***
По вискам бился бешеный пульс, отдающийся головной болью. Цзян Чэн чувствовал, что боль от бьющегося об ребра сердца была куда сильнее. Это не была паника. Это не был шок. Это было смехотворное, сводящее с ума непонимание. Первые мгновения пролетели перед глазами как сплошное месиво картинок, разговоров и собственных мыслей, будто в один момент он подвергся самым ужасающим проклятиям и искажению ци. Перед ним — искаженная потревоженной водной гладью толпа лекарей, склонившаяся над лежащим. В его ушах — мутные слова, бессмысленные в своем неслышимым значении, словно смазанные грубой кистью по шероховатой поверхности пергамента. Почему же тогда сам он не двигается? Почему зрение внезапно подводит его? По какой же причине слух заклинателя будто бы заглушен погружением в плотные воды Пристани Лотоса? Цзян Чэн щурится и прислоняет к отчего-то покрытому испариной лбу ладонь, пытаясь собрать воедино мысли, как и свои же воспоминания, казалось бы, о совсем недавно произошедшем. А что вообще случилось? Было собрание, на котором обсуждались дальнейшие действия заклинателей по отношению к Вэням. Была жгучая, но ставшая уже привычной слабость в собственном теле и обещание самому себе все-таки выделить совсем немного времени для отдыха, потому что, несмотря на отрицание усталости, здоровье и уходящие силы никто не отменял. Был… Смех? — Наследник Цзян, — прорывается сквозь плотину голос лекаря, — Позвольте проверить вашу духовную энергию. Цзян Чэн молча, не глядя на стоявшего рядом с собой, протягивает руку, точно ведомый кукольными нитями, продолжая смотреть потухшими грозами на ветви склонившегося дерева. Руку он протягивает не ту, а совершенно иную — эта абсолютно чиста, эта не горела никогда не кончаемой болью сорванных бутонов и не была связана нерушимой небесной связью. Что же произошло? Нечто мелькает перед ним, казалось, на самой поверхности — стоит приложить совсем немного сил и наконец ухватишь воспоминание, случившееся не так давно, но какое-то неясное препятствие мешает сконцентрироваться на реальности, будто там, наяву, Цзян Чэна буквально разорвет от осознания. Осознания правды. Осознания иронии. От осознания того, насколько же сильно судьба, подарившая одному из немногих родственную связь, любит его до безумия, обожает до сумасшествия и до умопомрачения ненавидит. — Этот лекарь понимает, что вы все еще шокированы произошедшим, как и все мы, — убедившись в чем-то своем, произносит заклинатель, обеспокоенный состоянием наследника, — Однако от лица всех остальных этот благодарит вас за то, что вы оказались рядом в нужный момент, пока не случилось ничего непоправимого. Благодарит? За что его благодарить? За то, что сделал? За то, что чувствовал? За то, что не смог отпустить. Цзян Чэн прикрыл глаза и вздохнул. Обернувшись к стоящему, он вежливо поклонился — тело сделало поклон точно на инстинктах, будто бы он наблюдал за собой откуда-то со стороны, будучи незримым и полностью равнодушным наблюдателем. — Этот наследник Цзян сделал все, что должен, лекарь Лань, — собственный голос глушит мысли своей иррациональной охриплостью, а жалкие слова, готовые сорваться с языка, умирают, не успев родиться. Выдох. — Каково состояние Цзэу-цзюня? — Мы сделали все, что требовалось от нас. Так что в настоящий момент состояние Цзэу-цзюня стабильное, — ответил лекарь, не посмев сказать, что, несмотря на отсутствие видимых повреждений или ран, в отличие от в данный момент находящегося под присмотром других лекарей, состояние Цзян Ваньиня было отнюдь не стабильным. Цзян Чэн знал, что услышит нечитающееся: Если бы не вы, то здоровью Лань Сичэня был бы нанесен непоправимый вред. Если бы не вы, произошло бы самое ужасное. Если бы не вы… — Благодарю за заботу. … ничего бы этого не случилось.***
Иероглифы Вэй Усяня, как всегда, были размашистыми и часто едва различимы для щепетильно относящегося к такому Цзян Чэна, который, будучи обученным самыми лучшими учителями письму, часто чувствовал желание настучать брату по голове за подобное. Только вот сейчас, перечитывая уже в который раз знакомые слова, он ощущал уже нечто совершенно иное. «… глава Не согласен с тем, что нам следует более внимательно отнестись к внезапному затишью Вэней. Их тактика затишья-бури давным-давно должна была открыть всем глаза на правду, но этот Совет… (иероглифы стали совсем нечитаемые, будто по пергаменту несколько раз водили кистью, пытаясь стереть написанное). … я знаю, что это стоит обсуждать не здесь, а лично, но, шиди, шицзе и я беспокоимся о твоем молчании. Если бы я не знал, где ты находишься от других, то уже давно бы примчался к тебе, чтобы лично убедиться, что с моим младшим братцем все хорошо. … Все ведь хорошо, Цзян Чэн? Надеюсь, и Сичэнь идет на поправку. В последнее время он немногословен даже с Лань Чжанем…». Смяв в руке письмо, прикрыв глаза, Цзян Чэн, стоя возле трупа не так давно убитого им зверя, сделал глубокий вдох. Вспыхнувшая молнией духовная ци мгновенно оставила лишь сжатый, обжигающий пепел в ладони. Как всегда, Вэй Усянь будто интуитивно знал, какие слова заденут сильнее всего в своей невинности. Как и всегда, Цзян Чэн как последний мальчишка шел на поводу эмоций, вспыхивая чувствами грохочущих молний. Но, конечно же, он прекрасно понимал, что это было абсолютно ненамеренно, но это понимание не делало его счастливее, знаете ли. Осознание глупой — ну какой же невинно глупой — зависимости сотворило из него того, кем заклинатель быть никогда не хотел. — Господин Цзян, — голос молодого шиди, одного из сопровождающего, вырвал его из непозволительной для наследника Цзян замешки. — Запад и юг очищены от воздействия ци, каковы наши следующие действия? Сжав до побеления в костяшках рукоять меча, слегка обернулся, рассматривая прибывших адептов. — Цзян Ло, Лао Сю, вы идете за мной на север. Остальные направляйтесь на восток, — дал указания Цзян Чэн, не так давно ощутив вдалеке слабые следы темной энергии. Это было очередное воздействие сгущающейся ци, требующее внимания. Предположения Вэй Усяня вновь подтверждались, как и думал Цзян Чэн. Орден Цишань Вэнь владеет чем-то абсолютно запретным и использует это против всех остальных. Обилие призраков, участки сконцентрированной темной ци, разъяренные звери — и это лишь малая доля того, от чего приходилось избавляться заклинателям практически без права на отдых на пределах своих сил и, казалось, всему этому не было конца. Из писем брата было также известно, что адептам Не все-таки удалось выяснить некоторую информацию на землях Цишань, и то, что стало известно, окончательно заклеймило Вэней черным клеймом врага всего мира совершенствующихся, даже несмотря на то, что трусливые, слабые и жалкие главы малых Орденов все еще умудрялись находить всяческие отговорки, не соглашаясь с решительными мерами. Вербуя других с помощью запугивания, Вэни упустили возможность существования того, что некоторые люди, даже ведомые страхом, могут рассказать о том, что им приказывали держать в тайне, ради своей безопасности и безопасности своих близких. Предатели-псы посмели давить на заклинателей и обычных людей тем, что совсем скоро ими будет стерт с лица земли один из самых известных Орденов, так что сопротивляться было бессмысленно — это была их клятва, это было неизбежное обещание желающего всех поглотить солнца. Это было то, за что Цзян Чэн был готов всех Вэней уничтожить. Потому что он никогда не смог бы забыть слова Вэнь Чао. «Я давно знал, что Орден Юньмэн Цзян опасен, и говорил отцу не раз, что первым Цишань Вэнь должен был напасть именно на него». И Цзян Чэн клянется, что Вэни заплатят. Ведь ничего другого больше не имело значения.***
Если Цзян Чэн уже давно принял, что, так или иначе, избегать судьбы было бессмысленно, но он все равно не думал, что столкнется с тем, с чем столкнуться не ожидал. Назад заклинатель вернулся один из последних — очистить себя от засохшей крови холодной водой оказалось не так просто, когда в теле находились лишь остатки духовной энергии, а мышцы ныли, потому о том, что произошло за время его отсутствия, он узнал последний. Голос, тот самый голос, донесся до него, проходящего мимо в сторону своей палатки, когда было уже затемно, и словно захватил в свои тиски, не дав более сделать и шага. Голос того, кого он не видел давным-давно, с корнем болезненно вырвал на поверхность чувства. Он не хотел останавливаться, но вновь и вновь уничтожал самого себя по кусочкам, ощущая острое чувство дежавю. Он больше всего не хотел слушать и вспоминать, — разве ты не помнишь, что случилось в последний раз, когда ты почувствовал? — но глупые человеческие чувства решили иначе. — … ты же знаешь, я делаю все это не просто так, Сичэнь-гэ, — мягкий, желающий того, чтобы его поняли, насквозь фальшивый голос Мэн Яо раздался из чужой палатки, куда вход без ведома другого посторонним запрещен, — Я смог рассказать тебе об этом, как только убедился в безопасности как своей, так и твоей. Больше всего на свете я хотел сказать тебе обо всем сразу, но это было опасно. Ты же знаешь, что мне итак удалось с трудом прийти сюда, к тебе, без лишних глаз и ушей. Говорящие настолько погрузились в разговор, что забыли о возведении барьера, который не позволил бы никому ничего не услышать. — А что насчет других? — непривычно тихий, почему-то лишенный безоговорочной привязанности, голос Лань Сичэня казался иррациональностью, будто бы его обладатель, до сих пор приходящий в себя после практически искажения ци, не мог найти сил даже для того, кого считал своим миром. — Скажи мне, А-Яо, почему я не могу поделиться этим с Советом? Информация, которую тебе удалось найти, в корне поменяет ход событий в нашу сторону, — вдох и истинная растерянность слепого глупца, потерявшегося в самом себе. — Я не понимаю, А-Яо. Почему я должен ждать? С силой сжав челюсть, когда по проклятому запястью прошлась волна болезненно обрывающихся лепестков, Цзян Чэн сделал шаг вперед словно ставшими не принадлежать ему ногами, буквально заставляя себя уйти прочь. «Не смей останавливаться. Иди вперед. Двигайся, черт тебя дери, это не твое дело, — шептали губы одни и те же слова, — Хотя бы раз подумай о себе». Следующий шаг дается гораздо легче. Он разворачивается спиной, уже понимая, что сегодняшнюю ночь вновь проведет в окружении собственных мыслей и с клинком в руках под светом луны вместо пополнения сил глубоким сном. Вот только сны Цзян Чэна уже давно заменили кошмары. Вот только кошмары стали его явью. — Я… — сомнение, осознание, потерянность. — А-Яо, мне нужно выйти. — Сичэнь-гэ, пожалуйста, послушай… Разговор, неслышимый ранее, прерывается, когда за спиной слышится шорох поднявшейся вверх ткани, а затем явственное присутствие другого. Помутневший, уставший закат впивается прямо в его отдаляющуюся спину. И вмиг вспыхнувшая сила чувств угасающего солнца в том, кто не нашел сил в своем мире, по-настоящему ужасает. — Ваньинь, это ты? Цзян Чэн делает глубокий вдох и, обернувшись, не бросает ни единого взгляда на стоявшего, смотрящего на него так, будто одно присутствие наследника Цзян принесло долгожданное облегчение. — Цзэу-цзюнь, — никакой дрожи в голосе, ни одной допущенной лишней мысли, а лишь поклон, — господин Мэн. А вместе с облегчением… — Наследник Цзян, — улыбка Мэн Яо, стоявшего позади заклинателя в белом, слегка дрожит в уголках, точно ее обладатель едва в силах поддерживать ее призрачную фальшь. … сам того не ведая… Улыбка же Лань Сичэня, смотрящего на Цзян Ваньиня, пылала искренностью. … Цзян Чэн принес одному человеку что-то совершенное, безгранично новое.***