факультета и весело размахивающий флажком. — Да мы их просто уничтожили! Просто размазали, как… — Ал! — строго, но с улыбкой прицыкнул Гарри. — Тебе стоит выбирать слова. Ну нельзя же при противниках. Действительно, на мальчика враждебно косились гордые гриффиндорцы, так и не научившиеся за много лет достойно проигрывать. Благодаря поступлению младшего из сыновей на Слизерин, Поттер стал замечать изнанку своего некогда родного факультета. Смелости, отваги и безрассудства Гриффиндору было не занимать, как и в былые годы, но вот что-то было не так в идеальной маске. Оказалось, что она вся усыпана незаметными на первый взгляд трещинками. Каждая из них появляется в тот момент, когда львята задирают носы, игнорируют протянутые руки дружбы с других факультетов, когда фыркают на Альбуса, так неудачно попавшего не на тот факультет. Гарри читал в письмах сына о том, что гриффиндорцы осуждают его и смеются над ним: не умеет летать на метле, плохо контролирует магию, предал семейную факультетскую традицию. Они старательно своими действами прививали ему чувство, что он отброс, подкидыш, чужак в семье потомственных златогривых. Из-за ощущения вечного давления со стороны однокурсников Альбусу трудно не ожесточиться, избавиться от преследований, унижений, не видеть в своей фамилии — проклятье, а в отце — самого главного врага и корень проблем. Только Скорпиус, самый неожиданный человек во всём мире, помогал другу бороться с зарождающейся ненавистью, злобой и раздражением в сторону семьи. И об этом тоже Гарри знал. Наличие такого друга у сына вызывало бурю эмоций, так ловко скрываемую за стёклами очков и аврорской выдержкой. Приходилось быть начеку. К сожалению, было трудно отпустить прошлое. Особенно, если по-прежнему оно навещает его во снах, запылённых колдографиях и тяжёлых взглядах друзей. — Мальчики вы мои, я так по вам соскучилась! Как же вы выросли! Джинни продолжала тискать парней, а те хоть и показательно вырывались, но по весело искрящимся глазам было заметно, насколько им дорога эта ласка, как они к ней привычны. Но лицо стоило сохранить перед товарищами — они же мужчины! Им нет дела до каких-то глупых нежностей! Гарри уже хотел было присоединиться к убийственным обнимашкам, как заметил приближающуюся к ним фигуру Макгонагалл. Судя по стремительной походке, она явно неслась к ним по делу, чему Гарри был не очень-то и рад. За директором следовало семейство Малфоев, все до единого хмурые и насупившиеся. Даже Скорпиус, так радовавшийся пойманному им золотому снитчу, свёл брови к переносице и стремительно надвигался вместе со всей процессией. Словно защищая от надвигающейся угрозы, Гарри вышел вперёд семьи и смотрел в почти не постаревшее лицо Макгонагалл. Мысли в голове истерично носились, подкидывая картины безобразия сыновей, их неуспеваемости. Он перебирал в голове все возможные поводы, за которые может быть вызван гнев директора, и начинал еще сильнее нервничать. Белобрысые головы только нагнетали обстановку. Стремительно сокращающееся расстояние не разрешало ускользнуть незаметно, притвориться глухим и слепым, а после очутиться уже у себя дома, сладко попивая согревающий огневиски. И черт с этими разбирательствами, как-нибудь само решилось бы. Он прожил столько лет в Хогвартсе без отчётов перед родителями, вот и мальчиков можно разок отдать на растерзание. «А что, идея отличная, надо бы только Джин отвлечь…» — Тебе не тринадцать лет, Гарри. Расслабься уже! «Кажется, стоит думать тише. Иначе как она поняла?! Я действительно волнуюсь так, словно сам накосячил и сейчас получу выговор». — Мистер Поттер, как вам матч? — гундосый голос, как и много-много лет назад, звучал высокомерно. — Ребята хорошо себя показали, у них у всех есть талант. А при усиленных тренировках они смогут показать отличные результаты. — Я тоже так считаю. Но я к вам совершенно по другому вопросу. «Да кто бы сомневался. Ну ребята, если вы разнесли кабинет зельеварения…» Макгонагалл заняла позицию глашатая, повелительным жестом указала место Малфоям и начала вещать. Драко с Гарри успели лишь зацепиться взглядами. Здоровались ведь уже, чего любезничать. Перед ними зашуршали Скорпиус и Альбус, но под грознейшим взглядом директора быстро притихли. — Как вам известно, на данный момент я занимаюсь некоторыми изменениями в привычной школьной программе. Мы поддерживаем сейчас деловую переписку с миссис Грейнджер-Уизли, вносящей огромный вклад в образовательную реформу. Ах, вот и она, скорее, присоединяйтесь. Рон с Гермионой, пользуясь неожиданно полученными привилегиями, ни разу не упустили возможности побывать в Хогвартсе. Исключением не стал и турнир по квиддичу. Обстоятельно потеснившись, парочка пристроилась с краю и одновременно кивнула, давая согласие на продолжение монолога. — Продолжим… Одной из прекраснейших идей, которая обязательно должна быть воплощена в жизнь, я считаю проведение курса лекций по предмету Защита от Тёмных Искусств человеком авторитетным, имеющим непосредственное отношению к подобным знаниям в своей обыденной и рабочей жизни. Гарри быстренько смекнул, куда дует ветер, и дул он ему прямо в лицо, отчего улыбаться не хотелось. Ладно-то он, но каким боком сюда относится Малфой?.. — В связи с этим, у меня есть к вам личная просьба, мистер Поттер. Прошу именно вас вести цикл лекций по этому предмету. Занимаемая вами должность совершенно к этому располагает. Сразу уточню, лекции будут проводиться не чаще раза в месяц в формате встреч со студентами без оценивания и экзаменовки. Беспомощно хлопая глазами, Гарри смотрел на невозмутимую Макгонагалл и представлял, как он в скором времени доберётся до умницы Гермионы, которая так великодушно распорядилась его свободным временем и, что самое главное, его желаниями. Больше всего на свете ему не хотелось скакать перед бестолковыми первокурсниками, ничего не знающими и не желающими, только умеющими находить приключения на свою голову. Почему он так подумал? Потому что именно таким он был сам. — Что касается вас, мистер Малфой. Насколько мне известно, вы обладаете внушительной коллекцией волшебных артефактов и редких магических книг. Моя просьба заключается в следующем: оказывать неоценимую помощь мистеру Поттеру в подготовке к лекциям, снабжая его интересными экспонатами. Уверена, вам и самому есть чем поделиться с подрастающим поколением. Повисла такая тишина, что в ушах зазвенело. Все, кроме Гермионы, пребывали в состоянии стазиса, переваривая полученную информацию. Она же излучала волны самодовольной гордости и радости от процесса осуществления её идеи. Аж зубы сводило у некоторых присутствующих от её счастливого вида. — Я пришлю сову каждому из вас с дальнейшими указаниями. Надеюсь, вы меня не подведёте. Всего хорошего, — процедила директриса. И удалилась.