War of the Roses

Чонгуку холодно. Дождливая ночь успела смениться солнечным утром, воздух в котором быстро нагрелся, но Чонгуку очень холодно. И в своей ладони он сжимает чужую, бледную, окоченевшую точно так же, как и его. Холод пожирает их изнутри, топит и не даёт сделать вдох, заставляя время от времени всхлипывать. Портал, открытый в особняке Верховным магом, переносит оборотней в тишину лесной чащи и тут же схлопывается за их понурыми спинами. Ханыль с ними не идёт – слишком много дел у Верховного в связи с развернувшимися событиями. Грядет катастрофа, и он, как никто другой, должен быть к ней готов. Другие же… казалось, всю ночь пытались собрать свои кости, да так и не смогли. Рассыпанное теперь с трудом тащилось по тайным тропам среди вековых деревьев, шурша листвой под ногами. Вокруг все желтело, готовясь к долгому зимнему сну, внутри – обливалось кровавыми слезами, скорбя по ушедшему вожаку. Намджун был тем, кто на руках нес тело родного отца. Он шел впереди всех твердо, задавая направление и темп, и никто не мог видеть, что написано на его лице – это, наверное, было к лучшему. Чонгук и Тэхён, держась за руки, шли следом. Они молчали. После того, как Совет Луны завершился, и альфы вернулись в особняк, Тэхён не обронил ни слова. Но Чонгук все понял сам, почувствовал боль своей пары, ощутил своей кожей дрожь и судорожное дыхание, заглянул в глаза, до краев переполненные ядовитой виной… С тех пор омега ни на секунду не переставал его касаться. Даже сейчас он не был уверен: это Тэхён ведёт его, не давая споткнуться, или он сам ведёт Тэхёна, не позволяя тому потеряться в своих ужасных воспоминаниях и терзаниях совести. Позади пары, замыкая скромную процессию, шел Кихён. Красный волк был хмур и мрачен. Он недолюбливал Джебома с того самого дня, как узнал про его существование. А как ещё ему было относиться к тому, кто был уготован его истинной паре вместо него? А после того, как вожак изгнал Чонгука из стаи, отказав в убежище, Кихён вообще его возненавидел. Альфа и отец в нем яростно рычали, веля разорвать глотку тому, кто посмел оставить его любимых под тенью нависшей угрозы. Но Кихён не был глуп, он умел слушать свой разум, он знал, что вожак любой стаи связан ответственностью по рукам и ногам. Власть – великое бремя, что не даёт ни единого права на ошибку, ведь за ошибку эту отвечать будешь не ты, совершивший ее, а те, кого ты защищаешь. Джебом был достойным вожаком. И хорошим отцом, раз пожертвовал жизнью, спася сына. Кихён, не кривя душой, признавал, что рад тому, что белый щенок остался в живых: упаси Луна отцу когда-либо увидеть, как у любимого сына разбивается сердце со смертью возлюбленного. Альфа, как бы ни относился к Тэхёну, не желал Чонгуку почувствовать боль от потери истинной пары, ведь такое, случись, подобно мучительной смерти. Сейчас, смотря на альфу с омегой, чуть впереди держащихся за руки, Кихён даже не ощущал той злости на белого оборотня, не испытывал раздражения от чужой самоуверенности. Он просто был спокоен, пока сердце его сына оставалось в целости. Лес кончается светлой песчаной тропой, со временем делающейся все шире. То тут, то там показываются домики, в воздухе слышатся звуки кипящей в поселении тихой жизни. Пока что здесь ещё спокойно, утро разгорается рассветом, на деревьях в гнездах просыпаются птицы. Но стая быстро чувствует, что кто-то пришел. Их уже ждут. И вскоре встречают. Яркая голубизна лазуревых глаз становится морем. Соленые брызги касаются бледных щек. Плачут омеги, альфы, дети и старики. А Намджун с телом отца на руках продолжает идти все дальше, вглубь поселения, к площади, к родительскому дому, где и сам он, и его брат, родились и выросли. Туда, где их всех ждут… живыми. Но не всех таковыми дождутся. Они слышат вой, сквозящий пронзительной скорбью, слышат людские хриплые голоса, шепот. Но не останавливаются, сами не говорят ничего, просто идут туда, куда лежит путь. Стае неведомо, что стряслось. Почему вернулся Чонгук, где все это время был и он, и Тэхён, почему с ними ещё один красноголовый оборотень? Что… что случилось с их вожаком?.. Стая собирается и бредёт вслед за ними, стекаясь на центральную площадь. Чонгук понимает, что семья, должно быть, тоже вся уже там и ждёт, чувствуя всеобщую тревогу. Боится дурных вестей, но чувствует сердцем – их не миновать. Глаза Минхо, увидевшего бездыханное тело мужа, Чонгук не забудет уже никогда. Как никогда не забудет и его вопль, где голос, разбитый отчаянием, пронесся по воздуху так громко, что все вокруг затаили дыхание. – Любовь моя… Дрожащие руки омеги коснулись лица альфы, огладили кожу, давно уже лишенную привычного тепла. Ноги перестали держать омегу бывшего вожака, Минхо опустился перед старшим сыном прямо на землю, продолжая тянуть руки, безмолвно прося поднести ближе. Намджун тут же поместил тело отца перед ним, не смея перечить своему охваченному горем папе. Плеч альфы едва ощутимо коснулись маленькие руки, и оборотень с рваным стоном вдохнул медовый запах, чувствуя, как Чимин осторожно заключает его в объятия, прильнув всем телом к спине и позволяя тем самым передать часть боли себе. Чонгук чувствует, как тэхёнова рука ускользает из его ладони, но не сопротивляется этому – отпускает, зная, что не имеет права сейчас удерживать, не давая выразить то, что у Тэхёна на душе. Младший сын делает несколько шагов вперед, обходит брата, чтобы, как только достигнет Минхо, рухнуть перед ним на колени. Он плачет, уткнувшись папе в живот, цепляется пальцами за его одежду, чувствуя, как родительская рука погружается в его волосы, чтобы притянуть ближе. В этот момент все поселение как будто бы цепенеет. Время останавливается, воздух становится тяжёлым, плотным, и лишь солнце все равно продолжает восходить над лесом, пронизывая лучами тени, что сгустились под древесными кронами. – Времени мало. Нужно подготовить тело вожака к похоронам. Мы простимся с ним сегодня на закате, – говорит Намджун. Его голос тихий… но твердый. И все понимают: это не просто слова, не просьба, обращённая к ним… это приказ их будущего вожака. Альфа находит взглядом Ухёна, и престарелый лекарь склоняет голову, давая понять, что все будет исполнено в срок. Несколько альф окружают тело Джебома, чтобы поднять и унести в место, где его можно будет избавить от одежды, обмыть и подготовить для прощального ритуала. Чимин с Намджуном помогают папе и Тэхёну встать на ноги и крепко держат, как будто держатся за них и сами. Чимин, обернувшись, находит Чонгука, что все ещё стоит поодаль. Омеги смотрят друг на друга несколько мгновений, пока янтарные глаза старшего роняют на землю горючие слезы. Чонгук же не плачет – не может. Ему кажется, что боль Тэхёна, которую он продолжает чувствовать всю до последней частицы, оглушила его. На плечо Чонгука мягко ложится ладонь отца, перетягивая внимание. – Позволь ему самому рассказать все Минхо, – произносит Кихён, не уточняя, про кого идёт речь. Понимает, где сын сейчас хочет быть сильнее всего, но не считает это лучшим решением. – Это между детьми и родителем, их скорбь. Лучше утешь его после, чтобы он не остался со своими скорбью и виной один на один. А сейчас… давай подумаем о твоём папе. – Папа.. Быстро поняв, что на площади нет ни Джина, ни Хосока, ни Юнги, они находят их в доме лекаря. – Для беременных опасно разделять со стаей такое сильное горе, – бормочет Юнги, впуская красных оборотней внутрь и обнимая Чонгука. – Мы знали, что вы сразу направитесь сюда, и решили просто дождаться. Кихён же, не останавливаясь на пороге, проходит вглубь комнаты, откуда навстречу к ним уже спешит Сокджин. Омега налетает на альфу с такой силой, что не упасть ему помогают лишь сильные руки, крепко обхватившие спину. – Вы в порядке, вы встретились… о Луна! Вы оба здесь!.. – Па-ап… Чонгук, судорожно выдыхая, подходит к ним и оказывается вдруг в объятиях обоих родителей, в тепле их тел, под прикосновением ласковых ладоней и губ, что целуют его лоб и волосы. – Милый, твой запах!.. – Папа, все получилось… я теперь оборотень, пап… – Кровавая Луна пробудила его способности, – произнес Кихён не без гордости, сжимая чонгуково плечо. – Кровавая Луна по имени Тэхён, – шепнул Юнги позади Хосоку просто потому что никогда не умел молчать. – Но я ещё так ни разу и не обращался. – Ты, наверное, и не пробовал, – ответил Джин, что никак не мог перестать гладить сына по щекам. – У тебя все в порядке? Никто не обидел тебя? Ничего не болит? – Тэхён не давал меня в обиду, пап. – Да уж, мы все это чувствуем… – Юнги, – вздохнул Кихён, поворачиваясь к омеге, но тот лишь изгибает светлую бровь, заставляя альфу устало вздохнуть. – Ничего. Я скучал по тебе. Рад, что ты чувствуешь себя хорошо. С ребенком порядок? – Пока не жалуется… говорить-то ещё не умеет. – Омега пожимает плечами, кладя ладони на свой плоский живот. – Мы тоже в порядке, – шепнул Сокджин, затаив дыхание. – Постой, – нахмурился альфа, – ты уже знаешь?! – Ухён заметил во мне изменения и сразу понял, в чем дело, – кивнул омега, тоже начав хмуриться. – Но откуда знаешь ты? – Ханыль. Брови Джина, до этого сойдясь на переносице, разгладились. Вместо растерянности волнение появилось у него на лице. – У нас будет ещё один ребенок, – произнес он тихо, смотря альфе в глаза, и тот, подойдя к нему вплотную, заключил родное лицо в ладони и соединил их губы, тепло целуя. – Постеснялись бы ребенка номер раз, – возмутился Юнги, утягивая Чонгука к себе и поглаживая того по плечу. – Как Тэхён? – осторожно спросил он у того. – Я чувствую, как ему больно, – вздохнул омега, сжимая грудь в районе сердца ладонью. – Все это как будто у меня внутри. Если думаю об этом, ноги начинают отказывать. – Так всегда, если страдает твоя пара, Гук-и. Будь готов стать ему опорой. Скоро Тэхён будет нуждаться в том, кто вытащит его из его скорби обратно на свет. И сделать это под силу будет лишь одному тебе. – Я буду готов, – откликнулся Чонгук, переводя дыхание. Юнги сказал правильно, в его словах было заключено все самое важное: Чонгук теперь не одиночка, у него есть пара. И это значит не только, что он под чьей-то защитой, но ещё и то, что сам он должен защищать. И он защитит, потому что Тэхён для него теперь – самое дорогое.

***

Для волков белый – цвет надежды и радости, красный – цвет прощания и скорби. Когда солнце клонится к земле, поджигая тяжёлым жаром облака, и его раскаленные лучи расчерчивают собою плотный лесной туман, все до единого оборотни облачаются в красные одежды, расшитые золотыми и черными нитями, вплетают красные бусы в пряди белых волос и вдевают в мочки ушей серьги из янтаря и рубинов. Тело Джебома покоится в лёгкой лодочке, сплетенной из молодых ивовых ветвей. Дно ее выстлано изумрудной травой и цветами, а к бортикам привязаны маленькие серебряные колокольчики. – Прощальная песня, – тихо шепчет Кихён для Чонгука, понимая, что сын ещё не знает всех волчьих обычаев. Чонгук занимает место рядом с родителями среди членов белой стаи, семья же вожака находится чуть дальше. Они первыми прощаются с альфой, а после отступают, чтобы дать возможность это сделать другим. Медленный хоровод приходит в движение, и оборотни по очереди проходят мимо навечно заснувшего вожака, отдавая тому последнюю дань уважения. После того, как прошел черед Чонгука, тот находит Тэхёна и подходит к нему, вновь наконец-то получая возможность сжать его ладонь в своей. Альфа даёт понять, что чувствует его рядом, осторожно перехватывает, обнимая за талию, касается лба сомкнутыми губами, но смотрит как будто сквозь. Чонгук прячет лицо у него на груди и чувствует, как слабо бьётся там разбитое сердце. Слов между ними не звучит, и даже прикосновения становятся чем-то неподвижным, как будто они оба превращаются в статую. Близкие окружают их, стремятся держаться вместе – так боль растворяется среди семейных уз и становится хотя бы слегка терпимой. Настолько, чтобы передвигать ноги и что-то делать. После того, как последний волк получает свою возможность проститься с вожаком, лодку с телом пускают по тонкой полосе родника, что огибает собою площадь. Лодка делает круг, а затем потоком выносится за пределы площади и устремляется прочь, вглубь леса, где в отдалении от поселения спрятано лесное озеро. Стая в молчании идёт по берегам ручья следом, разделяя с Джебомом его последний путь. Свежий ветер с ручья подгоняет лёгкую лодку, тревожит колокольчики и тонко поет на своем, неизвестном никому языке. Он подталкивает судно в озеро, и там глубокая темная вода принимает его. Гладь идёт от лодки кругами. Потревоженные русалки опасливо выглядывают из заводи, и как только замечают тело вожака в лодке, устремляются к ней. Собравшаяся на берегу стая наблюдает, как те цепляются за борты лодки, помогая ей плыть по стоячей воде дальше, туда, где омут захватит ее и сам утащит на глубину, навечно спрятав от чьих-либо глаз. Чешуя на русалочьих хвостах в лучах заходящего солнца слепит глаза, но зато не даёт потерять ориентир в сумерках и озерном тумане. Но проходит время, и озеро становится пустым. Его идеальная гладь отражает в себе кровавое закатное небо и черноту деревьев, что окружают его. Отныне старый вожак больше не с ними. Для нового же вожака на площади по возвращении сооружают большой костер. Старейшие члены стаи собираются вокруг этого костра, начиная петь ритуальные песни, а Намджун, отделившись от всех, идёт к ним, на ходу снимая с себя рубаху. Альфа не показывает ни боли, ни волнения, в нем никто в этот момент не находит слабости – вожак должен быть сильным, с самой первой секунды своего провозглашения и до последнего своего вздоха. Таким был его отец, таким теперь будет и Намджун. Его готовили к этому с того момента, как появился на свет, и он знал, что когда-нибудь примет бремя вслед за ушедшим вожаком. Это случилось гораздо раньше, чем все рассчитывали, но раз Луна так решила, то так тому и быть. Пусть. Достигнув огня, чувствуя жар его оранжевых языков, он опускается перед своей стаей на колени. Старейшины подходят к нему, пачкают руки в золе и начинают рисовать той по белоснежной коже, оставляя ритуальные символы. Сила, власть, мудрость, покровительство, храбрость, верность, хладнокровие, ум… Они просят Луну не лишать их вожака этих и многих других своих даров, просят Луну о долгой жизни и покое на сердце вожака, ведь если сердце его спокойно, спокойна и стая. Они просят о мире и светлом начале. И когда их песни заканчиваются, и по площади раздается лишь треск догорающего костра, новопровозглашенный вожак поднимается с колен, чтобы больше никогда на них не опускаться. Пронзительным голубым взглядом он окидывает свою стаю, собравшуюся перед ним, и волки склоняют головы, признавая его власть над всеми ними и показывая готовность слушаться и повиноваться. – Старый вожак ушел к нашим предкам. В стае теперь новый вожак, – произносит один из старейшин. – И его слово – закон. Чонгук тоже склоняет свою голову к земле, чувствуя, как Тэхён лбом упирается в его правое плечо. Руки, обнимающие омегу за пояс, сжимаются чуть сильнее, и альфа судорожно выдыхает. А потом разрывает объятия, резко отступая на шаг. Чонгук оборачивается, не понимая в чем дело, но чувствуя всем своим нутром болезненную вспышку. Его альфа, его истинная пара – ломается. Тэхён страдает. В его голубых глазах столько немой агонии, что срыв неудивителен. Альфа всё пятится, а затем, оказавшись на достаточном расстоянии от стаи, обращается волком и ныряет в густую ночную темноту. А Чонгук не может остаться, их связь толкает его вперёд, гонит пуститься следом. Он не замечает больше ничего вокруг, не слышит и не видит никого, не отрывает взгляда от места, где в последний раз видел Тэхëна. Он бежит во тьму, прямо туда, откуда она на него смотрит бездонными глазами, готовясь проглотить. У Чонгука всё пылает внутри, под кожей загорается кровь, вены будто рвутся на клочья, и хочется кричать, но крепко сжатые челюсти не позволяют этого сделать… Душа кричит, рычит… воет. Он воет. И болеть начинает не только душа, но и тело. Кости ломаются, рвутся мышцы, руки превращаются в лапы с длинными когтями, и вот Чонгук бежит уже не на двух человеческих ногах, а на четырёх волчьих, мощных. Его длинная шерсть цепляется за ветки и влажную траву, уши прижимаются к голове, чутко слушая, что происходит в лесу. Звуки собственных лап, мягко встречающихся при беге с землёй, раздаются в унисон с ровно бьющимся сердцем. Чонгук слышит и то, как впереди него бежит другой волк, он видит, как среди деревьев мелькает его белоснежная шкура, слышит его предостерегающее рычание. Но гонится следом, не боится, лишь пуще прежнего наращивает темп. Это не просто погоня… Это их охота. Тэхён несётся по лесу, не зная куда и зачем. Силится убежать от себя самого, от человеческих чувств и эмоций, от воспоминаний о том, как жизнь покидала отцовские глаза. Он не понимает, как может кого-то просить о помощи, ведь по его вине свершилось ужасное. Он не может простить самого себя, даже не пытается этого сделать ни разу. Болит он весь, чувствуя, как страх перед свершившимся, перед реальностью съедает волю. Он убегает все дальше, туда, где кончается лес и начинаются луга, стараясь отбиться вовсе не от погони кого-то другого, а от своих внутренних терзаний. Он чувствует, что Чонгук преследует его по пятам, слышит его недовольное рычание и вой, просящий остановиться и дать себя успокоить, но альфа не может заставить лапы притормозить, лишь яростнее летит мимо темных стволов деревьев. Сердце колотится, в лёгких горит огонь, остановиться сейчас невозможно. Его выкидывает на открытое пространство, в высокую траву, затопленную светом убывающей луны. Серебро ее яркого лика на мгновение ослепляет белого волка, и тот сбивается с шага, но быстро приходит в себя, раздражённо рыча. Ветер танцует в травяном море, пуская среди него волны и рождая глубокий таинственный шелест. Позади Тэхёна раздается очередной вой. Громкий, протяжный и на этот раз гораздо ближе, чем прежде. Секунда проходит, две, лапы успевают сделать несколько мощных шагов, отталкиваются снова от земли… и внезапно на очередном прыжке на альфу нападают, повалив в траву. Красный волк рычит прямо на ухо, клацая зубами у уязвимого места на холке. Обострившийся от погони запах черемухи бьёт по чувствительному обонянию оборотня, приказывая не сопротивляться своей истинной паре. Но Тэхён все ещё беснуется, он изворачивается, скидывая Чонгука с себя и, утробно рыча, подминает омегу под себя, заглядывая тому в ярко горящие зеленью глаза. Красный волк, в отличие от альфы, не спешит сопротивляться, лишь смотрит на него в ожидании, запрокидывает тяжёлую голову, обнажая перед ним шею. Он доверяет ему, говорит, что пошел за ним не нападать, не драться, а чтобы просто быть рядом, служить поддержкой, принимая его всего: и волка, и человека – совсем неважно. Ведь они любят друг друга. Тэхён прикрывает глаза, глубоко дыша запахом своей пары. Нос утыкается в красную шерсть, вдыхая раз, другой… Омега скулит, высовывая язык и проходясь его шершавой поверхностью по нежному волчьему уху. И белый оборотень наконец-то приходит в себя, понимает, где он сейчас… с кем он сейчас. Он отступает, позволяя Чонгуку подняться, смотрит изучающе на красного волка перед собой, пока тот тоже не без интереса рассматривает альфу обострившимся волчьим зрением. Чонгук в своей дикой ипостаси удивительно прекрасен. И, похоже, они с Тэхёном одного размера… Альфа подаётся к омеге, и тот жмется мордой ему под шею, приникая к груди, они принимают друг друга в объятия… а в следующий миг уже крепко обхватывают обнаженные тела друг друга человеческими руками. Голубые и зелёные глаза, встретившись, будто пытаются друг друга затянуть в себя, ведут любовный молчаливый диалог, пока два сердца друг против друга находят общий мягкий ритм. Альфа подносит руку к лицу омеги, черты которого заострились в контрастах лунного света и тени. Пальцы осторожно проводят по щеке, скуле, завершая свой путь тогда, когда раскрытая ладонь ложится на шею и чувствует там под кожей нить пульса. – Чонгук-а, – шепчет Тэхён и жмурится, а спустя мгновение они уже целуют друг друга, так и не разобравшись, кто первый подался навстречу этому поцелую. Сразу раскрываются губы, позволяя горячему дыханию смешаться, а языкам столкнуться и вступить в отдельную борьбу. Это с силой, но все ещё до смерти нежно. Пальцы на руках сводит от того, насколько острым предстает ощущение обоюдной наготы. Тела друг к другу прильнули так тесно, что тепло их стало общим, растеклось странной лавой, и та, немедленно требуя выхода, повалила влюбленных в траву, чтобы спрятать от любопытных звезд, раскиданных по небу. Ветер снова затанцевал волнами по уснувшему лугу. Стебли, согнувшись, защекотали тэхёнову спину, когда тот навис над омегой и замер, неотрывно смотря на него под собой. Чонгук протяжно и шумно выдохнул, сражаясь с желанием уйти от пристального взгляда, прикрыть свое тело хотя бы руками. В нем друг друга пытались пересилить инстинкты, что требовали своего немедленно, и человеческое смущение, настойчиво шептавшее о собственном несовершенстве. – Ты так прекрасен, – вдруг произнес Тэхён, склоняясь над омегой ниже, чертя носом и своими губами путь от мягкой щеки, по шее, пересекая ключицы, к мелко вздымающейся груди, чтобы там оставить поцелуй в области гулко стучащего сердца. – А я так люблю тебя. Руки Чонгука сами взметнулись вверх, сами запутались пальцами в чужих белоснежных вихрах, притягивая альфу ближе, чтобы можно было завлечь в новый поцелуй, начавшийся тихим стоном и новой волной ощутимого жара внутри. Тело к телу. Так, чтобы ноги омеги, широко разведённые в стороны, скрестились у Тэхёна на пояснице, позволяя, подпуская и ни за что не закрываясь. Любя всем собой полностью, так, чтобы стремиться себя отдать. Здесь и сейчас, под этими Луной и звёздами, укутанными ласковым ветром. Так, чтобы сорвавшееся от силы эмоций дыхание оказалось заглушено шепотом трав. Чонгук доверчив и податлив, а Тэхён – осторожен. Хоть оба они взволнованы, растревожены, все ещё купаются в общей боли – позволяют себе с головой нырнуть в накатившее удовольствие. Губы влажно гуляют по коже, ладони подзывают стать ближе, не отстраняться ни на миллиметр. У Чонгука от полноты всевозможных неведомых чувств на ногах поджимаются пальцы, и он запрокидывает голову вверх, крепко жмурится. Яростно дышит, охваченный возбуждением, и стонет несдержанно от неожиданности, когда Тэхён, подгадав беззащитный момент, впервые касается его там, внизу, нежно обхватывая твердое естество и гладя теперь по его длине. – Тэхён… Поцелуи метят шею омеги ярким запахом перечной мяты, заострившиеся клыки следом царапают нежную кожу, заставляя дрожать и слегка отвлекая от того, что все ещё происходит между чонгуковых ног. Бедра омеги трясутся, то ли сжаться пытаются, то ли наоборот ещё шире разъехаться по траве, подаваясь навстречу бесстыдным касаниям. Это имеет право с ним делать лишь Тэхён, только ему самой Луной позволено быть с омегой настолько близко, чтобы даже забраться под кожу и изнутри поджечь, стерев в пепел подаренным удовольствием. Чонгук скользит ладонями сверху по напряжённой чужой спине, шумно дыша и кусая собственные губы. Но затем, когда вдруг пальцы альфы скользят ещё ниже, пачкаются в смазке, вызванной возбуждением, и осторожно давят на вход, омега впивается в кожу альфы ногтями. Это ново, остро, ни на что не похоже… Он больше не жмурится, а смотрит в глаза своей истинной пары. Он больше не чувствует ни смущения, ни желания скрыть наготу, а стремится раскрыться перед любимым ещё сильнее, так, чтобы наизнанку, чтобы показать все, что сейчас чувствует, ведь ему так хорошо… Глаза у обоих чернеют, наливаются голодным желанием обладать и отдаться. Движения тел становятся напористей, они находят свой общий ритм, и то подаются навстречу, то отстраняются, пока альфа продолжает с медленной осторожностью ласкать омегу, готовя к их желанному единению. Чонгук жмется к нему сильнее, утыкаясь взмокшим лбом в место между острых ключиц. Он целует его в грудь, прихватывая губами теплую кожу, а потом тянется выше, прося поцелуй. Тэхён не может отказать ему. Он склоняется к омеге и целует так пронзительно нежно, что вырывает тихий выдох. Затягивает их обоих в настойчивый танец губ, в это время смещается, располагаясь удобнее над Чонгуком, притягивает того к себе за талию, ведёт ладонью дальше, под поясницу… Шумный, медленный вдох заставляет грудные клетки расправиться, когда альфа медленно погружается внутрь. Он гладит нежные дрожащие бедра Чонгука ладонями, расцеловывая напряжённые плечи. А затем подаётся назад, чтобы снова толкнуться и оказаться захваченным узким, мягким, горячим нутром. Он чувствует омегу под собой, вокруг себя, ощущает его дыхание с биением сердца, его возбуждение и нужду в нем самом… и знает, что Чонгук чувствует его самого точно так же. И это чистая правда. Чонгук задыхается. Ему от их прекрасной близости хочется плакать. Он рассыпается, раскинувшись на траве, подаваясь навстречу Тэхёновым бёдрам, как волны в море. По вискам катится пот, тело содрогается под вспышками яркого удовольствия, и неизвестность того, что на них двоих с каждым толчком надвигается, одновременно зовёт и пугает. Но ясно одно – они теперь не способны остановиться, нет, совершенно точно – они дойдут до конца, завершат эту длинную гонку в ночь их Лунной охоты. Объятия ещё теснее, дыхание сделалось поверхностным, частым, губы от поцелуев уже занемели, и клыки чешутся от желания погрузиться в чужую плоть, совершив положенный ритуал. Напряжение схоже с безумством, оно тянет их друг к другу рывками, разносясь звуком шлепков по округе и сдавленным рычанием… Когда пик удовольствия настигает Чонгука первым, он застывает. Спина его гнется, словно травяной стебель под ветром, лопатки приподнимаются от земли, и он теряется на несколько долгих мгновений, а в глазах его собираются слезы. Он не замечает, что следом за ним, покинув его податливое тело, сверху замер и Тэхён, изливаясь на живот омеги, мешая доказательства их общего удовольствия. Альфа шумно дышит, приникая к омеге и несильно давя на него своим весом так, чтобы не задавить, но дать почувствовать, что они рядом. Чонгук все ещё не может прийти в себя. Все, что он знает, чувствует, видит – это его альфа, это Тэхён и их любовь, что теперь одна на двоих и навсегда. – Сделай это, Чонгук-и, – шепчет Тэхён, прижимаясь к коже на его шее губами. – Я хочу, чтобы ты укусил меня первым. И почему-то омеге даже не требуется спрашивать, что такое альфа просит у него, и как он должен это проделать. Всё диктуют инстинкты, необходимость узаконить их союз, сделать его нерушимым. Чонгук приподнимает голову, приникает к шее Тэхёна сначала губами, а затем, их распахнув, с рычанием вонзает в кожу клыки. Альфа стонет, послушно расслабляясь… а затем сам кусает его, крепко обхватив за плечи. – Я люблю тебя, люблю… люблю, – это шепчут они оба, служа эхом друг другу, когда, поставив обоюдные брачные метки, ещё долго не находят в себе сил перестать друг друга целовать, касаться… Эта ночь стала свидетелем их любви и вечного союза. Она стала горем, но в ней же они отыскали спасение. Таков ведь и есть незыблемый природный баланс: там, где есть потеря, будет и то, что настанет черед обрести.