(Мы) так устали

Так тепло и мягко. На коже бархатом отражается каждый мой вздох. Глубоко и размеренно дышу, ноги начинают мёрзнуть. Почему руки такие тяжёлые? По спине ползёт чья-то рука, она царапает кожу и холодом будоражит каждый миллиметр души. Что случилось? Вторая рука сжимает мою ногу, перестаю чувствовать ее, не могу скинуть конечность. Губы немеют и горло пересыхает, не давая сказать и слова. Дёргаю руками, но новые холодные прикосновения крепко фиксируют движения. Поглощая все импульсы крови в теле, эти руки с каждой секундой множатся с ужасающей скоростью. Страшно. Холодно. Сжимая мои руки за спиной и ноги в коленях, я стою на полу, как жертвенный кролик. Две большие ладони медленно ползут от талии вверх по ребрам и сжимаются плотным кольцом на шее. Не могу вздохнуть. Открываю рот, чтобы потратить последний кусочек жизни и кислорода на крик. Звонкой болью по щеке меня хлестнул кнут. Кровь от раны и слезы, покатившиеся из покрасневших глаз, смешиваются на губах. Соленая красная смесь размазывается по нижней губе его большим пальцем и, ласково приглаживая по голове на моем последнем вздохе, губы прильнули к губам. Теплая постель и сбитое дыхание должны быть смесью другого чувства. Не очередного кошмара. Почему снова? Все ведь так хорошо, что тебе нужно?! Молчишь, да? Ты только и можешь, что критиковать, а потом отмалчиваться! Вот и молчи теперь! Блять! Сжимаю одеяло в руках и смотрю на белые костяшки. Дрожь на кончиках пальцев и подступающие слезы — отвратные предвестники. Только не сейчас, пожалуйста. Не порть мне этот день! Глубоко дышу и смотрю на мокрые пятнышки на белой постели. Нити слёзных потоков расслабляются и я шмыгаю носом. Все, этого достаточно. Смахиваю лёгким движением капельку страха с ресниц и осматриваюсь. Его тут нет. Было бы странно, если бы был, сижу тут и ругаюсь сама с собой, да плачу. Жуткая картинка. Потягиваюсь вверх, бегая глазами по комнате. При свете солнца все выглядит совсем иначе. Вчера я поспешила, назвав его дом неуютным, вполне себе светло и спокойно. Разминаю мышцы и косточки ото сна, черным светом на солнышке блестит кольцо. Такое темное на моей утренней бледной коже. Оно будто мраморное, или как там называют эти белые полосочки на полах. Голова совсем не соображает спросонья и пить хочется. Стук из-под пола и я замираю в ожидании чего-то подобного, чтобы убедиться, что мне не показалось. Ноль обмена кислорода. Максимум внимания и концентрации. Шаги. Значит, Вадим внизу. А я тут. А он там. Надо мне туда. Пару раз провернув на пальце украшение, я все же решаю отложить возвращение его на родину в долгий ящик. Тяжёлое белое одеяло летит в сторону, пока я пытаюсь бесшумно спрыгнуть с кровати. Просыпаться в глухом лесу у заботливого преподавателя химии в его футболке и размышлять: отдать ему кольцо или нет, хотя я знаю, что он не возьмёт его обратно. Мне такое нравится. Я даже могу привыкнуть к этому. Хотя, не стоит. Дверь не закрыта и это не устраняет причину шума, так что я, как ниндзя, выхожу к лестнице. Оттягиваю край футболки, ведь немного коротковата, и ноги покрываются мурашками. Кожа с запозданием реагирует на прощание с теплой постелью. Босыми ногами я на цыпочках прохожу короткое расстояние к началу ступенек и наблюдаю за нежной картиной. Под песню «twenty-one pilots» из серии «очень позитивных мелодий» со странным текстом, мужчина стоит спиной ко мне возле плиты и явно что-то там делает. Я не чувствую никаких характерных запахов, так что завтрак для меня пока остаётся загадкой. Контролируя каждый свой шаг, я, не издавая ни единого звука, спускаюсь на первый этаж и ступаю на прохладный пол. Смотрю на мужскую широкую спину, не обремененную тканью, вена, идущая к шее с правого плеча, под кожей светится кровью. Тихонько перешагиваю с ноги на ногу и смотрю на родинку на плече. Я сама усыпана этими странными явлениями, как правило, на один квадратный дециметр приходится одна родинка и какой-нибудь старый шрам. Замираю в считанных сантиметрах от столь желаемого прикосновение к коже и не смею выдыхать кислород. Я явно была замечена ещё на лестнице, так что закос под ниндзя был не обязателен. Но мне понравилось аккуратно касаться холодного пола нежной кожей и слышать, как еле слышно скрипит подо мною пол. Как долго мне можно так вот стоять и молча наблюдать за его бытом. Готовит ли он по утрам завтрак? Или это первый опыт на кухне? Нужно ли мне помочь или это оскорбительно? Надеюсь, все будет не так плохо, а то пахнет чем-то подгорелым. Поднимаюсь на носочках и кладу голову на его плечо. Задерживаю дыхание, чтобы не портить столь нежный момент, сердце громко бьётся в чужую спину. На мою голову нежно опустилась ладонь и убрала пряди несобранных волос с лица. — Доброе утро, маленькая моя, как ты? — Доброе. да хорошо, — смущённо опускаюсь чуть ниже и утыкаюсь носом в мышцы. Сжимаю пальцы между собой и заглядываю на сковородку, на ней румянятся ломтики хлеба. И, кажется, прошлые четыре штучки сгорели. Поворачиваю голову в сторону стола, но чужая рука возвращает меня обратно. — Не смотри туда. — Они подгорели? — Сюда смотри, вот эти нормальные. — Не готовили раньше? — Все не так плохо. — Очень даже хорошо для человека с нулевым опытом в готовке. Ехидничать с серьезным лицом и сдерживать улыбку труднее, чем я думала. Бровь выгнулась наверх и после нескольких секунд за ней поплыла улыбка. Смешанное чувство восхищения и томного возбуждения от касаний кожи и воздуха, пропитанного уютом. Вчера было совсем по-другому, это из-за меня атмосфера так изменилась? — Сейчас кто-то дошутится. — И останется без завтрака? — Ну, я же не тиран, будем гуманны, — профилактической беседы будет достаточно. — Ну… — . или порки. — Это очень жестоко, меня вообще нельзя наказывать, — задираю нос и снова привстаю на носочках. — Между прочим, хороших девочек не наказывают. — Да, хороших девочек и правда нельзя наказывать. А ты разве была хорошей? — Я да, а вы? — А что я? Мне тоже нужно быть хорошим? — А как же, конечно нужно. А то я уют создавать не буду. — И кто из нас жёстокий? — Тот, у кого гренки горят. Вадим оборачивается на сковородку и переворачивает один кусочек, а два других кладет на рядом стоящую тарелку. Сложив их вдвое, он подносит к моему рту. Я плотно обхватываю его плечо рукой и изо всех креплюсь, чтобы устоять на кончиках пальцев. Мягкая и недосоленная субстанция с румяной корочкой растекается по моему рту и неожиданно обжигает. Молоко изнутри не прожарилось. Дёргаюсь и, проглатывая по ходу хлебушек, высовываю язык наружу и издаю жалобный звук. — Надо дуть, прежде чем в рот совать. — Фы ше самми дали мьне. — Ну так ты же видела, что он прямо со сковороды. Держи, вот молоко, — сказал Вадим, протягивая мне стакан белой жидкости. Холодный и покрытый каплями воды стакан был наполовину наполнен молоком и я делаю выводы, что скорее всего половина ушла на завтрак. Сейчас не время делать вид, что я умная. Держу во рту холодную жидкость и смотрю на Вадима. Трудно сказать, о чем он сейчас думает, но скорее всего обо мне. Хорошие это мысли по типу «боже, какая же она прекрасная…» хахаха. Да, я даже не стану продолжать эту мысль. Я с молоком во рту и рыжими волосами во все стороны стою и пищу о том, что больно обожглась хлебушком. Понятно, какие у него мысли, да и ещё сдерживается, чтобы не заржать. — Чудо. Где вас таких делают? — Хде были, там уше нету. — Пей молоко, ещё ожога не хватало. Конечно, вас таких больше нет. Чтобы задыхаться от смеха, терять сознание от смущения и плакать, что больно обожглась гренкой, нужно быть отдельным сортом людей. — Я не плачу! Я — сорт? — Ты много видела тех, кто позволит себе при учителе выражаться матом о книге? Или с рандомайзером вместо настроения? Или, может, ты знаешь много тех, у кого на лице, как в заметках написано все, чего они хотят? Не думаю. Ты — чудо. Маленькое, пугливое, зашуганное. Закрылась в себе и хочешь делать вид, что совсем тебе не нравится моя забота, что не хочешь ты на ручки. Конечно, ты чудо, самое прекрасное маленькое чудо. Закончив с последней партией и выключив плиту, он поворачивается ко мне и смотрит так внимательно, желая увидеть что-то такое ожидаемое. Не проронив ни слова, протягивает руки в мою сторону и я машинально поддаюсь навстречу. Пока звук спокойной песни пилотов наполнял комнату, мое тело зависло в воздухе в окружении заботливых рук. Положив подбородок на мою макушку и дыша смесью молока, горелых гренок и собственных духов, кто-то излучал счастливые флюиды. Кто-то сжимал руки под моим телом и уносил наверх от странного разговора. Кто-то спросил: — Мультики?