Как быть?

- Оме, к вам пришли, - в подвал заглянул Аделька. Стряхнув с себя древесную пыль и опилки, я подобрал на сколоченном на скорую руку верстаке очки и вышел. Кто бы это? Осветительный шарик вылетел за мной, погружая пропахшую сандалом и клеем глубину подвала в темноту. Лизелот. Растрёпанный, смущённый и какой-то потерянный. - Ваша Светлость, прошу вас, помогите, - мы сидели на скамейке в нашем дворике, - оме Лисбет… он после того… той музыки… которую вы нам… мы услышали… Он с тех пор и с постели не встаёт. Оме Лени приходил, смотрел… Здоров он… организм здоров… А оме Лисбет… лежит. Помогите, оме! Я уже всех, кого смог обежал… Охо-хо-хо… Что там с Лисбетом такое случилось-то? Ухватив Лизелота за плечо телепортировался к калитке домика целителя. В спальне со светлыми обоями полумрак – шторы на окнах задёрнуты, Лисбет с головой накрыт одеялом – и как это ему не жарко? Отпустив Лизелота ещё в прихожей, придвигаю стул и сажусь рядом с кроватью. - Лизонька, ты мне попить принёс? – из под одеяла раздался слабый голосок омеги. Молчу. Лисбет не слыша отклика, но чувствуя, что рядом кто-то есть, выглянул из под одеяла. - Вставайте, граф, нас ждут великие дела, - негромко говорю, оглаживая растрёпанные волосы омеги. - Ой, - пискнул Лисбет, затискиваясь глубже в постель и снова накрываясь с головой. - Оме, зачем вы нас так пугаете, - говорю проникновенно, играя на чувстве долга целителя, - на Лизелоте лица нет. Он весь город обежал. Меня разыскивал… В постели тихо. Осторожно отгибаю одеяло вниз, к ногам. Оме Лисбет, в тонкой фланелевой пижамке, с закруглённым воротничком обшитым цветной тесьмой, разрисованной какими-то котиками и погремушками – вот бы Венику таких пелёнок надыбать где – с прижатыми к груди кулачками и крепко зажмуренными глазами лежит на спине ни жив ни мёртв… Вот ведь, детство какое, право… И это один из лучших целителей города! Нет так дело не пойдёт! Приподняв омегу, сажаю его в постели. Вот так… Наклонившись, вдыхаю запах омеги. Ребёнок, как есть ребёнок, даже молочком пахнет. У меня так Веник пахнет. Лисбет, неожиданно, не открывая глаз, крепко хватает меня за шею. В ухо мне зашептали дрожащие губы: - Оме Ульрих, вы… я… со мной что-то случилось, я… у меня в голове та музыка… Я ничего не могу с собой поделать. У меня всё из рук валится… Я заболел, да? Что это, оме? Что со мной? Оме… Нд-а… Предлагая ему прослушать настолько наполненное эмоциями произведение, я просто не мог предположить, что музыка так повлияет на Лисбета. - Оме, - говорю прижавшемуся ко мне омеге, гладя его по волосам, - вы просто слишком близко приняли эту музыку к сердцу… Так нельзя… вы же целитель… - Нет-нет, оме… я пробовал… Я много всего делал… Но музыка у меня в голове… И… я не могу больше, оме… Ну, так… Бывает иногда такое, что привяжется какая-то мелодия и крутится в голове, выматывая и забирая силы. Тут либо пахать, так, что больше ни на что сил не останется, либо клин вышибать клином – начать гонять в голове другую мелодию. И они, как встречный пал, уничтожат друг друга. Мелодия. Их есть у меня. Но… Что бы такое ему рассказать, как бы подать эту мелодию? Сочинить всякое я могу в два счёта, но он ведь чувствует ложь. Хоть и будет это ложь во спасение. Разве попробовать замешать правду (или то, что я считаю правдой) и ложь погуще? Так, чтобы они переплелись неразличимо. Конечно, привкус останется, но общее впечатление того, что я говорю правду, сохранится. Тут ведь ещё, что важно? Важно, чтобы я сам считал правдой то, о чём говорю. Это здорово помогает вводить в заблуждение людей, искусников в том числе. Такой себе субъективный материализм должен быть – я придумываю и верю в то, что придумал – для меня это становится реальностью данной мне в ощущениях, а это, в свою очередь, убедит слушающего меня в том, что я говорю правду – ведь для меня это и будет правдой. Важно, не забыть, что объективная реальность не такова… но мы ведь, никому не скажем? Вот если так: - Знаете, оме, мне попадалась информация, но, возможно, я ошибаюсь, и это не так, - во как завернул – иди, разбери, правду я говорю или нет, - что если плыть всё время на запад. Плыть долго – месяц, два, три, то там, за океаном, можно найти землю… Лисбет отпустил меня и лёг в постель, накрывшись одеялом до самого носа. Он не чувствует лжи в моих словах! Землю ведь и правда можно найти, а можно и не найти… Хотя бы острова-то какие-нибудь должны же быть! А кто сказал, что острова это не земля? Продолжаю: - Была когда-то империя. Называлась она Res publica Populi Romani, - точно! Была такая. Была. Не здесь, но была. Правду говорю. А моё начало о земле на западе заставит Лисбета достороить в голове информацию о том, что эта империя существовала на западе Эльтерры. - Общее дело народа Рима, - шёпотом переводит с латыни Лисбет, - странное название, оме Ульрих… Молча пожимаю плечами. Вытаскиваю и забираю себе в руки лапку Лисбета и продолжаю, перебирая его тонкие пальчики: - Росла и богатела эта империя за счёт завоеваний. И самым важным для неё был постоянный приток рабов, в которых обращали всех завоёванных силой оружия. Избалованные бесплатной рабочей силой и бесплатными раздачами хлеба жители её столицы – Рима, требовали от властей только одного – хлеба и зрелищ. Участие искусников в жизни Рима обойдём – как только вякну про них, Лисбет тут же почувствует ложь. Не было в Риме искусников и у меня не будет. - Римляне сурово и беспощадно обращались с рабами. Раб, по их законам – это не человек, а имущество не имеющее прав. Но рабов было настолько много, что почти треть всего населения Римской империи составляли рабы. Любимым развлечением римлян были бои невольников до смерти на специальных стадионах. Рабов-смертников называли гладиаторами… Лисбет заинтересованно слушал мой рассказ. Вроде не соврал пока нигде - И вот, случилось так, что завоевав одну из стран, захватили римские войска множество пленных. Которых обратили в рабов. Среди них был и Спартак – так звали одного из рабов. Это был сильный, умный и благородный человек. Разные люди по разному говорят о его происхождении. Кто-то говорит, что он был вождём племени, кто-то говорит, что солдатом… Говорят, что был он женат, но правда ли это? Кто знает? - Оме, вы умеете рассказывать, - прошептал Лисбет. В дверях, так, чтобы его не увидел оме, на стуле пристроился Лизелот. Я увидел его и махнул рукой – пусть слушает, мне не жалко. - Тяжела и жестока судьба гладиатора. Его жизнь коротка и предназначена только для одного – умереть на горячем песке арены на потеху римской публике. Хозяева гладиаторских школ сурово и жестоко ломают людей, которые должны по их требованию выходить на бой с оружием в руках и умирать. И я не знаю, что лучше – умереть под крики и свист толпы или медленно подыхать от непосильной работы в шахте или на полях? Вот! Вот оно! Лисбет отвлёкся, наконец от своих переживаний и не сводит с рассказчика (то есть с меня) глаз. - Опытные ланисты – хозяева гладиаторов умеют и знают, как обращаться с вооружёнными рабами-смертниками. Кнут и пряник, а ещё надежда. Надежда выжить. Во избежание бунтов каждого из гладиаторов держат в отдельном отведённом ему каменном мешке. Там он спит, ест, отдыхает до и после боёв. Туда ему в качестве награды водят рабов-омег… Здесь Лисбет дёрнулся. Правда же – не было в Риме рабов-омег. - Случилось так, - скорее продолжаю я свой рассказ, чтобы сгладить неприятное ощущение от лжи, - что Красс, полководец, Марк Лициний Красс, захвативший страну Спартака, праздновал победу в своём доме и потребовал, чтобы ланиста, хозяин Спартака, предоставил ему для развлечения гостей гладиаторов. Красс знал Спартака, знал, что в гладиаторской школе он не один… О, этот Красс… В день пира с самого утра когда поднявшееся над морем солнце бледно-шафрановыми лучами ударяло в плотные вишневые шторы опочивальни, скрывавшие Красса от окружающего мира и охранявшие его ночной сон, он задумал план, как он устроит пир… И чем выше отрывалось от моря светило, тем ярче возникала в покоях полководца иллюзия разгоравшегося по ту сторону вишневых штор кровавого зарева. Я погружаюсь в собственную выдумку, развеиваю свои глаза – у меня это аналог их закрытия, и, отдавшись на волю фантазии, впав в своеобразный транс, но не забывая, впрочем, поддерживать собственное убеждение в её правдивости, продолжаю (Шут аплодирует, провокационно виляя круглой попкой): - Четыре чёрно-фиолетовых негра методично и плавно обмахивали благодетеля Рима, благословенного – как его называли в Риме, Марка Лициния, благовонными опахалами. И когда благословенный ощущал кожей лба или щек легкое приятное дуновение воздуха, он понимал, что проснулся и что наступило утро. Очередное утро консула, утро клиентов, утро этих негров, утро народа Рима и всей Великой империи. Иногда Красс просыпался ночью. То ли от чересчур назойливой мухи, что было явным упущением со стороны негров, то ли от слишком сильного дуновения, вызванного опахалами, что тоже являлось оплошностью чёрных рабов, то ли от тяжелого сновидения… Но, независимо от причины, сам факт ночного пробуждения Красса означал смертный приговор всем четырем неграм, которых утром наступившего дня бросали на съедение священным крокодилам, чтобы не тратить на эту чёрную падаль верёвки, не тупить о них топоры и спаты, не осквернять их вонючими телами благородные морские воды и не отравлять землю погребением их мерзких останков. В своё время Крассу приходилось бывать на дальнем-дальнем западе, встречаться там с местными варварскими правителями и приходилось признать, что водоём со священными крокодилами – это очень полезное учреждение. Вернувшись в Рим он приказал устроить его у себя. Некоторые из нобилитета тоже последовали примеру консула… Если ночь проходила спокойно, утром негров уводили в темные казематы, обильно кормили пищей, приправленной вкусными, но снотворными специями, после чего они спали до наступления ночи… Он мог себе это позволить – огромная добыча, часть которой он оставил себе, часть распределил между своими солдатами, а большее и лучшее привёз в Рим, в казну Сената, пополнила весьма оскудевшую после выборов консула семейную сокровищницу. А негры были дёшевы… Последний год Империя воевала далеко на юге и поток негров-рабов нескончаемой вереницей шёл в Вечный город… Марк Лициний открыл глаза и сразу почувствовал на себе ненавидящие взгляды четырех пар глаз негров-опахальщиков. Он усмехнулся. Он не испытывал к ним ответной ненависти. Он их просто презирал. Красс презирал пленных и рабов. Рабов — за их молчаливую, беспрекословную покорность, пленных — за то, что они предпочли рабство ради спасения жизни, потому что цепляться за ту жизнь, которая им предоставлялась, даже не за жизнь, а за существование, могли только животные. Но животные цепляются за существование неосмысленно, а эти сознательно. Значит, они хуже животных… В последний миг перед пленением еще можно было использовать своё оружие против себя. Но ведь они почему-то не сделали этого… Можно затем отказаться от пищи и воды… Но ведь они не отказываются… Наконец, можно ударить стражника или плюнуть в лицо какому-нибудь надсмотрщику…, что означает смерть… Но ведь они не ударяют и не плюют. Значит, они цепляются за то, что никак нельзя назвать жизнью, и надеются на то, на что уже нет и не может быть никакой надежды… И особенно презирал Красс гладиаторов – у тебя в руках оружие, ты можешь напасть на стражу, можешь покончить с собой в конце концов, но… ты убиваешь таких же как ты сам… чтобы не сдохнуть… Бывали, правда, выплески… В его городском дворце и на загородной вилле… И никогда он не расправлялся с храбрецом, проявившим человеческое начало. Наоборот, и так было всякий раз в случае неповиновения, он собирал у рабских бараков толпу, это тупое быдло и возносил до небес непокорного, отдавая дань его смелости и ставя в пример остальному порченому семени. А потом бунтовщика доставляли на край высоченного обрыва – вилла полководца была на берегу моря, обрыва Свободы, как нарёк его хозяин угодий, и дарили ему последний шанс: он должен был прыгнуть с этой страшной высоты в сверкающее где-то внизу море и либо разбиться о прибрежные камни, либо утонуть, либо стать жертвой акул, которые непонятно почему собирались, как на праздник, под обрывом Свободы в дни подобных экзекуций. Невелик был последний шанс, но все-таки это был шанс. Я мешал вымысел с правдой о жизни Римской империи, либретто балета «Спартак», прочитанной литературы и сам! Самое главное – сам! Верил в это. И детектор лжи Лисбета, встроенный Великой Силой в каждого искусника дал сбой. Расту… - И после всего Красс направлялся к водоёму со священными крокодилами, и никто не мог слышать, как он просил небо о спасении несчастного гордого одиночки. Он надеялся, что его молитвы будут услышаны, и это успокаивало его. Он один хотел, и было только в его власти дать свободу заслужившему её, но благословенный не мог этого сделать, потому что его бы не поняли, потому что иначе он не был бы консулом Рима… Случались, правда, и раскаяния. Тогда Красс делал знак рукой, и раскаявшегося отдавали обратно в толпу рабов, после чего до конца дней своих он оставался самым отвратительным рабом среди невольников Марка Лициния, и это было закономерной расплатой за раскаяние… В такие дни Красс находился в прескверном настроении. …Благословенный трижды встряхнул колокольчик. Глаза негров приняли тревожно-вопросительное выражение, но четвертого звонка не последовало, и это означало, что ночь прошла спокойно и что никаких претензий на сегодня к ним нет. Появились стражники и вывели опахальщиков из покоев. Тогда Красс встал и подошел к зеркалу. Ему шёл сорок второй год. Кожа лица и тела была упругой и смуглой, даже первые признаки старения еще не проглядывались. Он сделал десяток дыхательных упражнений, поиграл немного мускулатурой и, довольный самочувствием, раздёрнул плотные вишневые шторы, и, когда солнце ударило его по глазам и он чихнул, Красс окончательно убедился, что наступил новый день. Два массажиста-раба тщательнейшим образом довели его тело до нужной кондиции и передали медику, такому же рабу, который после соответствующего осмотра и нескольких манипуляций высказал полнейшее удовлетворение состоянием здоровья благословенного, на что благословенный, в свою очередь, выразил озабоченность неудовлетворительным цветом лица медика. Медик виновато улыбнулся, потом рухнул на колени и, ловя губами руку хозяина, начал заверять его, что он, медик, наизамечательно себя чувствует и это могут подтвердить все три его супруга (он пользовался благосклонностью хозяина и тот разрешил сожительство – у рабов нет и не может быть брака – они вещи), а цвет лица, показавшийся высочайшему неудовлетворительным, объясняется исключительнейшим образом переупотреблением клубники. Красс вяло выслушал объяснения медика и брезгливо погладил его по лысеющей голове. У него сегодня не было в мыслях отстранять медика, чего тот больше всего и опасался, потому что отстранение от особы хозяина лишало отстраненного многих, если не всех, привилегий, а в перспективе и продажу с молотка, на аукционе – за бешеные деньги, между прочим! По сути дела, приближённые Красса, и его клиенты – мысли благословенного перескочили с раба-медика дальше – как более, так и менее, тоже были рабами, но в отличие от подлинных рабов, которые знали, что они рабы, эти считали себя свободными, и Марк Лициний играл с ними в сложившуюся веками игру, иначе он не был бы Крассом. Одним из двух консулов Великого Рима. И сегодня Красс задумал пир. С вечера из многочисленных загородных имений консула гнали скот, везли птицу – овец, телят, свиней, кур, гусей, цесарок подлежащих закланию во славу гостей благословенного Красса. Возами везли овощи и фрукты, охотники и птицеловы тащили клетки с диковинными птицами и зверюшками назначенными быть изысканными блюдами на пиру благословенного. Посыльные обшаривали рынок в поисках редких и дорогих специй. В широком дворе дворца Красса пылали костры – готовились блюда попроще для раздачи толпе вечно несытых горожан – Красс, можно сказать, любил граждан Рима и по отечески заботился о горожанах. Полководец праздновал свой триумф. Сенат почтил его этой наградой. Золочёные колесницы запряжённые пленниками – колесницу Красса в числе прочих тащил Спартак и Красс запомнил его, сам Красс в золотом венке триумфатора, войска в начищенных доспехах, возы добычи, вереницы рабов прошли по площадям Вечного города и теперь ожидался домашний пир. Друзья и клиенты поздравляли Красса и тот, благосклонно улыбаясь и внемля льстивым словам, приглашал их всех. Приглашены были и нужные люди – всадники, сенаторы и те и те из патрициев и богатых плебеев. Политическая жизнь Рима не утихала ни на день, а Красс хотел остаться консулом и на следующий год, империй у него уже был, но военный. А там, чем демоны не шутят – глядишь, и гражданский империй удастся присоединить к военному. Были наняты две труппы мимов – музыканты и танцовщики у благословенного были свои. Как-то, во время проскрипций, ему по сходной цене достались пару десятков конфискованных в пользу государства рабов – музыкантов и танцовщиков. В своё время Красс поморщился, узнав о доставшемся ему имуществе – в глазах народа он был подчёркнуто скромен и неприхотлив, а время, проведённое в боях и походах во славу Рима укрепило благословенного в мыслях, что скромность и простота приносят пользу. Но сейчас… Сегодня можно было дать волю своим желаниям, ибо желание правителя закон для подчинённого и кто может воспретить триумфатору потратить на пир пару миллионов сестерциев? Небольшого роста, сутуловатый, с маленькими, стреляющими во все стороны глазками управляющий-вольноотпущенник с головой выбритой так, что по её середине от лба к затылку оставался коротко постриженный гребень – традиционная причёска вольноотпущенников, вошел в зал, низко склонил голову, предварительно втянув ее в покатые плечи, и произнёс, придавая своему голосу убедительность и искренность, ежеутреннее приветствие, сводившееся к тому, что новый день принес новую толику величия и могущества Марку Лицинию Крассу и Вечному городу и Великому Риму, хотя ещё вчера казалось невозможным представить себе более могущественное величие и более величественное могущество. И хотя за много лет Красс привык к этому, ставшему ритуальным словесному набору и знал ему истинную цену, он ловил себя на том, что приветствие управляющего порой доставляет ему, Крассу, определенное удовольствие. Вольноотпущенник-еллин был мудрым человеком и считал благословенного чистым ребёнком, которому вовсе ни к чему углубляться своим высочайшим существом в вонь и грязь внутрихозяйственных мелочей. Патриций рожден патрицием и должен оставаться патрицием. Ну, может ещё некоторые плебеи… Не все! Ни в коем случае! Достойны быть где-то рядом с хозяином. Магистраты должны быть магистратами, граждане Рима – гражданами Рима, горожанин — горожанином, рабы – рабами. Государство существует для благословенного. Рабы — для того, чтобы он их ненавидел. Омеги — для того, чтобы Красс их любил. Горожане — чтобы размножаться и дарить Великому Риму новых подданных. Победы — для того, чтобы Красс стал победителем. Поражения — для того, чтобы означать начало будущих побед. Всё просто. Остальное – от демонов. И ещё. Красс должен знать, что делается в его обширном хозяйстве, а как делается – тем занимается управляющий. Благословенный должен утверждать то, что управляющий приносит ему на утверждение, и не утверждать то, что, с точки зрения управляющего, утверждению не подлежит. В этом — трудность и мудрость хорошего управителя. И грош ему цена, если между ним и хозяином возникает несогласие. И место тогда незадачливому управителю в водоёме со священными крокодилами. Выслушав управителя Красс успокоился – пир пройдёт как надо. Ну, а если нет… то… священные крокодилы вечно голодны и в их бездонных желудках всегда найдётся место и для нерасторопного управителя и для виновных в неудовольствии хозяина. Законы Великого Рима прямо и недвусмысленно говорят, что раб – это вещь. И у каждой вещи есть хозяин. Хозяин этот вправе, как отнестись к вещи благосклонно, так и сломать и выкинуть вещь, как ненужную или надоевшую. Или он уже не властен над своими рабами? Пир начался после захода Эллы. Огромный зал с высоченным потолком, поддерживаемым колоннами каррарского мрамора (кто здесь знает, что это за мрамор?) в глубине которого в ярко освещённой нише стоит на высоком постаменте ростовая мраморная статуя хозяина дома Марка Лициния Красса в венке триумфатора (это его не первый триумф), в лорике, в живописно запахнутом плаще, опирающийся на щит, в руке жезл легата. Все домочадцы ежедневно возжигают у статуи сандаловые палочки и даже супругам разрешено покидать гинекей на время возжигания у статуи своего супруга. Лампы, заправленные благовонным маслом, горящие через каждые пару шагов ярко освещали пиршественные столы, ложа для гостей, которых оказалось более трёх десятков, расставленные полукругом, ногами к центру зала. Коротко стриженные юные мальчики-омеги, умело накрашенные, обученные лучшими учителями наслаждений (тоже рабами), блестя и благоухая натёртыми розовым маслом обнажёнными телами, на которых не было ничего кроме тонких золотых цепочек, звенящих браслетов на руках и ногах, да крохотной, в ладонь длиной, набедренной повязки спереди (впрочем, ничего не скрывавшей), оставлявшей открытой круглые попки – в самом деле, кому же понравится когда над его блюдом голым членом машут, разносили золотые блюда с жареными и варёными овощами, запечённым с острыми травами мясом, птицей, рыбой. Такие же юные мальчики, накрашенные не хуже омег, но уже альфы – для любителей, с длинными волосами, у кого искусно заплетёнными, у кого распущенными, в таких же цепочках и браслетах, но с набедренными повязками подлиннее – в пару ладоней и тоже только спереди, разливали из изысканных, с красными фигурами, чёрного лака, кратеров еллинской работы и подавали в серебряных чашах багряную кровь фалернской лозы. Традиционно считалось, что серебряная чаша для вина способна уберечь пьющего от яда – серебро темнеет если в вине есть отрава. - Гости мои, - открыл пир Красс, - всё это, - он повёл рукой над столами, - для вас! Небо было благосклонно ко мне и сегодня я пригласил вас разделить со мной его благословение. - За благословенного! – подхватил кто-то из клиентов Красса. - За благословенного! За благословенного! – раздались крики. Перед Крассом, звякнув браслетами, опустив лицо вниз, так, что длинные распущенные русые волосы скрыли щёки и плечи, опустился на колено миловидный мальчик-раб альфа, протягивая ему чашу с вином. Красс, возлежавший на золочёном ложе с причудливо изогнутыми ножками в виде львиных лап в белой шёлковой тоге с широкой пурпурной каймой, поморщился – ему не нравились альфы-наложники. Он, как человек традиционных взглядов, не разделял захватившую Вечный город моду на любовные отношения между альфами – неважно, рабами или свободными. По той же причине на пиру отсутствовали и супруги Красса. Их у Марка Лициния было трое. Первые принесли по мальчику-альфе каждый, а третий сейчас был беременным. Обширный гинекей, обставленный и украшенный не хуже палатинских дворцов был к услугам супругов, но выход из него, как и выход из дома – только с разрешения хозяина и супруга. Марк Лициний Красс совершенно справедливо полагал, что место супруга только в доме, на омежьей половине, а дела мужа – это дела мужа. И гости присутствовали без супругов, зная вкусы хозяина, не одобрявшего распространившуюся в последнее время моду таскать с собой на пиры супругов-омег. Чашу хозяин принял, но взглянув на управляющего, стоявшего у колонны со сложенными под тонким хитоном руками, и пристально наблюдавшим течение пира, поднял бровь. Мальчик, передав чашу хозяину, удалился. Управитель тут же поклонился Крассу, Марк Лициний, сжав кулак, выставил большой палец. Управитель понимающе смежил веки. Мальчика-альфу увели. Управитель пару раз, показав какие-то знаки, махнул рукой и вино хозяину подавал теперь омега – тоненький светловолосый мальчик. - Эй, Красс, - толстый сенатор Криспин Фульв, уже отпил из своей чаши и теперь тискал попку мальчишки поднёсшего ему вино, - зря ты так, не нужен раб, отдал бы мне… Сенатор завалил мальчишку поперёк ложа на живот, локтём устроился на его спине, а недопитую чашу пристроил на одной из ягодиц раба. Мальчик-альфа покорно прикрыл глаза. - Друг, я бы с удовольствием, но ведь и у тебя они живут недолго, - ответил хозяин, подмигнув сенатору. Подвыпивший толстяк оглушительно захохотал. Пара клиентов, видя, что смех разносится от ложа патрона, тоже угодливо захихикали. - Тогда, отдай мне этого, - Криспин с размаху шлёпнул ладонью с толстыми пальцами по нежной ягодичке, на белой коже вспыхнула красная пятерня. Мальчик закусил губу. - Да он и так твой…, - ответил Красс пригубливая вино и отщипывая кусочек хлеба с подсунутого под его руку подавальщиком-омегой, но уже тёмненьким, блюда. Сенатор из плебейской семьи, его манеры раздражали Красса. Да и мужеложец. Но богат и влиятелен. Очень влиятелен. Красс оттопырил палец, указывая на персик и тёмненький омежка, быстро отставив блюдо с хлебом, поднёс хозяину блюдо с фруктами. Музыканты – все сплошь омеги, не столько одетые, сколько изысканно раздетые, играли на флейтах, арфе, мандолине, скрипке и барабанах, а стриженый солист, с косой длинной разноцветной чёлкой, закрывавшей левый глаз и половину лица, извиваясь в жёлтом свете ламп, пел высоким приятным голосом: Его глаза холодны, они глядят сквозь стекло. И будто мера длины, по пальцам время стекло. Слабеют все голоса, и в мышцах плещется боль, Когда в ночных небесах летит Воздушный король. Где королевство его, не помнит даже он сам. Он не от мира сего, он верит песням и снам. Он рубит корни у скал, он пляшет в топях болот. Он тот, кто жил и устал. Он убывающий год. Его проклятие – день, его спасение – ночь. Дорожный плащ – его тень. Он до бесед не охоч. В том уголке, где темнее, в несоблюдении доль, В нагроможденьи камней живет Воздушный король. Здравицы и тосты сыпались один за другим, раскрасневшийся от вина Криспин, зарычал и, вцепившись зубами в ягодицу мальчика-альфы, до крови прокусил кожу. - Красс, где их таких сладких берёшь? – ржал толстяк, утираясь вышитой салфеткой поднесённой мальчиком-омегой. - Пошёл! – швырнув перепачканную кровью салфетку в лицо подавальщику, сенатор оттолкнул обнажённого омежку ногой. Отхлебнув вина, Криспин зажевал его куском жареного мяса, поданного отпихнутым ранее омежкой на подсунутом блюде и, перевернувшись на другую сторону обеденного ложа, сел, спустил ноги вниз, за волосы сволок с ложа укушенного мальчишку на пол, отвернул полу тоги и, удерживая мальчика-раба за длинные волосы, сунул его лицо к себе в промежность. Тряхнул удерживаемую голову мальчика-альфы сильнее и тот, поняв, что от него требуется, заработал ртом. Блаженная улыбка озарила толстое лицо сенатора. Он протянул руку к омеге-подавальщику, мальчик, не поняв, что хочет сенатор, схватил сразу два блюда – с хлебом и мясом и, удерживая их в дрожащих руках, протянул требовательному гостю. Красс краем глаза следил за Криспином. Приглашён тот был не случайно. В последнее время в Сенате началось какое-то нездоровое движение. Причин его Красс понять не мог – долго отсутствовал в Риме и справедливо видел в нём угрозу для себя. Со вторым консулом они были дружны, Гай Саллюстий всегда его поддерживал. Но в последнее время Саллюстий болел и упустил из рук вожжи, сдерживающие сенаторов… Красс надеялся выудить из Криспина что-то, что ему было неизвестно… Дёрнувшись Криспин кончил и пробухтел куда-то между ног: - Глотай! Всё глотай! И вылижи потом дочиста. Затем с облегчением выдохнул, дождался, когда мальчик-альфа всё слижет и снова обратился к Крассу: - Да, дружище, хорошо…, - грубо оттолкнув мальчишку, сенатор снова развалился на ложе с полупустой чашей вина. Прислужник сбегал к кратеру, схватил новую чашу вина и пока, как ему казалось, никто не видит, выплюнул белесую каплю спермы прямо в розовую пену. Красс заметил это краем глаза. Но… Криспин достоин этого…плебей… - Так вот, - вроде бы пьяно продолжал Криспин, но глаза его были трезвы, - в Сенате говорят, что пора Марку Лицинию Крассу на покой. На следующий год…, - сенатор пьяно икнул, снова сграбастал длинные волосы подошедшего с новой чашей мальчика-прислужника в горсть, внимательно присмотрелся к миленькому личику, - хозяин гостеприимный мой, у тебя цепь с ошейником есть? Красс сделал знак управляющему и стражник тут же предстал с требуемым перед полководцем. - Одевай, - просипел Криспин, - на него одевай, - отобрав чашу с вином, сенатор толкнул мальчика к стражнику. Красс кивнул и на тоненькой шее мальчика-альфы замкнулось стальное кольцо с цепью и надписью: tene me non fugiendum. Криспин молча дёрнул полированную цепь, заставляя мальчика встать на колени перед собой: - Рот открой, - приказал сенатор. Мальчик открыл рот. - Шире… Ещё раз дёрнув цепь, сенатор заставил раба задрать голову с широко раскрытым ртом вверх. - Эй, кто там…, - сенатор щёлкнул пальцами и к нему тут же подскочил ещё один мальчик-альфа в этот раз с заплетёнными в косу волосами. - Лей! – приказал Криспин новому рабу, сунув ему чашу с плевком. И струя багрового вина, расплёскиваясь в стороны, попадая в глаза раба и забрызгивая пол, полилась в широко раскрытый рот. Мальчик не успевал глотать вино, задыхался, вот, после неправильного глотка, вино попало в лёгкие, раб попытался кашлять. По знаку сенатора ещё один мальчик-раб принёс вторую чашу вина. Вино лилось попеременно из обеих чаш. Красс шевельнул пальцами и стражник, наступив калигой подбитой бронзовыми гвоздями на тонкую лодыжку стоящего на коленях раба, ловким неуловимым движением стянул детские запястья кожаным шнурком, притянув руки раба к самому затылку, схватил за волосы, задрал голову мальчика вверх ещё выше, сунул в его рот рукоять гладиуса, так, что бронзовое её навершие стукнуло по зубам, повернул и челюсть с хрустом распахнулась, открывая доступ и в желудок и в лёгкие. Багровые струи вина, приносимые в дрожащих руках сразу двоих мальчиков-альф, начали заполнять внутренности провинившегося раба. Почти ребёнок задержал дыхание, но надолго его не хватило и вдохнув, он втянул в лёгкие струю вина, задёргался, кашляя, захлёбываясь фалернским, второй раз дыхание ему задержать не удалось, здоровенный стражник альфа держал крепко, широко распахнутые голубые глаза моляще смотрели на немилосердного гостя, в удовлетворении поглаживавшего широкое пузо, теряли осмысленное выражение, тело, звякнув цепочками, дернулось раз, другой, потёкшая моча смешалась на полу с вином… Раб виноват, а вина раба карается только смертью – такой порядок установил Красс в своём доме. Лисбет выбрался из-под своего одеяла, распластался на моих коленях и приник лицом животу, обхватив руками за спину. Отвлёкшись от рассказа, я гладил его по волосам, по спинке, прижимая тёплое тело к себе… Помолчал… Молчал и целитель. Наконец, прервав молчание, я прошептал: - Оме… вам легче? Лисбет не ответил. Я продолжал: - Криспин удовлетворённо подергал цепь: - Сдох… Хм. Так быстро… Так вот, Красс. В Сенате есть мнение, что тебе пора на покой… Стражник выпустил обмякшее тело и, зазвенев цепью, оно завалилось набок, укрывая лицо и полузакрытые остановившиеся глаза мокрыми прядями роскошных русых волос, изо рта мёртвого раба, увеличивая лужу, медленно вытекало вино… По знаку управляющего, тело мальчика за цепь поволокли прочь, подскочившие омежки-рабы быстро затёрли пол. А гости так и продолжали галдеть и выкрикивать здравицы в честь доброго хозяина. - Я тебе назову несколько имён. Тех кто против… А как с ними поступить решишь сам… Но если будут проскрипции, то треть от их имущества моя. Уговор? Красс молча кивнул… Со сколькими ещё этот плебей заключил подобные договоры? - Да, ещё…, - продолжал Криспин, - сколько я тебе должен за вот это? Сенатор неопределённо пошевелил пальцами в воздухе, имея в виду утопленного в вине раба. - Оставь, Криспин, какие могут быть счёты между друзьями? А омега-певец продолжал: И не спасёт от него мерцанье тусклое свеч. Он завершенье всего, и он соткёт твою речь Из трепетанья ресниц и сопряжения воль. И душу лапками птиц возьмет Воздушный король… - К демонам в дыру Воздушного короля! – заорал всадник из плебеев Антоний Агриппа, сильно подпивший и потому оравший во всю глотку. Спелая груша, умело брошенная меткой рукой, попала омеге-певцу в голову, разлетелась сладкими липкими брызгами и он оборвал песню на полуслове. Сейчас же два мальчика – альфа и омега по знаку управляющего подскочили к опьяневшему Антонию и сразу с двух сторон, касаясь обнажёнными плечами и бёдрами, начали потчевать разбушевавшегося гостя. Антоний развалился на ложе и из рук мальчика-омеги, присевшего к нему под бок, начал вкушать маленькие кусочки куриной грудки, а мальчик-альфа, прижавшись к всаднику грудью и лукаво улыбаясь розовыми накрашенными губами, начал поить его вином из чаши. Действительно, хватит песен. По знаку хозяина управитель вывел танцоров. Освещение в зале изменилось. Мальчики-прислужники погасили часть ламп, переставили другие и вот уже в центре образовался освещённый круг, скрывая в полумраке столы пирующих и углы зала. Музыканты переглянулись, показали друг другу одни им ведомые знаки, кивнули головами и по залу разнёсся ритм барабана. Два танцора-омеги выскочили на середину в освещённый специально центр. Прозрачные накидки покрывали их с ног до головы, так, что открытыми оставались только глаза, но через ткань были видны почти полностью обнажённые тела. В ритм барабана ворвались звуки бубенцов – звенели браслеты на руках и ногах танцоров, отбивавшие в такт барабану босыми ступнями по каменному полу. Подняв согнутые в локтях руки вверх, танцоры зажали пальцы – средний и большой вместе, а остальные растопырили в стороны, так, что их извивавшиеся кисти рук стали похожи на каких-то экзотических птиц или бабочек. Браслеты, звеня, съехали от запястий к локтям. Барабан увеличил темп, танцоры синхронно развернулись спинами к гостям, пальцы вспорхнули, вскинулись, опали вниз. Развевая полы прозрачных накидок, омеги повернулись и накидки оказались раскрытыми сверху до низу. Невесомая ткань стекла на пол...Стройные подтянутые тела без выраженных мышц. Безупречная белая, не знавшая солнца кожа. На голове рубиновая у одного и сапфировая у другого шёлковые чалмы, каждая с алмазным пером, дерзко торчащим вверх. Лица, закрытые прозрачной повязкой, над ней густо накрашенные брови и глаза с длинными ресницами. Белый полированный металлический ошейник и от него вниз гроздь блестящих серебряных кругляшей в виде мониста. Крупные возбуждённые розовые соски плоской груди. Темнеющий пупок с длинной цепочкой пирсинга с блестящими камушками. Ниже, на бёдрах, по самому лобку, так, что он виден, широкий, пальца в три металлический пояс, впереди к нему прикреплено похожее на шейное, серебряное монисто, закрывающее крохотный член и яички, к этому же поясу прикреплены и полупрозрачные цветов чалмы, с разрезами сверху до низу, штанины шаровар, перехваченные понизу широченными браслетами с бубенчиками и оставляющее открытыми белые нежные подтянутые ягодицы. Ноги, как и кисти рук, разрисованы причудливыми узорами хны… Темп барабана снизился и омеги, передёргивая бёдрами в такт ударам, начали двигаться по кругу, давая рассмотреть себя со всех сторон. Встав друг напротив друга и протянув руки перед собой, они начали двигаться, поводя мышцам живота и перекатывая их, так, что казалось там не тело из плоти и крови, прикрытое бархатистой кожей, а мягкое нежное тесто, замешиваемое умелым пекарем, тесто, которое уже не липнет к рукам, а готово, попав в горячую печь, превратиться в ароматную нежную сдобу. К барабану присоединилась флейта и рисунок танца изменился – оба омеги, услышав новый инструмент, подскочили и, разведя руки, извивавшиеся подобно змеям, так, что казалось в них и костей-то нет, повернулись лицом к гостям и, не прекращая вращать и подрагивать бёдрами соблазнительно проглядывавшими в разрезы прозрачных штанин, медленно пошли вдоль лож, завлекающе улыбаясь сквозь повязки на лице. Гости, здорово подпившие и плотно поевшие, хлопали в ладоши, одобрительно кричали. Красс редко смотрел на то, что ему досталось по случаю и сейчас омеги-танцоры старались вовсю, желая угодить хозяину – продаст кому, так полбеды, там уж как повезёт, а вот если не угодить… Только что мальчика-альфу, неудачно поднёсшего вино Крассу, увели и привязали к столбу с руками над головой так, чтобы ноги не доставали до земли, на медленную смерть у рабских бараков. Такова воля хозяина. И сильно повезёт несчастному, если по знаку управляющего надсмотрщик через пару дней тайно удавит казнимого прямо там, у столба. Да и тело второго раба уволокли за цепь, размазывая волосами вино по полированному каменному полу. Танцоры, сверкнув белыми ягодицами, между тем вернулись в центр, снова повернулись к гостям обнажёнными спинами, стоя над сброшенными накидками, начали садиться, разводя колени и ягодицы в стороны, ниже, ниже, ещё… Ритм барабана и флейты снова сменился, взмахнув руками омеги вскочили. Вж-жух-х… - свистнуло в воздухе и пьяные гости враз заткнулись… Дальше на запад, если плыть на самом большом корабле, и Крассу приходилось там бывать, есть земля и живут там люди, говорящие на неизвестном языке, скачут эти люди по бескрайней степи сидя верхом на низких лохматых лошадях, рожи у этих людей круглые и плоские, а глаз почти не видно – так они узки. И воюют эти люди как раз такими вот изогнутыми мечами. Именно эти изогнутые мечи и оказались сейчас в руках омег. Они, приковав внимание гостей и хозяина к своим безупречным попкам, вытащили мечи из под сброшенных накидок и сейчас, не переставая танцевать, со всё возрастающей скоростью, звеня браслетами, монистами и бубенчиками вращали их в своих белых тонких ручках. Один из них, в рубиновой чалме, отойдя от своего напарника, остановил вращение оружия и, зацепив кончик своей чалмы, размотал полупрозрачный рубиновый конец невесомой ткани, подкинул его вверх и второй, неуловимо быстро махнув мечом, рассёк прозрачную тряпочку, отсечённая часть медленно опала на полированный каменный пол зала. Затем второй, в сапфировой чалме, отцепил конец своего головного убора и первый ссёк взмывшую в воздух волну ткани. Танцоры, повинуясь ритму барабана и флейты, вертелись, звенели металлом на своих телах и быстрыми взмахами бритвенно острых мечей резали вскидываемую вверх ткань. Вот, наконец и всё. Ткани больше не осталось. Ритм снова сменился и омеги, медленно переступая вращаемыми бёдрами, тот который был в рубиновой чалме со светлыми до белизны короткими волосами, а второй – в сапфировой чалме – чёрный, как вороново крыло, возложили себе на голову мечи обухами на темя и начали снова движение по залу, не прекращая при этом завораживающее движение животиков, бёдер и рук. Совершив круг, омеги разом подскочили, перехватили взмывшие в воздух мечи и, громко выдохнув, присели на коленях в поклоне перед хозяином. Музыка затихла. Красс едва заметно качнул головой и танцоры, легко подхватившись, звеня бубенчиками и сверкая обнажёнными ягодицами, убежали куда-то в полумрак зала. Гости завопили, засвистели. Антоний, уже мало что соображавший от выпитого вина и необычного зрелища, сграбастал за волосы мальчика-альфу поившего его вином и, загибая его назад, почти через колено, поцеловал долгим поцелуем. Также за волосы оторвал от себя покорное тело, собрав пьяные глаза в кучу, понял, наконец, что целовал альфу, оттолкнул мальчишку от себя и сграбастал пискнувшего от боли омегу, так и сидевшего рядом с ним с тарелкой жареной курятины, притиснул к ложу поперёк, навалился сверху, больно ущипнул за сосок, а потом с размаху хлопнул ладонью по промежности, и заржал, наблюдая, как удерживаемый мальчик со слезами на глазах кусает губы и сдерживается, чтобы не начать корчиться от нестерпимой боли от удара по яичкам и чувствительному члену. Гости, разгорячённые вином, вовсю тискали обнажённых мальчиков омег и альф, кто-то поил рабов драгоценным вином, наполняя свой рот и целуя понравившегося мальчишку. Некоторые клиенты из самых бедных, дорвавшиеся до молодых тел, не стесняясь окружающих и завалив омегу или альфу – кто попался первым, торопливо совокуплялись прямо на ложе. Кому-то из гостей, обожравшемуся на дармовщину, стало плохо и мальчики-альфы увели его под руки очистить желудок. Две группы приглашённых мимов разыграли «Похищение сабинянов» - действо, знакомое каждому римлянину. Актёры, изображавшие римлян-альф и одетые в одни короткие накидки на голое тело только удерживаемые на одном плече и подвязанные по талии верёвкой крались по лесу к городу сабинов из которого вышли омеги тоже в одних сверхкоротких, едва прикрывших ягодицы, накидках на голое тело, но держащихся на обоих плечах и тоже подпоясанных тонкими поясками. Римляне-альфы крадутся, сабины-омеги танцуют в лесу и поют песни. Вот, альфы нападают на омег и, схватив как попало, но почему-то голой задницей к гостям, тащат пленников и тут же насилуют их. Гости неистовствуют, кидают фрукты и овощи в актёров и видно, что представление вызывает живейший отклик у собравшихся. Актёры разбиваются на пары и после бурного соития – настоящего! (гости со знанием дела комментируют происходящее и даже выкрикивают советы) в том-то и правда жизни, как говорится, обнимаются и целуются, изображая любовь. Но вот затрубили трубы и из города сабинов вышли войска, отбивать похищенных омег. Войска сабинов осадили лагерь римлян и похищенные омеги выходят к своим родителям и просят не убивать похитителей, так как они стали их истинными. Занавес. После двенадцатой перемены блюд, видя, что гости заскучали, по знаку Красса управляющий объявил, что сейчас состоятся игры, а именно – бой гладиаторов. Но бой не простой, а вслепую. И вот тут-то Красс увидел, наконец, Спартака. Крепкий темноволосый альфа лет тридцати, в одной набедренной повязке с поножами и с широким наручем на левой руке вместо маники и такой же противник, мощный высокий сивый альфа, в точно таких же поножах и с таким же наручем. Гладиаторов привели под конвоем не менее чем шести стражников каждого. Вытолкнув на середину зала, ланиста сам, лично, проверил их поножи и наручи, затем каждому из них на голову надели бронзовые глухие шлемы, завинтили сзади на шее, вручили гладиусы в ножнах и стража, окружив кольцом импровизированное ристалище, тупыми концами копий стала толкать в спины ослепших гладиаторов. Сегодня они умрут… - Бой! – заорал ланиста, но оба бойца стояли без движения. Противнику Спартака кто-то из стражи с размаху ударил в затылок шлема тупым концом копья. Тот покачнулся, только сильнее сжав побелевшие пальцы на рукояти короткого меча… Лизелот едва слышно выдохнул на стуле. Пьяные гости заорали, в гладиаторов полетели фрукты, кости и куски пищи. Стражники толкали гладиаторов к центру круга. Вот и ещё одно подтверждение мыслям Красса. Если ты не хочешь быть рабом, не хочешь умирать на потеху публике – умри сам, у тебя есть множество способов. Но нет… Красс видя, что Спартак прислушивается к движениям противника, качнул головой и сообразительный управитель подал музыкантам знак. Заиграла бодрая музыка. Здоровяк Крикс, противник Спартака, махнул мечом перед собой слева направо. Сделал ещё шаг, снова махнул. Спартак будто чувствуя взмахи гладиатора отступал назад, так и не вытащив меч из ножен. Наконец, копья стражи упёрлись в его спину. Всё. Круг. - Бой! – снова заорал ланиста, размахнулся бичом и обнажённую спину медлившего Спартака ожгло ударом, сорвавшим кожу. Гладиатор не двигался. - Бой! – рвал глотку ланиста и ещё два удара бича рассекли спину раба-смертника. А противник наступает, широкими взмахами кромсая перед собой воздух – чувствуется, как взмахи меча холодят кожу на груди. Тупые концы копий сильно пихнули гладиатора вперёд и Спартак рефлекторно низко нагнулся подчиняясь какому-то наитию. Меч соперника просвистел почти над головой. Гости заржали, усиливая шум в зале и не давая услышать передвижения поединщика. Да остановись же ты, Крикс, придурок! Стой! Но нет… Видимо ошалевший от того, что глаза закрыты, а слух поражён музыкой и криками гостей, поединщик безостановочно размахивал мечом под хохот и вопли гостей. Постоянно наталкиваясь спиной на копья стражи, Спартак обходил ристалище по кругу, пытаясь, таким образом, не вступать в бой с Криксом и почувствовать ширину круга. Стражники отталкивали его. Гости орали. Выставив перед собой меч вертикально вверх, Спартак шагнул к Криксу и тут же заточенный металл, высекая искры столкнулся с металлом меча противника. Ага. Прилетело слева… Значит он там. Спартак, низко присев, кинулся в ту сторону, надеясь перехватить ноги Крикса, запнулся, упал, покатившись, но сразу не стал вставать, так как ему показалось, что Крикс слышит его падение и, действительно, стоило ему поднять голову, как удар меча сбоку оставил на бронзе шлема глубокую зарубку. В голове загудело – шлем был без подшлемника и держался только за счёт ошейника, затянутого винтом на шее. С трудом сглотнув перехваченным металлом кадыком, Спартак откатился в сторону, точно рассчитав, что так он не достигнет края круга и стража не станет толкать его копьями. Почувствовав что-то сзади, Спартак выхватил меч и отмахнулся в ту сторону и сейчас же руку выше локтя ожгло и меч Крикса звякнул по металлу наруча. Зрители заорали и в шлем Спартака что-то ударилось, разлетелось брызгами. Ах, ты ж! Повернувшись вокруг себя, гладиатор снова махнул мечом, почувствовал его сопротивление и услышал вскрик Крикса. - Убей! Убей! Убей! – скандировали гости, распалённые кровавым зрелищем. Осторожно переступая мелкими шажочками, Спартак, держа перед собой меч и изредка взмахивая им из стороны в сторону, обходил круг стажи, периодически натыкаясь на толчки копий. Вот его сандалия чвакнула по мокрому, ещё шаг и он наткнулся на что-то мягкое… Крикс! Уже три декады он в школе гладиаторов, привычное к нагрузкам тело выручало его, но сегодня в первый раз, когда ланиста решил, что Спартака можно показать зрителям. По требованию богатого заказчика – Красса, именно Спартака привели во дворец консула на потеху его гостям. Гладиатор присел возле своего неудачливого товарища, протянул руку, Крикс ещё жив! - Убей! Убей! Убей! – нарастал крик публики обожравшейся и упившейся на дармовщину. Спартак демонстративно опустился на колени перед лежащим Криксом, сел на пятки, поднял руку с мечом вверх и разжал пальцы… Коротко звякнув, меч плашмя шлёпнулся на каменный пол. - О-о-о! У-у! – завыли разочарованные зрители. Спартак опустил руку и остался сидеть перед тяжело раненым Криксом. Стража гладиаторской школы сгрудилась вокруг рабов, по знаку ланисты подхватила Спартака под руки и спиной вперёд быстро поволокла прочь из зала… Смерти гладиатора не было и теперь ланиста получит гонорар на две тысячи сестерциев меньше – управляющий пуще глаза берёг имущество господина. Злющий, как тысяча демонов, ланиста на той же телеге, в которой везли Спартака и неудачника Крикса, гремя окованными железом колёсами, вернулся в школу. Спартака сразу наказывать не стали, шлем завинченный на голове сняли только приехав на место, и только тогда Спартак увидел, что Крикс умер. Умер от потери крови – широкая рана поперёк живота до сих пор сочилась бурой в неверном свете факелов кровью. А затем его просто заперли в ставшем уже знакомым до последней щели в потолке и трещины в стене каземате с глинобитной скамьёй, одновременно служившей и кроватью, с прямоугольным горизонтальным зарешеченным оконцем под самым потолком. Разрез от меча Крикса на руке наживую зашил лекарь, пришедший в каземат по указанию ланисты, а рубцы от бича трогать не стали. Но ланиста не был бы ланистой – одним из лучших держателей гладиаторских школ в Риме, если бы не понимал, что первый бой гладиатора в котором он победил, должен быть поощрён. А потому… Загремел засов двери (мне ли не знать как гремят засовы тюремных дверей!). - Пошёл! В каземат втолкнули кого-то. Обнажённый (было жарко) Спартак повернул голову к двери – он лежал на животе – спина была располосована бичом. Омега. Раб. Тёмные волосы неровно кое-как обрезаны - где-то касаясь худых плеч, а где-то высоко до затылка. На теле какая-то бурая, обтерханная по краю, накидка из грубой ткани до колен, подпоясанная веревкой, босой. Лицо вытянутое. Карие глаза навыкате. Ну, мог бы быть и посимпатичнее. Уши торчат… Единственное, что привлекает внимание – губы. Крупные, безупречной формы. Бутон, а не губы. Омега несмело подошёл и опустился на колени у скамьи лицом вдоль неё, сел на пятки. Спартак пошевелился и опущенные глаза вошедшего испуганно прыгнули, он сжал пальцы рук, сложенные на коленях так, что они побелели… Боится… Наверное били… И не раз… А кто он здесь? Просто дыра для слива спермы… Гладиаторы неуравновешены – сказывается хождение по краю жизни и смерти и секс, тем более с покорным существом, помогает выпустить пар. И умный ланиста использует инстинкт продолжения рода, обостряющийся в минуты опасности до крайности, для дрессировки рабов-смертников. Сейчас этот омега – раб, рождённый в рабском бараке, один из двух десятков рабов-омег, специально предназначенных для плотских утех гладиаторов – награда Спартаку за его победу над собственным другом. Другом, который был с ним с самого первого их боя с войсками империи, они вместе видели, как была раздавлена их родина железной пятой римского солдата. И вместе с Криксом они были впряжены в числе многих в колесницу Красса. Спартак до хруста сжал зубы и омега испуганно отшатнулся, полагая, что злоба гладиатора направлена на него. - Не бойся, - буркнул гладиатор, уткнувшись лицом в локоть согнутой руки. Омега едва слышно выдохнул – бить не будут. Сейчас…потом – неизвестно… - Ты кто? – прошептал Спартак, повернув лицо к так и сидевшему без движения на пятках омеге. - У…ушастый… У рабов нет имён – только клички. Спартак выдохнул сквозь зубы, снова уткнулся в локоть. Боль от потери друга, убитого собственной рукой, грызла его, наполняя невыразимой тоской. Гладиатор тяжело, в голос, вздохнул, завозился и сел, осторожно привалившись исполосованной бичом спиной к стене. Омега закусил губу и опустил голову ниже. Смертник был обнажён и сейчас потребует секса. Они всегда трахают после боя – молча, больно, жестоко… А кто-то ещё и издевается… Калечить рабских подстилок нельзя – ланиста хитрый – такого гладиатора сразу переведут из относительно комфортного каземата в глухой подземный каменный мешок. И будут выводить только для боя или тренировок. А вот ударить или заставить вылизывать потное тело… Ах, эти губы – проклятие несчастного омеги. Сколько альфовских членов побывало у него во рту – и гладиаторы и стража, и рабы-альфы и даже сам хозяин-ланиста не брезговал иногда присунуть… - Подай вина…, - гладиатор протянул руку, показывая откуда омега должен взять вино. В углу каземата на глиняном возвышении, использовавшемся вместо столика, стоял кувшин с выщербленными обгрызенными краями, накрытый чёрствой лепёшкой – в ночь гладиаторов толком не кормили. Не вставая с колен, Ушастый бросился к кувшину, снял лепёшку и, удерживая её в руке, подал кувшин смертнику. Спартак сделал глоток кислого разведённого вина и только тогда в упор посмотрел на Ушастого, снова застывшего с опущенными глазами у глинобитной кровати гладиатора. Его не бьют… Пока. И губы… Губы поджать надо…чтобы не видели какие они у него… Гладиатор отпил ещё, сунул кувшин в руки Ушастого и взял у него лепёшку. С хрустом разломил засохшее хлебо-булочное изделие (!). Пожевал. Снова взял кувшин, сделал пару больших глотков, похрустел превратившейся в сухарь лепёшкой. - Пей…, - Спартак протянул кувшин Ушастому. Ну, что ж… По крайней мере не так больно и противно будет когда до ебли дело дойдёт. Ушастый осторожно, сразу двумя руками, взял кувшин из крепкой ладони гладиатора. Не поднимая глаз, поднёс ко рту, отпил. Вина им не давали. Никогда. Даже такого. Разведённого в два-три раза. От папы Ушастый слышал, и тот пока был жив, наставлял единственного выжившего сына, чтобы он никогда не пил сырой воды. Хм… смешно казалось тогда… вода и сырая? Папа пояснил, что сырой водой называется некипячёная вода. Будто бы есть в ней что-то такое… нехорошее. Ушастый запомнил и в память о папе всегда старался пить только воду из котла, в котором варили хлёбово для рабов, или питьё для гладиаторов. Не смотря на жажду приходилось терпеть. Но зато и животом ни разу не мучился. А некоторых иногда у них совсем уносили, окончательно. Сдёрнув с тела вонючие тряпки, стража цепляла крюком за ахиллово сухожилие и волокла труп раба к яме. Потом приезжала телега с известью и засыпала помойную яму по мере её наполнения. Рабы-альфы копали новую… На памяти Ушастого новые ямы рыли четыре раза. У них, в омежьем закуте общего барака для рабов, смертников не любили. Ночами, не стесняясь подробностей, долго обсуждали кто и как трахает, чего и от кого можно ждать. Кому из омег, что сломали или зуб выбили. Ушастому везло – зубы его были пока целы, переломов тоже не было, а синяки… так, ерунда… К новым смертникам их еще не водили. Ушастый был первым. - Папа тебя как звал? – вдруг услышал Ушастый от смертника. Опустив кувшин с вином ото рта, омега наклонил голову вниз и молчал. Какое этому дело до того как его звал папочка? - Ну? – смертник несильно толкнул Ушастого в плечо. - Ф-фрин…, - глаза омеги искоса взметнулись на гладиатора и снова уставились в пол. - Поможешь мне, Фрин… Отсосать? Могу… Не бейте только… Гладиатор оторвал относительно чистый клочок ткани от подстилки, валявшейся на глиняной скамье и, взяв из рук омеги кувшин с вином, намочил его: - Спину мне протри… Спартак лёг на живот и Фрин, с трудом вглядываясь в ночной полумрак каземата, осторожно начал промокать ссадины от ударов бича. - Руки у тебя лёгкие, - сказал в подстилку гладиатор. А то. Сколько раз приходилось обихаживать побитых смертниками омег у себя в бараке. Тренировка… - Дай вина, - снова попросил Спартак, садясь на скамье, - и сам выпей… На двоих они быстро прикончили кувшин и у Фрина с непривычки закружилась голова. Стало легко-легко. Он уже не боялся смертника. На коленях почему-то стало жуть как неудобно сидеть, омега покачнулся и Спартак, схватив за тонкую руку, перетащил его на скамью, рядом с собой. Горячее тело сильного альфы бросило Фрина в пот и он, стараясь удерживать в голове мысли, разбегающиеся как тараканы на кухне гладиаторской школы, привалился к стене. - Зовут-то тебя как? – он, что это вслух сказал? - Спартак, - эхом откликнулся гладиатор, - друг у меня умер…, - вдруг продолжил он, бессмысленно глядя на свои раскрытые ладони, лежавшие на коленях, - убили его… Я убил… Сегодня… Пьяненькому Фрину стало жалко гладиатора, он придвинулся ближе, осторожно приложил кружившуюся после вина голову щекой к плечу смертника и молча сидел, теребя подол накидки. Трезвый бы ни за что так не сделал! Здесь я вспомнил как Улька стал моим истинным и продолжил: - В груди Фрина, что-то начало тянуть, будто бы болело что… Гладиатор, как бы почувствовав что-то только ему слышное, поднял голову, замолчал, задышал чаще и вдруг повернув голову к Фрину уставился на него своими тёмными ставшими огромными в полумраке глазами: - Ты! Я… Фрину показалось, что тёплое плечо гладиатора вдруг стало его плечом и к нему сбоку и сзади прижимается кто-то, кто-то очень хороший, свой, родной и близкий. Он протянул руку и обнял горячее, тугое тело смертника, а тот, вырвавшись из объятий омеги, не обращая внимания на закровившие ссадины на спине, резко развернулся к омеге, схватил его лицо в ладони и снова выдохнул, обдав винным запахом: - Ты! Фрин поднял руку и стал водить самыми кончиками пальцев по неожиданно ставшему вдруг таким родным лицу – брови, краешки глаз, губы… Где ты был? Где ты был всё это время? Мой… Мой… И вот в этот момент просто необходимо выбить из Лисбета его зацикленность на музыке, услышанной им от меня. Адажио из «Спартака». Оно. То, что сможет, как встречный пожар погасить эмоциональный срыв целителя. И потом погаснет само. Оставив Лисбета мне. Нежная небесная музыка, когда двое едва могут коснуться, оберегая друг друга от неосторожных движений и видя перед собой того, (и начинают скрипки, подхватывают флейты и виолончели вторят им, выводя мелодию) кто стал таким родным так, что и не разобрать, чьё где тело и сливаются оба в одно нераздельное (и оркестр крепнет и мелодия звучит явственнее и оба идут за ней) и чувствуют, вдруг осознав окружающее жестокое, что не жить им друг без друга, одному с оружием в руках, отвоёвывая хотя бы день жизни, а второму, никогда не видевшему другой жизни, снова погрузиться во мрак и грязь рабской беспросветности. Но не всё потеряно. Человек! Человек всегда надеется на лучшее и вот с ним случилось это – лучшее и теперь они до утра живут и дышат друг для друга и нежность переполняет обоих и готовы они отдать даже саму жизнь, чтобы жил другой и снова и снова наслаждаются близостью (без всякого секса!), единым дыханием, когда руки невесомо трогают и гладят обнажённые тела и, обнявшись и чувствуя сердцебиение каждого, изнемогают они… Лисбет, подняв голову и глядя на меня полными слёз глазами неотрывно смотрел на моё безглазое (под очками) лицо. Божественная музыка Хачатуряна заставила разжать крепкую хватку Рахманинова на сознании омеги и целителю полегчало. Лизелот, слышавший всё, в том числе и музыку, судорожно вдохнул вдруг ставший тяжёлым воздух – он почти не дышал всё то время пока великий композитор делился с нами своим произведением. Лисбет, хлюпнув полным носом, уткнулся мне в колени, смочив их слезами, дыша ртом, прошептал: - Что с ними стало Ваша Светлость? - С ними?.. Едва рассвело и стражник зашёл в каземат за Фрином и тот по просьбе Спартака сел обнажённый на скамье, привлекая внимание вошедшего, гладиатор разбил об его башку сослуживший последнюю службу кувшин. Затем оба, похватав в кухне тяжёлые вертелы и ножи и, открыв соседние казематы, освободили гладиаторов, отомкнули рабский барак, разгромили оружейку и в предрассветных сумерках толпой около шестидесяти человек смогли вырваться из Вечного города… Эта маленькая группа направилась к вулкану Тоба, а на пути туда захватила несколько повозок с гладиаторским оружием, тут же пущенным в дело. Им удалось отбить нападение отряда, посланного против них, и завладеть достаточным количеством воинского снаряжения. Обосновались в кратере вулкана, начали совершать оттуда набеги на виллы богатых римлян, захватывать продовольствие. Слух о восставших рабах распространялся по метрополии как пожар, к ним бежали рабы из ближайших имений. На территориях, прилегающих к Тобе, жило множество людей, ненавидевших Рим – в сельской местности рабов было не меньше чем в городах. Спартаку удалось сформировать целую армию, которую он постарался сделать организованной военной силой. Первое время повстанцам катастрофически не хватало оружия – деревянные копья калили на огне, которыми, можно было причинять врагу вред не хуже, чем железом, а щиты были из прутьев, покрытых корой. Восставшие обтягивали самодельные щиты кожей свежезабитого скота, перековывали на оружие цепи рабов, вырвавшихся из эргастулов. Бежали к нему и омеги с детьми, особой ненавистью у которых пользовались так называемые патеры, альфы-рабы, по указанию хозяев специально бравшие омег в истинные с тем, чтобы потом этих омег, становившихся фертильными после обретения истинного, оплодотворяли другие альфы с целью получения потомственных рабов, считавшихся более лояльными к своим хозяевам. И везде со Спартаком был Фрин… И вот число восставших достигло такого количества, а чаша терпения их настолько переполнилась, что Спартак просто не мог не повести их на Рим, чтобы уничтожить гадину. А Сенат поручил Крассу расправиться с презренным быдлом. Возглавив армию, Красс перегородил восставшим путь к Вечному городу, так что войско рабов оказалось зажато между рекой и глубоким оврагом. Повстанцы не выдержали натиска римлян и начали отступать. Тогда Спартак, собрав самых отчаянных, возглавил кавалерийскую атаку в тыл врага, чтобы убить Красса и таким образом переломить ход битвы. Ни вражеское оружие, ни раны не могли его остановить, и всё же к Крассу он не пробился и только убил двух столкнувшихся с ним центурионов. Спартак был ранен в бедро дротиком: опустившись на колено и выставив вперёд щит, он отбивался от нападавших, пока не пал вместе с соратниками бросившимися с ним в атаку. Тело его так и не нашли. Фрин же был взят живым. Красс, увидев истинного Спартака, только бросил: «Ну, и урод!». Но чтобы видеть красоту своего истинного нужно смотреть на него глазами истинного. От самой Священной Тобы до Вечного города вдоль главной дороги были расставлены Т-образные столбы с распятыми на них рабами – так было велико количество попавших в плен бывших рабов. Под тропическими лучами Эллы смерть растягивалась на четыре-пять дней и дорога оглашалась стонами умирающих рабов, вдруг возомнивших себя людьми… Узнав, что Фрин носит под сердцем ребёнка Спартака, Красс приказал взять его в Рим и не давать ему покончить с собой… Вот так… оме Лисбет, вот так они кончили… Лизелот привалившись головой к косяку двери плакал и не стеснялся слёз. Я продолжал: - Но это ещё не всё. На исходе тридцатого дня после роковой для восставших битвы, Красс вернулся из похода, и вот когда Вечный город опустел и уснул, оставив бодрствовать только ночную стражу, когда окончательно погрузился он в липкий, не давший облегчения после дневного зноя мрак, консул тайно, в сопровождении двух телохранителей покинул свой дворец и отправился на окраину к проклятым зловонным болотам, где, как ему было известно через личных шпионов, стояла старая, ободранная лачуга. Шедший впереди телохранитель резко раздёрнул бамбуковый занавес у входа и ворвался в лачугу. Убедившись в том, что никакая опасность не угрожает консулу, он знаком пригласил его войти, а сам вместе с напарником остался у входа. Сидевший на полу с поджатыми ногами старый, даже древний омега со спутанными длинными седыми космами на голове не шелохнулся. Уставившись своими мёртвыми глазницами куда-то вдаль, сквозь стену лачуги, он, покачиваясь, словно бы вслушивался во что-то. И его нисколько не удивил ночной визит Красса. - Я знал, консул, что ты придёшь именно сегодня, я знал это уже тридцать дней назад, когда почувствовал жестокую боль от твоего появления в городе. Когда шёл тебе только второй год, Марк, и отец твой уходил в Великий Морской Поход, я знал, что вернётся он из похода опозоренный, потерявший всё свое воинство, спасшийся лишь моими молитвами небу. Я знал, что ворвётся он в мои покои (а ведь я тогда жил во дворце, мой консул!) глубокой ночью, такой же душной, как эта ночь, в бессильной ярости выместит на мне всю горечь и весь позор своего поражения и прикажет выжечь мои глаза, в которые накануне Великого Морского Похода взглянула кровавая звезда Арристо и предсказала скорый и неминуемый позор. Твой отец тогда назвал меня виновником всех бед и несчастий, обрушившихся на него, и прогнал меня на эти проклятые ядовитые болота, под страхом смерти запретив людям не только общаться со мной и помогать чем-либо, но и велев обходить мою хижину дальней дорогой как страшное место, в котором поселилась смерть. Твой отец не мог умертвить меня, может быть, побоявшись навлечь на себя еще более тяжкие напасти, а может быть, потому, что любил меня. Вот почему, когда тридцать дней назад я почувствовал тебя в городе, я знал, что сегодня ночью ты появишься здесь. Вот почему, когда консул вошел в хижину, сидевший на полу с поджатыми ногами старый омега даже не шелохнулся. Уставившись своими пустыми глазницами куда-то вдаль, сквозь стену лачуги, он словно бы вслушивался во что-то. Красс опустился перед омегой, ставшим безымянным, на колени, и он погладил его волосы своей морщинистой рукой так, как гладит папа сына, который неожиданно вдруг задает ему совсем не детский вопрос. - Ты стал взрослым, консул. Ты долго оставался ребёнком, потому что окружавшие тебя чиновники, горожане и рабы хотели, чтобы ты как можно дольше оставался ребёнком, благодаря которому можно удобно устроиться в этой жизни. Рабам — в рабской, горожанам — в городской, чиновникам — в чиновной. Но ты стал взрослым, Красс, и небо, бывшее над тобой сорок два года безоблачным, затягивается тяжёлыми черными тучами. Взгляни на Священную гору Тобу. Она сердится. Это дурной знак, консул. Я слышу вой чудовищного огня и грохот исполинских волн, которые родятся из пучины и устремятся навстречу этому огню. И в хаосе, возникшем при их соприкосновении, погибнет всё живое. Ты породишь силу, Красс, которая тебя же и погубит. Но ещё не поздно, Марк Лициний, умилостивить Священную Тобу и вызвать ветер, который разгонит тяжёлые тучи и снова сделает небо над тобой безоблачным. Растопчи в себе свободного человека, консул! Стань шакалом и утоли голод шакала, используя силу и коварство шакала, наешься досыта, до икоты, а потом выблюй все, что еще недавно было ароматным, заветным и желанным плодом, и усни в этой блевотине. Когда же очнешься, брось, оставь пленника, чтобы он никогда не напоминал он тебе о том, как ты стал шакалом. И ты снова будешь ребёнком, консул! Удобным для всех ребёнком. И умрешь ребёнком в глубокой старости. И будут оплакивать твою смерть и рабы, которых ты же и сделал рабами, и стражники и надсмотрщики, которых ты же и сделал стражниками и надсмотрщиками. Но потом, являясь каждый раз в новой жизни, в иной плоти, ты будешь или змеей, или шакалом, или рабом, и никогда не дано тебе будет ощутить высшее телесное и духовное наслаждение, и твоя рабская сущность, или шакалья, или сущность стервятника всегда будут напоминать тебе то далекое время, когда ты мог стать, но не стал свободным. Еще не поздно, консул! Еще ты можешь выбрать. Впрочем, будет так, как должно быть, потому что я не знаю, консул, кем ты был в прошлой жизни — леопардом или корабельной крысой… Красс поднялся и молча вышел из хижины. Безымянный омега по-прежнему смотрел своими пустыми глазницами куда-то вдаль, сквозь стену, и словно бы вслушивался во что-то… На следующий день Фрина, которого до этого во избежание самоубийства, держали под дурманящими зельями, вывезли на загородную виллу Красса и распяли лицом к Священной Тобе…туда, где был лагерь Спартака. Римляне понимали толк в казнях и ни одному идиоту никогда не приходила в голову идея пробивать руки распинаемого в ладонях, по той простой причине, что кисти рук разорвёт под весом тела. Поэтому руки Фрина были пробиты гвоздями в запястьях, там, где медики щупают пульс. Безучастный омега, потерявший своего единственного безразлично, отнёсся к тому, что с ним делают – бывший раб, он привык к боли. А что может сравниться с болью потери истинного? Чтобы смерть омеги не была быстрой, ступни его тоже были прибиты длинным гвоздём к столбу, так, по мнению палачей, руки не будут чрезмерно натянуты, поясницу же и колени привязали к столбу верёвкой… На третий день у обезумевшего от палящих лучей Эллы с расклёванными птицами глазами Фрина из промежности потекла густая от обезвоживания кровь – организм, находившийся при смерти, избавился от плода… Через декаду Священная Тоба, вулкан Тоба, взорвалась, сметая Великую империю. Этот взрыв выкинул в небо миллионы и миллиарды хандредвейтов пыли, камней и пепла, пепел вулкана находили за пять тысяч вегштунде от взрыва, так что с тех пор и местонахождение Великой империи никому не известно. И долго ещё закаты и восходы Эльтерры полыхали кровью… * * * Вивиан сидел на высоком стуле у барной стойки. Клуб остывал, отходил после бурной ночи. Музыканты уже разошлись. Омеги и альфы – уборщики и подсобники переставляли мебель, сметали осколки разбитой посуды, блёстки и бумажки, раскиданные посетителями и выступающими. Обычная утренняя суета… - Повтори…, - прошептал омега, в горле саднило – ещё бы! Сразу два альфовских члена по очереди долбили… Гримёрка у Вивиана была сразу на троих и использовать её для собственных утех и приработка не представлялось возможным. Поэтому приходилось пользоваться помещениями клуба, а за то, чтобы для него придерживали свободную комнату, тоже приходилось доплачивать кому-то из обслуги. Правда была ещё возможность перепихнуться и не в клубе, но… Жил Вивиан далеко и принципиально никого к себе домой не водил, а трахаться в подворотне или ещё где-нибудь… Разбитую губу саднило, задница ныла – и угораздило же сразу с двоими… Зато карман грели двадцать гульденов… Вивиан никогда заранее не договаривался о цене своих услуг. Мальчик он был недешёвый и заранее названные расценки могли отпугнуть потенциального клиента. Зато и расплачивались они потом щедро… Бармен-альфа Гантрам, сочувствующе тряхнув длинными тёмно-русыми волосами и манерно поправив выбившуюся прядь, соорудил коктейль со льдом и листочком мяты, придвинул высокий стакан к омеге. Тело ныло. Вивиан отстранённо разглядывал свои тонкие руки. Левая болела – исхватали, истискали всего – синяки теперь будут, и чулки порвал… - Благодарю, Ганичка…, - шепнул Вивиан и потрогал опухшую губу. - Сколько в этот раз пропустил? – спросил бармен. - Двоих… - Хм…, - изысканно выщипанная бровь бармена вздёрнулась вверх – что-то мало у него сегодня. - Сразу, - развеял сомнения бармена Вивиан. - Может чаю лучше? – к Вивиану повернулся второй бармен – Куно, тоже альфа и тоже длинноволосый, только волосы были чёрными, возившийся у зеркальной полки бара, пересчитывавший и переставлявший бутылки с разноцветными наклейками. Куно приник к спине Гантрама, чмокнул его в обнажённое мускулистое плечо – Гантрам был в майке без рукавов. Рука Куно скользнула по спине альфы вниз, сжала крепкую ягодицу. Гантрам тряхнул головой – не сейчас. - А вы, мальчики, смотрю, истомились за ночь? – хмыкнул Вивиан – обычная язвительность возвращалась к нему по мере поступления алкоголя в организм. - Да, а что?.. – пропел Куно, - нам-то в этот раз никого не досталось… - Эх, хозяин вас не слышит.., - скривил рот Вивиан, щупая языком изнутри разбитую губу и разглядывая своё измождённое лицо в зеркальце, вынутое из сумки. Барменам было запрещено отвлекаться на клиентов клуба, но где и когда все запреты соблюдались? Гантрам и Куно по очереди, перемигнувшись с особо понравившимися посетителями – без разбора альфами или омегами, удалялись в специально оборудованную подсобку – так, просто из любви к искусству. Тушь на глазах растеклась, помада смазана – красавец! И губа болит! Вытащив из сумки салфетку, омега начал оттирать под левым глазом особо крупный потёк туши. Чёрт! Синяк ещё! Это-то откуда? Куно, положив подбородок на плечо Гантрама и обняв его со спины, молча наблюдал за действиями омеги. - Виви! Омега поднял глаза на обоих альф. - Ты так обворожителен…, - манерно дёрнувшись и уткнувшись носом куда-то за ухо Гантрама, протянул Куно. Вивиан, почувствовав в голосе бармена иронию, беззлобно буркнул: - Да пошёл ты, Куно, под хвост… вон, Гантраму, что ли… - Ох-х, - притворно расстроился Куно, - как скажешь, сладкий мой, как скажешь… Эти двое были одни из немногих в клубе, хорошо относившихся к танцовщику и Вивиан ценил это, стараясь сдерживаться с ними. - Бар…, - рядом с Вивианом на стойку легли крепкие ладони Леандера, альфы, хозяина клуба. Рядом остановились два здоровенных мускулистых охранника в кожаных жилетах на голое тело и в таких же штанах. Управляющий сменой – стервозный омега Гертруде с испитым лицом, до того сидевший за столиком и перебиравший бумажки, засуетился, вытащил журнал суточных расходов и доходов. Рука Леандера с золотой печаткой на мизинце, прошла по обнажённой спине Вивиана (он сегодня был в чёрной с блёстками блузке с открытой спиной без рукавов) вверх к затылку, властно зажала короткие волосы: - Сегодня скольких зацепил? - волосы сжались больнее. - Не было никого… Леандер оглянулся на Гертруде, тот молча показал два пальца. Вивиан нащупь полез в сумку, загремел перебираемым барахлом, выронил на пол косметичку, вытащил две монеты по гульдену, положил на стойку: - Вот… Леандер небрежно ссыпал монеты в карман камзола – он, сам простолюдин, любил одеваться подобно искусникам и дворянам, носил длинный, до середины бедра, чёрный камзол без рукавов, только без вышивки, белые рубашки тонкого полотна, шейный платок, опоясывался широким алым шёлковым поясом. За использование помещений клуба следовало платить. Десять процентов. - Допивай и вали! – Леандер отпустил волосы Вивиана, бесцеремонно обхватил его подбородок ладонью, присмотрелся, поворачивая голову омеги из стороны в сторону - Хорош! Гантрам и Куно начали отчитываться по бару. Вивиан молча – высказываться в присутствии хозяина себе дороже, собрал рассыпавшуюся косметичку и, оттолкнув одного из охранников, пошёл к выходу. - Эй, Виви, - окликнул омегу хозяин, - ко мне зайди. Настроившийся было на уход с работы, омега, не оборачиваясь, скорчил рожу, закинул длинную лямку сумки на плечо, так, что та шлёпнула его по попке, туго обтянутой ярко-алыми шортами, и повернул к лестнице наверх, к кабинету хозяина клуба.