Сказки не будет?

      Но увидеться через десять дней нам было не суждено. Не увиделись мы и через месяц, и через полгода. До нашей встречи миновало два жестоких, полных одиночества и обиды года. Я не смела ему писать и не получила ни одного написанного слова. Лишь на мой пятнадцатый день рождения неожиданно мне пришла брошь от него. С зеленым камнем, как его глаза, и прозрачная. Таким же прозрачным он стал в моей памяти. Я помнила по отдельности его тонкие губы; непослушные и растрепанные темные волосы; чувственные, тонкие и суставчатые пальцы, которыми он уверенно сжимал кисти или перо; глаза, в которых отражались все его озорства. Но я не могла собрать воедино все это, не могла уместить это в одном человеке. Я любила, а кого — не могла представить, отчего становилось невыносимо больно, словно я отдала свое сердце фантазии, сну, миражу.       Иногда я просыпалась ночью в слезах, но сна не помнила. Такое ощущение, что разум пытался без моего согласия вычеркнуть из памяти того, из-за которого все внутри сжималось от тянущей тоски. Бывало, что, гуляя по парку в фигуре какого-нибудь незнакомого юноши, я узнавала его. Все внутри меня вздрагивало, ноги подкашивались, но я устремлялась к нему. Странное бессилие и безразличие наполняли меня, стоило мне понять, что это незнакомый человек. Еле я находила силы, чтобы дойти до скамьи, и сидела на ней очень долго.       Наверное, за эти два года что-то изменилось и во мне, потому что с десяток молодых людей — среди которых были и люди из нашей компании — делали попытки ухаживать за мной или предлагали мне свои чувства. Но я отвергала всех. Знала, как жестоко я поступала с ними, обрекая на неразделенную любовь, но не могла и предать своего сердца. Оно знало, по кому болело, ради кого билось все это время.       Так возле меня остался только Ходжинс, вернее Клаудия, ведь мы стали очень близкими друзьями. Именно он сообщил мне о том, что отец Гилберта взял его с собой для сопровождения дипломатических миссий. Предназначение младшего Бугенвиллея стало настигать его. Если честно, то мне кажется, что Клаудия, беспокоясь обо мне, приврал относительно миссии нашего друга. Скорее всего, он отправился на юг, где в эти года тлел конфликт с соседней страной. Но я предпочла тешиться безопасным объяснением, потому что при мысли, что Гилберт может умереть, у меня темнело в глазах.       Наверное, продлись наша разлука еще дольше или умри мой возлюбленный, и я бы потеряла смысл в этой жизни, утонула бы в отчаянии. Но за пару месяцев до моего шестнадцатилетия чудо все же свершилось.       Я возвращалась с прогулки на Дьяволе. Поставив утомленного коня в стойло и отдав распоряжения конюхам, я собиралась уйти, но внезапно мой взгляд зацепил новую лошадь в стойле неподалеку. Боясь поверить мысли, пронесшейся у меня, я медленно подошла к жеребцу. Да, это был Янтарь! С загрубевшей шкурой, шрамами на ногах, но это точно был он. Я протянула к нему руку, и он доверчиво прислонился к ней мордой. Именно в этот момент я осознала: Гилберт здесь!       Как была, в костюме для верховой езды, я побежала к корпусу. По пути меня перехватил Клаудия. Он пытался мне что-то сказать, но я умоляла его отвести меня к Гилберту. Мой друг кивнул, видимо, осознав, что сейчас я ошалела от счастья, и мы побежали в часть парка, которая была ближе всего к корпусу девушек.       Еще издалека я увидела его. Нет, это не ошибка, это должно быть точно он. Он стал таким высоким, а волосы теперь аккуратно зачесывает. Какое же у него теперь худое и загорелое лицо, где те детские и нежные щечки, которые при улыбке вырисовывали аккуратные ямочки? О, неужели это усы?       Остановившись в десяти шагах, пока он еще не заметил меня, я изучала его, замечала изменения и старательно искала старого Гилберта. Страшная буря счастья клокотала во мне, готовая в любой момент вырваться наружу вместе со смехом, а может, и слезами, ведь я так и осталась плаксой.       Он повернулся и направился в нашу сторону. Я сгорала от желания броситься ему на шею, хоть это и было неприлично. Мне хотелось убедиться, что он приехал, что он не прозрачен, как брошь, которую я, не снимая, носила.       Старательно ловила его взгляд, потому что хотела увидеть в них эту кошачью остринку. Но в тот момент, когда Гилберт должен был остановиться и сказать мне первые за эти два года слова, он прошел мимо нас с Клаудием. Я застыла. Неужели, не узнал, но ведь рядом его друг, он должен был остановиться хотя бы из-за него. Медленно, словно в кошмаре, я повернулась и увидела то, что страшнее всякого дурного сна.       Гилберт, почтительно склонившись, припал к руке Шарлотты Абельфрейи Дроссель. Почему? Почему ты предпочел первым поздороваться с ней? Я не помню даже, чтобы в академии они раньше разговаривали. Я здесь, в пяти шагах от тебя и в двух годах, почему ты не хочешь разорвать эти расстояния?       — Здравствуйте, ваше Высочество. Рад нашей новой встрече, надеюсь, что у вас все благополучно, — он одарил ее легкой улыбкой.       — Гилберт, я же просила не называть меня титулом, — она наигранно погрозила ему пальчиком в светлой перчатке. — Все же мы с вами помолвлены, как люди, намеревающиеся обменяться кольцами, могут общаться, словно чужие?       Меня как будто толкнули. Я твердо стояла на ногах, но ощущение было таким, словно земля слой за слоем валится у меня под ногами. Это было даже не безразличие, а просто пустота внутри, словно из меня вынули все: и желания, и обиду, и радость, и чувства. Наверное, так было безопаснее, иначе я лишилась бы разума от горя. Гилберт Бугенвиллея, моя первая любовь, должен будет стать супругом будущей королевы. У меня, наверное, никогда и не было шанса на взаимные чувства. Судьба с самого начала насмехалась надо мной. А все эти взрослые, я уверена, что это их игра нами, детьми, превратила Гилберта в будущего короля, а меня оставила в одиночестве. О, мой отец, почему же и ты не мог быть чуть амбициознее, почему не сделал меня фигурой на шахматной доске, не предложил мою партию семье Бугенвиллея?!       — Я пытался тебе сказать: представляешь, Гилберт помолвлен! — в голове Клаудия была такая радость. Верно, и мне надо будет показать ему, что я счастлива за его будущее.       Он подошел к нам наконец, когда Шарлотта удалилась. Улыбаясь дрожащими губами, я подняла голову и посмотрела на него. Он улыбался мне, но в глазах не бесились черти, как раньше. Сейчас, казалось, в них поселилась какая-то тревога, тягостная забота. Не было той свободы духа в них, душу словно усадили в клетку. Он оглядел меня и остановился на брошке. Тихим счастьем и братской нежностью расцвело его лицо при этом.       — Вайолет, — я все же заплакала, пусть трактует эти слезы, как хочет, потому что я сама не знала чего больше в моем тихом плаче — радости от звучания имени или горя от обреченности. — Вам понравилась брошь.       Я быстро огляделась. Никого не было. Теперь в отчаянии я подумала: почему не могу позволить хотя бы малую долю от того, чего желала. Не заботясь о том, что обо мне подумают, я уткнулась в мундир Гилберта, пряча слезы и чувствуя тепло, которое замещало во мне холод этих двух лет. Он положил мне на голову руку и слегка погладил по спутанным после прогулки волосам.       — Милая Вайолет, не плачьте. Я тоже скучал по вам. Теперь я не уеду до окончания академии.       Да, ты не уедешь, но теперь будешь гораздо дальше от меня.