Сказки не будет?

      В госпитале мы пробыли еще неделю, потому что перевезти так далеко Дитфриха без вреда для него в тот момент не было возможности. И даже так мы очень поторопились. Всю заботу о нем я возложила на себя. Может, из-за этого он пошел на поправку быстрее чем ожидалось, ведь внимания ему доставалось больше, чем остальным.       После первого счастливого впечатления нашей встречи Дитфрих стал грустнее. Стоило мне прийти, он тут же приподнимался на локтях и жадно смотрел на меня, но в следующий миг, словно опомнившись, отворачивался и избегал моего взгляда. Но я терпеливо ухаживала. Не могла понять, что его гложет, потому что гортань он повредил и говорить не мог пока, но главное, что он жив.       Другие раненые смотрели на меня или с радушием, или с завистью. Я чувствовала легкую вину за то, что они при недостатке тепла и внимания наблюдают за тем, как я провожу дни около кровати Дитфриха. Один раз мальчишка с соседней койки окликнул меня и ехидно предложил:       — Может, ты и за мной поухаживаешь? Все равно этот сухарь даже на тебя не смотрит.       Я и не думала даже отвечать на этот выпад, но Дитфриха это привело в бешенство. До этого он смотрел исключительно в сторону, отвернув голову, но после слов военного резко обернулся. Я видела какая ненависть полыхает в его глазах. Он заскрипел зубами, из раскрытого рта рваные хрипы были похожи на рычание. Он даже попытался встать, но я мягко уложила его обратно на койку. Я тихо говорила ему что-то успокаивающее. Он выдохнул и вновь повернулся, только теперь как-то обижено. Я аккуратно взяла его руку и слегка погладила ее. Если бы я могла, то обнимала бы его все время, но это было болезненно для Дитфриха.       Через неделю он стал настаивать — в записках — на том, чтобы мы вернулись в поместье. Я бы подождала еще, потому что его состояние улучшилось немногим. И все же шесть дней, делая долгие перерывы для отдыха, мы пробыли в пути. Я боялась, что ему станет хуже. Тряска и одежда грубо сдирали с него коросты, отчего его спина вновь начинала кровить. И все же мы добрались.       Здесь он смог получить должный уход — врач приехал тут же. Ухаживали за ним и слуги. Я думала, что теперь буду заходить к нему реже, но Дитфрих требовал меня, злился на слуг, если они пытались донести ему, что я утомлена, или у меня болит голова, например. А мне оставалось только приходить к его постели. Он все также не смотрел на меня, просто хотел, чтобы я была рядом. Я читала, иногда вслух, и ежедневно засыпала или в кресле, или на кровати рядом с ним, обнимая книгу. Это не сложно — быть рядом, ведь Дитфриху было гораздо тяжелее. Я видела, что помимо боли от ожогов, у него что-то мечется больной птицей над душой. Он мог долго в тайне с обидой или грустью смотреть на меня или вдруг с ненавистью ощупать свое лицо. Один раз, когда на начищенном подносе ему преподнесла стакан служанка, он внезапно выбил его из ее рук. У меня начали зарождаться предположения о состоянии больного, и скоро они подтвердились.       — Я уродлив, — это были его первые хриповатые слова, которые он смог мне произнести. Он хотел что-то еще сказать, но я не дала.       — Я люблю тебя, — твердо и отрицая все его глупости, произнесла я.       А он вновь заплакал. Я приблизилась к его лицу и сделала то, что уже давно хотела. Легкий и осторожный поцелуй перешел с моих губ на его. А он все плакал, какой же все-таки он глупенький и ранимый. Я уже давно привыкла к его лицу, оно больше не пугает меня. К тому же, потерять эти хрустально-зеленые глаза — гораздо хуже, чем смотреть на обезображенное подвигом лицо.       И все же ни одна печаль, ни одно горе не может длиться вечно. Поправился Дитфрих, нашла покой и его душа. Шрамы были некрасивы, покрывали его всего, но он видел, что я не дичусь их, что я как и раньше люблю касаться его руки, гуляя по побережью, люблю со смущением отвечать на его поцелуй, люблю, держать его лицо в ладонях и смотреть в эти хризолитовые, опушенные новыми темными ресницами глаза.       А что же обычно бывает после печали — радость. Верно, помолвка. То самое долгожданное событие. Теперь уже ничто не могло отменить его.        На фоне леса побережья состоялся наш союз. Я до сих пор помню первый момент нашей свадьбы. Ветер трепал мое белое платье в узорах цветов вишни, когда я ступила на дорожку к алтарю. На том конце я увидела Дитфриха в его флотском мундире. Его выражение лица полное нескрываемых счастья и гордости, говорящее другим: это чудо теперь только мое — заставило меня улыбнуться. Он любовался мной все время.       Я не слышала и не замечала никого вокруг. Передо мной был только Дитфрих, с которым мы были готовы и счастливы обменяться сердцами. Все во мне рвалось и тянулось к нему. Я забыла про всякие сомнения, потому что точно знала, что это любовь, сложенная из двух равных половин. Меня не пугала мысль, что это на всю жизнь. Наоборот. Мне было страшно от того, что я могла его потерять на всю жизнь.       В нужный момент я больше почувствовала, чем услышала главный вопрос. «Да» — ответила я, и это было самым главным «да» в моей жизни. А через мгновение хрипло, но счастливо согласием ответил и Дитфрих. Больше никто из нас медлить не мог. Я потянулась к нему, а он склонился ко мне, чтобы скрепить этим поцелуем наш союз перед небесами. И лишь после этого я поняла, что свидетелями этому были не только небеса, но и мой отец, утирающий слезы, и Лулу, спокойная от того, что браки могут быть и счастливыми, и мать Дитфриха, которая сложила в молитве руки и обратила нам взгляд полный пожелания счастья. Столько людей, некоторых я едва знала, но все они были так бескорыстно рады нашему общему началу.