Сказки не будет?

      Нет, Гилберт остался живым после своего косвенного самоубийства. Он вернулся в отцовский дом, где его встретил наказанием глава Бугенвиллея. Обо всем этом я узнала из письма его матери. Я долго упрашивала Дитфриха написать ей, потому что боялась, что по моей вине может умереть человек. Мой жених долго отказывал, причем очень сурово и строго, но после того, как я расплакалась и заявила, что сама тогда лучше отправлюсь в дом его отца, он все же засел за письмо. Из ответного послания помимо судьбы Гилберта мы получили еще одну очень важную строку в конце от его матери: «Благословляю вас». Значит не вся семья считает меня плохой партией. Уже по одной этой строке я поняла, что матушка их — хороший человек. К тому же она пыталась уговорить старшего сына попытаться понять и простить брата, просила нас не сердиться на него. Я и не сердилась, мне было больше жалко его, ведь он был слабым по неволе, собственный отец довел его до такого отчаянного состояния. А вот Дитфрих лишь фыркнул с сарказмом.       С того дня он не позволял мне выходить без него из дома. Последнее доверие к этому миру он потерял. Нет, я не преувеличиваю: однажды проходя мимо кухни я видела, как он пробует еду перед подачей — подозревал, что в ней яд. Он боялся потерять меня. Иногда мне даже казалось, что он спит, сидя под моей дверью. Я пыталась уверить его, в нашей безопасности, но он лишь передергивал плечами и молчал: мол, не женское это дело судить об опасности.       Из-за этого помолвку мы готовили или вместе, или вешали все заботы на одну молчаливую знакомую Дитфриха. До торжества оставалось не более недели. Гостей будет немного: госпожа Бугенвиллея, мой отец, Лулу и близкие друзья Дитфриха. Мне хотелось видеть и Гилберта с Клаудией, но одного ненавидел мой будущий супруг, для другого было бы больно видеть мое торжество. Я уже не могла ни о чем думать кроме того момента, когда Дитфрих ответит мне «да». С каждым днем я все сильнее чувствовала в себе счастливый трепет и небольшой страх. Мой жених тоже ходил воодушевленный.       Все должно было быть преисполненным счастье, если бы не тот кошмар, что случился. За три дня до торжества конфликт в Северном море накалился — Дитфрих должен был отправиться на войну. Что-то мне подсказывало, что беда эта была возложена на нас чужими руками близкого человека.       Конечно же, помолвку мы перенесли, я написала всем письма с извинениями. Но не это ввело меня в тоску. Я распоряжалась сборами Дитфриха, а сама думала: а вдруг он не вернется. Мне было так страшно от этой мысли. Казалось, что часть души в любой момент может обвалиться и ухнуть куда-то вниз в вечность, оставив после себя незаживающую, брызжащую болью и тоской рану.       В последний вечер перед его отъездом, я села привычно на подлокотник его кресла и смело взяла его лицо в свои ладони. Такое большое, если я не могу его удержать в своих руках, то как же мне сохранить ему жизнь и сберечь? Я внимательно смотрела в его потемневшие от тревоги черты лица, как будто этого воспоминания хватило бы на всю жизнь. Его обычно суровые зеленые светлые глаза, сейчас с таким сожалением смотрели на меня, почему-то сейчас мне хотелось сравнить их с увядающим без лучей солнца закатным небом.       Он прикрыл глаза и потерся щекой о мою ладонь. Нет, не прощайся со мной. Медленно он притянул меня к себе, чтобы поцеловать. Мой первый поцелуй с Дитфрихом оказался не полным счастья, а пропитанным трауром. Я заплакала и прижалась к нему сильнее, я просила его остаться в живых, а все что он мог сделать для меня это держать в своих сильных руках. Как пообещаешь невозможное…       Он уехал. Три недели я провела в бессонных ночах, днях, которые не помню. Вся я превратилась в скопление тревоги, мне представлялись самые ужасные сцены. Раньше книги про девушек, ожидающих своих любимых с войны, казались мне очень романтичными и чувственными. Но пережить такое самой — просто ужасно. Ты думаешь не о сладкой встрече, а о том, что этой встречи просто может не быть. Кроме отца в поместье никого не пускали по приказу Дитфриха, но тот ничем не мог мне помочь, потому что я едва ли понимала наши встречи.       И в один день мне пришло письмо от госпожи Бугенвиллея. В нем сообщалось, что Дитфрих Бугенвиллея погиб на горящем от снарядов корабле. Это событие увидел один из матросов и сообщил в штаб. После этого письма из моей памяти словно вырезали грубый кусок. Я опомнилась только в кровати через несколько дней, рядом со мной дежурила служанка. Я все помнила, слезы душили меня, но не могли пролиться, лишь ввинчивались в меня. Одно письмо отобрало у меня все. Вернее, я пыталась принять, что этого «все» у меня больше не было. Я не верила в это, мне не хотелось этого.       Долгую ночь я вспоминала Дитфриха, каждое счастливое мгновение отзывалось болью и завистью к себе той, из прошлого.       Утром же я не стерпела. Последней надеждой моей оставался госпиталь на севере, в который, наверное, должны были привезти раненых и с флота. Не говоря никому ни слова, я быстро и тихо собралась, схватила деньги, заседлала Дьявола и помчалась туда. Или я встречу там чудо, или лишу себя последней мучительной надежды.       В пути я была три дня. Останавливаясь на несколько часов в гостиницах, я перебивалась кратким сном и скудным обедом, чтобы тут же вскочить на изнуренного коня. Я не чувствовала усталости: для нее не осталось места в моем убитом горем сердце.       В окрестностях нужного города я расспрашивала местных, и все они говорили, что раненых привозили. Это заставляло меня ускоряться, лететь на другую окраину города, сбивая пеших. Смогла остановиться и замереть от напряжения я лишь перед входом в это место, где собирают покореженные войной судьбы.       Медленно я вошла в ангар. все то пространство, которое я больше чувствовала, чем видела, занимали койки и носилки с извивающимися и стонущими людьми. Среди них сновали храбрые сестры, но у них было слишком много забот, чтобы обратить на меня внимание.       Я шла по аллее изуродованных тел. Мне было дурно, но приходилось смотреть на обрубки конечностей, обмотанные кровавыми бинтами; на мечущихся в агонии и бреду грузных мужчин и мальчишек; на вздувшуюся от ожогов кожу, больше похожую на шкуру подводного чудовища или сыплющую воском свечу; на лица преисполненные такой безнадежной мукой, что мне было даже совестно за то, что я здорова. Я должна была смотреть, чтобы узнать Дитфриха, если он здесь. Хуже всего было понимать, что на койке лежит уже труп. Все во мне замирало перед этой тайной человеческого конца и сжималось до боли от мысли, что и мой дорогой человек действительно может оказаться такой же восковой фигурой.       Те кто был в рассудке смотрели на меня с изумлением. Некоторых я с надеждой спрашивала: не видели ли они здесь адмирала флота Бугенвиллея. Кто-то судачил, что он мертв, кто-то в незнании разводил руками, если они были. Некоторые советовали пройти в самую дальнюю часть ангара, где лежали неопознанные военные.       Я прошла в самую глухую часть помещения. Это была моя последняя надежда, поэтому я медленно переходила от одного раненого к другому, долго и тщательно смотрела в их немые или закрытые глаза.       Остановилась я перед койкой ослепленной оранжевыми лучами солнца. Что-то узнаваемое было для меня в мужчине, который безучастно смотрел в потолок. С жестко стучащим сердцем я приблизилась к нему. Полностью обгоревший до плоти — можно ли этот облик назвать человеческим? Я посмотрела на его уродливое лицо, хотя во мне это вызывало и брезгливость и жалость. Это точно мой Дитфрих. Эти глаза я так сильно боялась забыть, что навеки впечатала их себе в память. И это суровое и утомленное выражение, смешанное сейчас со злостью. Да, это точно мой горячо любимый Дитфрих. Как же мне не терпелось окликнуть его!       — Дитфрих! — почти взвизгнула я, потому что волна счастья передавила мне горло.       Мужчина вздрогнул, болезненно поморщился и перевел взгляд на меня. Он долго смотрел, не веря. А потом глаза его с сожженными ресницами раскрылись широко. Он зашевелился, с болью стал пытаться подняться на локтях, стал тянуть ко мне руку. Я аккуратно ухватилась за нее, боясь причинить ему мучения. Его губы пытались двигаться, но вырывались лишь беспомощные хрипы. Глаза у него увлажнились, отчего зеленый в них расплылся. С болью он зарыдал, тяжело выталкивая схожие с лаем всхлипы.       Я села рядом с ним и приблизилась к его лицу. Да, мне жутко было на него смотреть, страшно представлять, как он смог заработать такие ожоги, но для меня было важнее и счастливее видеть в этих горюющих глазах жизнь.       — Мне сказали, что ты погиб, — я заплакала. — Я не верила. Какое счастье, что ты жив! Милый, милый Дитфрих. Как я тебя люблю. Я не уйду от тебя никуда.       А он все плакал. Разрывался между желанием спрятать свое лицо от меня и потребностью смотреть на меня. Рукой в бинте он слабо коснулся моего лица. Другую руку, отчего-то не сбереженную бинтом, он аккуратно достал из-под одеяла и протянул мне ее. Я посмотрела на нее. В ладони он сжимал часы Эвергарден. Он не сберег лица, тела, чуть не умер, был потерян для семьи, но тщательно оберегал символ моей ему клятвы. Смеясь и плача, я положила сверху руку с кольцом Бугенвиллея — я не отказываюсь от тебя, даже не смей сомневаться.       — Вы его знаете? Мы никак не могли его заставить разжать руку с часами, — я обернулась к сестре, заметившей нас. На нас смотрели все, кто только мог понимать.       — Это адмирал флота Дитфрих Бугенвиллея. Мой жених, — с улыбкой счастья сказала я, вновь повернувшись к его благодарным и ожившим глазам, чувствуя под своими белыми и мягкими пальцами пузыристую и бугристую руку.