В полночь тебя увлекаю Всех превзошедшую блеском Папоротник нежен и зелен Поцелуй продлится во веки веков На неустойчивой лодке
x x x
Проворная вся От волос до стопы Пьянеешь к вечерней заре Рябь как зеленая чешуя Дрожит над глубинами вод
© Рубоко Шо. Эротические танки.
Сакура на мгновение вспомнила о кошках. Она неоднократно видела, как те охотятся. Но выхватила из памяти не всю картину целиком, а лишь часть особого ритуала, слаженного алгоритма, проверенного столетиями кошачьей братией. Перед прыжком, прежде чем схватить беспечную пташку или не слишком осторожную мышку, кот всегда готовился особым образом. По мере приближения к добыче, его пушистое тело приседало на пружинистых лапах, максимально прижимаясь к земле напротив всклокоченного воробья. Зверь замирал, отклоняясь чуть назад, вилял хвостатым задом, готовясь к молниеносному выпаду. Тут не всегда примешивалась грация, тут больше скорости и действенности. Доля секунды. И в воздух поднимался грязный снег из коричневых и серых перьев. Сатору был похож на кота. Сакура не хотела думать про себя, как про замечтавшуюся пташку. В номере лав-отеля из-за тёмных, антрацитового цвета штор и плотной паутины тюля царил полумрак. Сакура не особо разглядывала интерьер. Сатору сразу отвлёк всё внимание на себя, не дав осмотреться и немного привыкнуть к новой обстановке. Единственное, за что зацепился её взгляд, так это за отсутствие свойственной таким местам вычурности. Никаких кричащих цветов, пошлостей и шокирующих вставок для придания большей атмосферы. Кроме, разве что, кожаного кресла, на которое Сакура сложила свою одежду, оставшись в классическом комплекте невинно-белого кружевного белья. Годжо снял с себя только рубашку. На фоне общего полумрака, который заполнял номер, ещё и из-за тусклых красок октябрьского дня в звенящем сине-осеннем воздухе за окном, кожа Сатору казалась совсем белой, будто снег. В его руках были не наручники и не верёвка. А чёрный кожаный ремень, который Годжо достал из шлёвок собственных брюк. Сакура посмотрела на будущие путы, потом на Годжо. — Ещё не поздно отступить, — сказал он. Тон был лишён былой игривой небрежности, хотя лёгкая улыбка по-прежнему ломала губы. — Не надо брать меня на слабо так завуалированно, — сказала Сакура. — Тогда протяни руки, — Годжо будто бы сканировал её взглядом. — Только сначала сними… Он жестом указал на белую кружевную ткань простого лифа. Сакура послушно стянула вещь с себя, решив чисто из принципа не устраивать шоу со стриптизом. Обойдётся. Да и не умела она соблазнительно раздеваться. Потом шагнула к нему и протянула сложенные вместе запястья. Тяжело сглотнула, когда ремень крепко оплёл их змеиными кольцами. Годжо ловко затянул пряжку, чуть дёрнув Сакуру на себя, из-за чего её тело пошатнулось. Она посмотрела в лазурные глаза. И не увидела там ничего, кроме холодного блеска. Внешне Годжо был слишком спокоен. Будто ледяная глыба, о которую вот-вот разобьётся огромный пароход. Сакура вдруг отчётливо представила его, сидящего в кожаном кресле, — оно не было венцом здешнего интерьера, им являлась приличных габаритов кровать, — но Сатору бы смотрелся в нём роскошно. Красивый, без налёта дурашливости и игривости, острый, будто хорошо заточенный клинок наёмного убийцы. Настоящий. Без масок. Представила, какое шоу он бы потребовал, если бы они решили шагнуть сегодня ещё дальше. От внезапно разыгравшегося воображения, что подробно рисовало дерзкие образы в наболевшей голове, тело Сакуры покрылось гусиной кожей. — Замёрзла? — спросил Годжо. — Или боишься? — А надо бояться? — спросила Сакура, приподняв бровь. Годжо посмотрел на неё. В этом взгляде Сакура заметила явные признаки превосходства и ещё чего-то, сложно определяемого. Будто мелкие сколы и трещины на обманчиво идеальной поверхности драгоценного камня. Сакура напряглась, когда увидела чёрную повязку, которую Годжо взял в руки. Он оценил её эластичность, растянув ладонями, а потом протянул их к Сакуре. — Это обязательно? — спросила она, едва удержавшись, чтобы не отшатнуться. — Да, — Годжо будто маленькой девочке снисходительно пояснил непреложную истину. — Не переживай, ты выдвинула условия. Я не собираюсь их нарушать. Сакура хотела сказать что-то ещё. Даже разомкнула губы, но лишь выдохнула, когда на глаза опустилась темнота. Ткань была плотной. Сакура будто внезапно оказалась в эпицентре тёмной беспроглядной ночи, когда даже небо не сияет скудной оспой звёзд, а по земле не струится паутина лунного света. Тело разом почувствовало, что его лишили важного инструмента, через который поступала большая часть информации об окружающем мире. И заставило напрячься слух, осязание. Даже обоняние стало заметно острее. Сатору взял её за путы и осторожно потянул за собой. — Как собаку на поводке, — не удержалась от шпильки Сакура. И услышала, как Годжо хмыкнул. Через секунду бледные ступни оторвались от пола. Сакура почувствовала, как её подхватили на руки, будто веса в теле едва ли наскреблось на перо. Она резко выдохнула. — Не уронишь? — Постараюсь. В голосе звучали нотки веселья. Но Сакура заметила перемены. Её кожа была горячее, чем его. На контрасте. Руки, что уверенно держали женское тело, не были ледяными или холодными, скорее прохладными, как утренний бриз, охлаждающий бегуна после пробежки. Шелест простыней. Спина почувствовала их ткань. Руки Сакуры резче, чем стоило бы, завели за голову, чтобы закрепить ремень в изголовье кровати. Не новое ощущение, но забытое. Из-за положения Сакура чуть прогнулась в пояснице, стараясь улечься поудобнее. Облизала пересохшие губы, когда почувствовала, что тень Годжо над ней больше не нависает. Так ощущает себя кролик, которые перестаёт видеть на траве тёмные очертания летящей на него совы — он прекрасно понимает, что никуда хищная птица не делась, но всё равно тешится обманчивой надеждой. Присутствие Годжо ощущалось где-то рядом. От волнения Сакура задышала чаще и глубже. Её грудная клетка ритмично опускалась вверх-вниз. Положение уязвимое и немного унизительное. Захотелось чисто из интереса прямо в начале процесса сказать Годжо «хватит», чтобы проверить, действительно ли он прекратит. Это не было проявлением спесивости или гордости, это было потребностью в подтверждении собственной безопасности. «Ты могла просто не соглашаться, госпожа хорошая» — мысленно упрекнула себя Сакура. Хотя в глубине души прекрасно понимала, что отказать Годжо она уже навряд ли смогла бы. Когда Сакура открыла рот, из её глотки не вырвалось слов, только выдох, потому что на живот легла чужая ладонь. Сакура и раньше знала, что руки у Годжо большие, но сейчас это ощущалось по-другому, потому что не присутствовало зрительной оценки. Ладонь широким, но нежным жестом провела вверх, между грудей, потом легла на шею слабым ожерельем пальцев. Сакура напряглась на мгновение, даже вздрогнула. Но рука не задержалось на месте и трёх секунд. Легла на щёку. Большой палец погладил губы, чуть надавливая. Сакура почувствовала, как Годжо наклонился к ней. Горячее дыхание обдало лицо. — Боишься? — спросил он полушёпотом. — Пока не определилась, — честно ответила Сакура, вжимаясь спиной в простыни. Её губы тут же накрыли чужие. Сначала невесомое, нежное касание, от которого всё внутри затрепетало. Потом прикосновение перетекло в более настойчивое. Язык скользнул в рот. Сакура опомниться не успела, как её утянули в глубокий, страстный поцелуй. Это было хорошо. Это было до мурашек потрясающе — ощущать всё знакомое несколько иначе. Годжо отстранился. Сакура невольно потянулась за его губами. Он позволил их коснуться, но тут же игриво увернулся, не дав себя поцеловать. Сакура выдохнула через приоткрытый рот. Почувствовала руки Годжо на боках. Большие пальцы гладили рёбра. На шею опустились губы. Следующие долго тянущиеся минуты он изводил прикосновениями: слишком нежными, плавными и невинными, не дававшими большего. К Сакуре не прикасались так, как требовалось: сильно и с желанием. Давали лишь половину того, чего хотели и чего могли. Губы и руки. Никакого языка. Пришлось закусить губу, чтобы не простонать требовательно. Где-то на краю затуманенного разума, который ещё не до конца поддался нарастающей силе возбуждения, Сакура поняла, что Годжо этого и добивается — жалобного скулежа с просьбой дать больше. Особенно невыносимо стало, когда Годжо раздвинул её ноги и принялся целовать внутреннюю часть бёдер, колени, становясь всё более настойчивым, только касаясь кромки нижнего белья, но не забираясь под него. Сакура дёрнула руками, на мгновение забыв, что связана. Хотелось схватить Годжо за светлые пряди на затылке и толкнуться вперёд. Если она и была бы излишне грубой, то Сатору не стоило жаловаться: он сам играл с огнём. Но проиграла здесь Сакура, когда указательный и средний пальцы сначала провели по кружеву, а потом под ним. Прикосновение было таким же, как и всё остальные — обманчиво заботливым. А истинная цель — извести. Сакура выгнула спину, натянув путы, и тихо простонала. — Хочешь большего? Сакура поджала губы. — Хочешь? — повторил вопрос Годжо. — Перестань издеваться, — потребовала Сакура, тяжело дыша. — Я задал очень простой вопрос. Неужели так сложно дать простой ответ? Да или нет? Его большой палец снова будто бы невзначай погладил её между ног через ткань белья. — Да, чёрт возьми, — выдохнула Сакура. — Если ты так настаиваешь, — протянул Годжо. Его голос звучал бархатно, насыщенно и глубоко, словно хорошо выдержанный крепкий виски, что терпко раскрывается палитрой вкуса на языке и обжигает горло. Годжо стянул с неё оставшуюся, уже совсем ненужную тряпку. Заставил развести бёдра шире. Сакура вжалась лопатками и затылком в холодную ткань простыней, выгибаясь в пояснице, и простонала в голос, когда почувствовала язык Годжо между ног. Широким и плавным движением он прошёлся по складкам, заставляя тело изойтись дрожью. Сакура вдруг отчётливо поняла, что закрыть глаза самой во время процесса — не одно и то же, когда их закрывают тебе. Годжо не делал ничего сверх меры, пусть делал всё уверенно и умело. В шутку стоило бы назвать это классическим отлизом без излишеств. Сакура бы даже рассмеялась такой похабщине. Нервно, разумеется. Скрывая собственное стыдливое смущение. Да, рассмеялась бы, не будь ей сейчас так хорошо. Ступни разъехались по простыням. Сакура выгибалась, постанывая. Связанные руки мешались, не давали ощутить привычную свободу. Заметно ограничивали действия. Это вызывало новые ощущения. Она едва ли могла назвать их комфортными, но язык Годжо двигался в одном темпе, намекая телу на отличную возможность получить разрядку. Первый оргазм накрыл с головой. Разум ненадолго превратился в сломанный радиоприёмник, который совершенно не ловил новых волн далёких радиостанций. Поэтому Сакура не сразу заметила, что Годжо не перестал двигаться. А когда поняла, мозг иглой поразила внезапная догадка. Из-за чрезмерной стимуляции Сакура болезненно зашипела. Попыталась отодвинуться. Но руки легли по бокам, надёжно фиксируя бёдра и зад на месте. Это было слишком. Острые ощущения размывали грань между жгучим удовольствием и выворачивающим наизнанку дискомфортом. Чёртов ремень впивался в кожу. Сакура, будто пьяная студентка с разбитыми коленями и переломанными каблуками на единственных туфлях, не могла собрать мысли воедино. И когда губы разомкнулись, чтобы всё-таки произнести простое «перестань», вместо слов от стен номера, как рассыпанные по полу жемчужные бусины, отлетел долгий, протяжный стон. Второй оргазм был одним из самых сильных, что её тело когда-либо испытывало. Сакура натянулась вся гитарной струной, а потом обмякла, ощущая дрожь, но не силы, чтобы с ней совладать. Годжо ещё несколько раз провёл языком по слишком чувствительным складкам. Потом навис над Сакурой тенью. Взял пальцами острый подбородок и заставил открыть рот. На нежный язык Сакуры тут же упали вязкие капли смеси её соков и его слюны. Потом влажные губы коснулись щеки. С Сакурой впервые кто-то делал подобные вещи. Наручники в её жизни случались. Не бутафорские, а настоящие. С максимальным количеством насечек, чтобы лучше подогнать под размер запястья. Случались и мужчины, которые пытались вести себя властно и грубо, играя роль альфа-самцов, на деле же являлись не страшнее кастрированной болонки. Придушить её, назвать «шлюхой» для придания остроты сексу тоже пытались. Такие больше ничего и не могли, по-другому подводить к острым граням без пошлости и грубости не умели. Таких Сакура останавливала быстро и не позволяла к себе больше прикасаться. Годжо же не надо было называть её похотливой сукой или делать больно, чтобы получить контроль. Годжо делал это более тонко и изящно, давая понять, что всё может прекратиться, стоит только захотеть. Поэтому Сакуре не хотелось. Сейчас её тело превратилось в один сплошной оголённый нерв. Она стонала от каждого нового прикосновения: Сатору целовал её грудь, на этот раз уделяя пристальное внимание соскам. Ласкал языком, чуть прихватывая зубами. Целовал нежную кожу, хаотично, беспорядочно переходя то на рёбра, то скользя по животу. Сакура была слишком чувствительна, излишне отзывчива. Ей хотелось ещё, и вместе с тем не хотелось заходить дальше. Она металась, стонала, оглушённая внезапной палитрой противоречивых чувств. — Развяжи, — потребовала дрожащим голосом. — Развяжи. Последнее прикосновение клеймом легло на низ живота у подвздошной косточки. Сатору отстранился, Сакура слышала шелест ткани его брюк. Потом тонкие пальцы подцепили край повязки и подняли её на лоб. Сакура зажмурилась от резкого света — да, он был не таким ярким, но всё равно показался ослепительнее солнечных лучей. До рези в глазах. Из-за возросшей чувствительности выступила влага, образуя почти полноценные слёзы. Сатору убрал их большими пальцами и снял повязку совсем. — Хочешь прекратить? — спросил он. — Я хочу… — Сакура тяжело дышала, ощущая, что вот-вот заплачет по-настоящему. — Я хочу, чтобы ты меня развязал… Годжо прижался к её губам своими, а потом приподнялся и потянулся к ремню. Сакура, почти попривыкшая к освещению, заметила сквозь лёгкую дымку, как сильно возбуждён Годжо. Он расстегнул брюки, чтобы ширинка не так давила на крепко вставший член, натянувший ткань нижнего белья. Через мгновение руки избавились от чувства натяжения, а потом и запястья освободили от полос ремня. Сакура облегчённо выдохнула, когда почувствовала, что кровоток в конечностях начинает приходить в норму. Сейчас не только тело пребывало в смеси облегчения и послеоргазменной неги напополам с уязвимостью и пониманием собственной слабости. Но и разум её ощущал нечто подобное, к тому же, добавилось ещё и облегчение. Годжо развязал её сразу, как она попросила. Сразу. Не стал демонстрировать, кто здесь хозяин за счёт её зависимого положения. Не стал выкручивать нервы, как ребёнок руки и ноги своим пластиковым куклам. Зато Сакура в полной мере прочувствовала свою немощь. Мантра «не влюбляйся, не привязывайся, не доверяй, не показывай слабостей» больше не работала. Разум ей не внимал, потому что выработал иммунитет. И не реагировал. Как организм больного больше не реагирует на слишком часто употребляемый антибиотик. Потребность в Сатору Годжо сейчас была острой, что Сакуру пугало где-то на периферии сознания. В нём нельзя было баюкать надежду на спасение. Потому, что спасения как такого и нет. То не высокопарные речи обреченного на смерть, сказанные для придания большего драматизма. То холодный расчёт рационального ума, привыкшего смотреть на вещи трезво. Сатору не должен был стать лекарством от кошмаров. Потому, что это не тот случай. Здесь не повернёшься на другой бок, уверенная, что всё будет хорошо и на правой стороне не приснится ужасного сна, как приснилось на левой. Внутренний голос, что ещё имел хоть какой-то вес над вновь нарастающим желанием, сказал: если он не может быть твоим спасением, так пусть станет палачом. Кайсяку[1]. Помощником при ритуальном самоубийстве. Перед глазами на мгновение появился знакомый образ, который она могла видеть в старых самурайских исторических драмах, которые смотрела с Окитой по выходным. Только обычно чёрно-белая картинка в воображении вдруг приобретала пусть и скудные, но краски. Самурай, облаченный в белое, как припудренный труп, кимоно. Он только что отведал любимое блюдо и выпил чарку отменного сакэ. Сидел воин в старом саду под потерявшей свой цвет сливой, предусмотрительно приняв устойчивую позу, чтобы после удара тело осталось в прежнем положении, а не рухнуло безголовой куклой на циновку. Перед тем, как «обнажить душу» воина, самурай в последний раз посмотрел на голубое небо и изысканное убранство сада. А потом перевёл взгляд на стоящего рядом молодого мужчину в точно таком же белом одеянии. Это был кайсяку. В его руках меч, чье лезвие отразило пойманный металлом луч солнца. Самурай уже приготовился принять смерть во всей красоте, несравненной прелести и будоражащем кровь ужасе, но прежде нужно вспороть живот. Воин сделал рывок слева-направо, а затем вверх, и тёплые, окровавленные внутренности тут же вывалились наружу, «обнажая душу» воина ровно до того момента, как меч кайсяку одним точным движением снес голову самурая с плеч. Она осталась висеть на тонкой полоске кожи, демонстрируя страшное мастерство и ужасную красоту искусства палача. Сакура выдохнула рвано и слабо усмехнулась. Ну что за глупости. Вроде бы секс должен голову пустой делать, а не способствовать заполнению черепной коробки всякой ерундой. Сакура облизала пересохшие губы и посмотрела на Годжо. У того вид был шальной. Нетерпение легко считывалось по его лицу. В принципе, если рассуждать, руководствуясь более примитивной и приземленной логикой, ему ничего сейчас не мешает раздвинуть её ноги и взять так, больше не нежничая. Ведь прелюдия была более чем долгая и насыщенная на действия. Но у них игра на доверие, а не кто кого отымеет с особой изобретательностью. Сакура медленно поднялась, сев на кровати. Переместилась на колени. Молча отстранила Годжо за плечи, вынуждая отодвинуться дальше и чуть ли не лечь на спинку кровати. Он понял, что Сакура собирается делать. Помог стянуть с себя брюки, в которых едва не запутался из-за длинных ног. Сакура накрыла ладонью член через ткань нижнего белья, игнорируя, что запястья ещё горят. Погладила, вызывая судорожный вздох. — Раз уж мы всё-таки выяснили, что я тебе доверяю, не рушь этот карточный домик, хорошо? — сказала она. А потом опустилась вниз. До этого момента оральный секс был игрой в одни ворота — чисто односторонний. Сакура в рот у Годжо не брала. И на то были свои причины. Не любила Сакура минет не потому, что ей было противно, а потому что опыт показывал — некоторые мужчины использовали это, как демонстрацию своего превосходства и попытку подчинить, временами унизить, пометить. Редко кто мог внять голосу рассудка. Сакура знала только одного такого человека, способного себя контролировать и прислушиваться хоть немного. Без попыток кончить в рот насильно, надавить на затылок, намотать волосы на кулак, как поводок или удавку. Сакура ненавидела это. Одно дело доставлять партнёру удовольствие по доброй воле, потому что хочешь, другое — служить лакмусовой бумажкой для его комплексов и хорошим способом самоутверждения. И ладно бы, Сакура была любительницей подобных штук, но она сразу чётко и ясно говорила, как делать не надо. А когда тебя не слышат, значит, как живой человек ты не шибко-то и интересна. Когда твёрдый член ударился о низ живота, пачкая светлую кожу предэякулятом, Сакура несколько раз провела по стволу ладонью, потом большим пальцем по головке, размазывая жемчужные капельки смазки. Опустилась горячим ртом, взяв только половину, зато не забывая про язык. Жгучее желание сделать Сатору приятно не подпитывало потребность устраивать особое шоу для одного зрителя. Даже если обойдётся малой кровью, а именно смотреть большими глазами невинной лани и улыбаться краешком губ, как делают актрисы в порно. У Сакуры всегда было туго со способностью устраивать представления. Зато с умением отдавать многое всё в порядке. Годжо был очень отзывчивым. Он сам направлял её своей реакцией, подсказывал. Дыхание его стало частым, иногда разбавляемым хриплыми, тихими стонами. Сакура свободной рукой, которая не участвовала в ласке, гладила его живот, задевая кожу ногтями. Взяла глубже, втянув щёки. Сатору застонал громче. Сакуре хотелось посмотреть на него, но не хотелось отвлекаться. Горячая ладонь мягко легла на затылок, зарываясь в чёрные волосы пальцами. Так он ненавязчиво подсказал ей темп, в котором неплохо было бы двигаться. — Сейчас… — судорожно произнёс Сатору, отстраняя от себя. Сакура разомкнула губы, выпустив блестящую, налитую кровью головку и накрыла её ладонью, кольцом пальцев второй руки водя верх-вниз по стволу. Годжо был очень красив, когда наслаждение подарило телу долгожданную разрядку. Запрокинул голову назад, открывая белую шею, острые линии подбородка — рви зубами живую плоть, если хочешь. Пей свежую кровь из этого кубка. Но Сакура лишь поймала губами его протяжный, сладкий стон, будто забирая себе. Чудовище в броне из чёрной чешуи с утробным урчанием свернулось где-то внутри обоих и задремало ненадолго, позволяя Сатору и Сакуре погрузиться в иллюзию покоя и счастья от близости друг с другом.***
Первый урок об анатомии человеческого тела Сакура получила не в школе на биологии от вечно бубнящего себе под нос сенсея. И не в университете, где человека и всё, что тот производит, буквально разбирают по косточке да по клеточке. Она усвоила некоторые основы от отца. В те времена, когда он был хорошим, образцовым родителем и действительно мог получить звание «отец года» без ироничного душка. Урок был простой и вместе с тем сложный, но выученный Сакурой на ура. Болевые точки и нервные окончания на теле, удар в которые мог привести к адской волне боли, унижения и негодования. «Всё просто, дочка, начинаем с основ — лицо. Нос и глаза самые уязвимые места. Ударишь по носу направлением снизу вверх, приложив достаточно силы, сломаешь. Уши — удар сложенными в чашечки ладонями. Шея — кадык. Трахея штука нежная, сильного напора не выдержит. Ниже — практически всё, где конечности соединяются с туловищем. Там места очень нежные, полные нервных сгустков. Подмышки, передние мышцы плеча. На самом туловище, разумеется, таких местечек тоже немало: солнечное сплетение, диафрагма, живот чуть ниже пупка, плавающие рёбра, почки. А вот ноги — это вообще кладезь болевых точек. Начиная от паха, заканчивая взъёмом стопы. Бей в голень — там оголено, почти не защищено корсетом мышц. Бей по коленным чашечкам, не жалей. Зачем я тебя этому учу? Всё просто, дочка. Чтобы ты смогла постоять за себя, когда кто-нибудь захочет дотронуться до тебя без разрешения. Я полицейский, всякого навидался. Поэтому хочу, чтобы ты запомнила — не позволяй пользоваться собой. Тот мальчишка, который полезет к тебе под одежду без твоего согласия или не остановится, когда ты попросишь прекратить, не хочет сделать тебе приятно, каких бы сладких речей он при этом не пел. Приятно он хочет сделать только себе. Человек, которому ты действительно будешь интересна не как кусок мяса, будет слушать. Да, дочка. Я говорю достаточно взрослые вещи, но и ты у меня уже большая. Я хочу, чтобы ты могла себя защитить и знала, что мир, увы, не такой приветливый и добрый». Отец ей очень помог тогда этим уроком и ещё несколькими по самообороне. Он был хорошим полицейским. Отличным мужем и какое-то время замечательным папой. Сакура выучила его слова, запомнила, впитала в себя, как верующие впитывают мантры и дышат сутрами. Поэтому ей всегда было сначала удивительно, почему некоторые девочки не дают отпор хулиганам, посмевшим распустить руки. А потом искренне жаль. Она поняла, что такие вещи, как знание цены собственному телу и его неприкосновенности, необходимо прививать с достаточно раннего возраста. Иначе потом возникнут проблемы, слёзы в туалете, потому что старшие не от большого ума сказали: радуйся, что облапали, то есть цена за твою женскую привлекательность; это подтверждает, что ты нравишься мальчикам, нечего жаловаться. Ещё хуже, если заставляли помалкивать и клеймили позором, мол, не рассказывай, чтобы пальцем не тыкали. С-а-м-а-в-и-н-о-в-а-т-а. Сакуре было мерзко от таких взрослых. Её родители и дедушка с детства прививали ей необходимость знать себе цену и смотреть на вещи трезво. Поэтому во многом у Сакуры имелись проблемы с личной жизнью. Не была она Ямато-надэсико[2]. Покладистой жены из неё не выйдет. Один раз случилась сильная, взаимная школьная любовь прекрасного человека, перебившая другую — её не взаимную. Задать такую высокую планку со столь нежного возраста — много шишек и оскомин в будущем. Сама Сакура едва ли в том виновата, просто тот молодой человек действительно был замечательным. Не срослось — будто кости у сломанной ноги поставили не под тем углом и они неправильно восстановили свою целостность. Пришлось ломать заново. Годжо не был похож на того человека, но вызывал не менее сильные чувства. Сакура боялась, что он увидит блеск в её глазах. Не тот, что выдаёт плотский голод и желание, а другой, трансформировавшийся в бутоны распустившейся по зиме камелии. Они лежали напротив друг друга. Разговаривали. И молчали. Молчали, а потом вновь разговаривали. Темы особой никто не выбирал, пока Годжо не спросил: — Ты просила тебя не душить. Не любишь такое или боишься, что у партнёра ума не хватит всё проконтролировать? Сакура на секунду задумалась: стоит ли увильнуть в ответе или всё-таки сказать правду. Хотя бы её подобие. — Это моя фобия. Очень сильная, — сказала она. — Какой-то мудак вовремя не остановился? — хотя Годжо и задавал вопрос, но интонация была скорее утвердительной. — Да, — ответила Сакура, прикрывая глаза. — Могу спросить, кто это был? — Можешь, но я не отвечу. — Хорошо, имеешь право. Сакура почуяла подвох. Уж слишком легко Годжо дал заднюю. Не в его стиле. Сакура давно поняла, что Годжо видел черту, которую она проводит, но сознательно через неё переступал. — В конце концов, не каждый может выставлять напоказ свои раны, — добавил он. — Ты меня упрекаешь или поучаешь? — усмехнулась Сакура. — И того, и того понемногу, — сказал Годжо. — Просто я один раз уже упустил момент, когда с человеком нужно было поговорить. Всковырнуть его гнойные раны, чтобы потом правильно залечить. — Не со всеми работает, — Сакура посмотрела на Годжо. — Ты сам-то так делаешь? Годжо поджал губы. — Почему мне кажется, что мужчины, которые тебе попадались, все как один были конченные, а? Ты вроде не выглядишь магнитом для неприятностей, — он резко сменил тему. — Не все, — Сакура решила, что так даже лучше. — Были люди, которые меня очень любили. Но любовь не всегда тождественна отсутствию боли. — В курсе, — Годжо усмехнулся. — Я всего раз влюблялся по-настоящему. Больше не хочу. — Потому, что не взаимно? — Да. — В того человека, о котором ты сегодня говорил? — Да. Сакура поджала губы. Но не из-за слов Годжо, красноречиво дающих понять: всё что между ними происходит — это страсть и симпатия, но не что-то близко стоящее к любви. Она иллюзий не питала изначально. И считала, что это хорошо: Годжо не врастёт в неё корнями, не привяжется сильно, чтобы потом вырвать своё сердце в очередной раз. Она поджала губы, потому что пыталась подавить любопытство. — Я был безответно влюблён в лучшего друга, — вдруг сам озвучил Годжо. Сакура резко подняла на него взгляд. Он хоть и выглядел непринуждённо, будто только что не подпустил к себе на шаг ближе, а вскрыл банку сардин на ужин. Но глаза его выдавали. — Это было совсем без шансов? — тихо спросила Сакура. — Не знаю, — пожал плечами Годжо. — Мы так никогда нормально и не поговорили. И думаю, смысла в этом не было. — Ты побоялся разрушить вашу дружбу? — поняла Сакура. — Или у него уже был любимый человек? — Говоришь так, будто тебе это знакомо, — Годжо с любопытством посмотрел на неё. — Представь себе, — сказала Сакура. — Я очень долгое время была влюблена в свою лучшую подругу. — Ты же не говоришь это, чтобы просто поддержать разговор о влюблённости в лучших друзей? — спросил Годжо. — Нет, я бы не стала поступать так жестоко и глупо. Но раз уж ты показал мне свой шрам в надежде, что я покажу тебе свой, то мне нет смысла обманывать твои ожидания, — улыбнулась Сакура. — Я для тебя мальчишка? — фыркнул Годжо. — Нет, просто некоторые вещи я вижу слишком хорошо, даже если не хочу. — Я рассчитывал на демонстрацию другого шрама. Но теперь мне интересно спросить: ты тоже была влюблена в неё не взаимно? — Да. Там и шансов не было. У неё был молодой человек, которого она очень любила. И он её тоже. Сейчас они женаты и живут в Аргентине. — Ого, — удивился Годжо. — Ого, — повторила Сакура менее эмоционально. — Я понимала, что не хочу перекладывать на неё ответственность за свои чувства. Ведь она в них не виновата, а тем более не виновата в невзаимности. Я очень любила этого человека, поэтому делать больно не хотела. И лишаться хорошей подруги тоже. — И ты не ревновала к её ухажёру? — спросил Годжо насмешливо. — Я любила её, а не хотела ею обладать, — Сакура села в кровати, облокотившись на массивное деревянное изголовье. — Может тебя это немного удивит, но тут ничего странного нет. Всё зависит от понимания «любви» конкретным человеком. Желание заполучить, всецело владеть, обладать, относится к вещи, Сатору, не к живому человеку. — Больше похоже на жертвенность. — Не совсем. От этого урока тоже можно получить многое. Опыт, умение понимать, способность видеть картину целиком, а не только с одного ракурса. Когда растворяешься в другом человеке и не видишь смысла жизни без него — вот это жертвенность, к тому же попахивающая сумасшествием. Даже одержимостью. Такие чувства до добра не доводят. Мои чувства не переросли ни в одно, ни в другое. Думаю, это не столько моя заслуга, сколько парня, который мне встретился. Он меня в какой-то степени исцелил. Годжо наклонил голову вбок. Сакура видела, что его раздирает любопытство. Он не знал, что спросить первым и стоит ли вообще спрашивать, напирая. Пусть Годжо слабо представляет, что значит не заходить в чужое личное пространство. Но это не выключает ему мозги. Поэтому Сакура решила сработать на опережение. — Ты вообще больше никогда не влюблялся? — спросила она. Да, хороший был вопрос. Попал в самую точку, вызвав у Сатору потребность защищаться. — Ты хочешь знать, испытываю ли я к тебе нечто подобное? — усмехнулся он. — Нет, я хочу знать, было ли твоему сердцу хоть когда-нибудь легче, — спокойно сказала она. Годжо резко выдохнул. Защищаться было незачем и не от кого. — Было. Сейчас, например, — он отвернулся и заметно помрачнел. — Только всё рискует закончиться так же, как и с Гето. — Сатору, что ты… — Ты прекрасно поняла, что я, — сказал он. — Сакура, ты говорила про одержимость так, будто знаешь, что это такое. Опять личный опыт? Ты была одержима? Или были одержимы тобой? Сакура закрыла глаза и выдохнула. Что ж, раз уж они шагнули в эту пропасть, то отступать уже просто некуда. — Мой отец был одержим моей матерью. Любил её очень нездоровой, зависимой любовью. Не той собственнической. Другой. Со стороны они казались прекрасной парой. Отчасти так и было… он и впрямь маму никогда не обижал, не ревновал и не делал больно. Стычки случались, но без них отношения между людьми сложно представить. Мои родители долгое время являлись для меня образцом отношений и примером любви… пока… пока я не поняла, что хуже и быть не может. Когда мама… когда её не стало… в общем. Истинную сущность человека можно понять только в двух случаях: когда ему нечего терять и когда от него кто-то зависит. Мой отец собрал комбо… Ты спрашивал, какой мудак меня душил… что ж, — Сакура тяжело задышала, ощущая ком в горле. — Это был мой отец. Сатору замер. Его лицо приняло выражение детского ужаса, настоящего и искреннего. — Я не… — Хотел, — перебила его Сакура. — Просто не ожидал, что может быть настолько омерзительно. Такое бывает. — Не надо было мне заводить этот разговор, — Годжо редко о чём-то жалеет, но сейчас было видно, что совесть вцепилась в него щербатой пастью. — Знаю, много информации… — Не в этом дело, — поморщился Сатору. — Тебя вообще не было кому защитить?! — Было. Дедушка был, — ответила Сакура, чувствуя, как слёзы начинают жечь глаза. — Мой отец, он не… — Только не говори, что он не виноват. Ты его дочь, он не имел право так поступать с родной кровью, — сказал Сатору, стараясь звучать ровно. — Ты об этом хоть кому-то рассказывала? — Нет. Это, как и многое другое, гнило во мне годами, — призналась Сакура. — Может, поэтому я заболела… Впрочем сейчас это не важно. Гораздо важнее, что я боюсь влюбиться в тебя. Тогда умирать придётся с сожалениями. А я так не хочу. Сатору резко сел в кровати. Взял щёки Сакуры в свои ладони. — Может и не придётся умирать. Начни лечение, перестань заниматься медленным самоубийством. Ты ведь за что-то себя винишь, да? Или о чём-то так сильно сожалеешь, что жить не хочешь? Вырви это с корнем! Оно не должно отравлять тебе жизнь. Разумные слова. Очень правильные. Но Сакура почувствовала, как пустота внутри от них разрастается только сильнее. Придётся сделать больно, чтобы больше у Годжо не возникало желания видеться с ней и играть роль спасителя. Он и так сейчас уязвим. Но пусть лучше ненавидит, чем смотрит так, что дыхание от этих невозможных глаз перехватывало. Сакуру будто по коже стеклом полоснули. — Ты не спас друга, теперь хочешь компенсировать неудачу мной, Сатору. Не надо, это не принесёт тебе облегчения. Она била в правильное место. Больно. Забралась под пластины самурайских доспехов и вонзила меч в незащищённый бок. Сатору резко выдохнул, будто ему по-настоящему дали звонкую пощёчину. — Ты говоришь это специально. Сакура мягко положила руки на тыльную сторону его ладоней и отстранила от лица. — Я думаю, нам не стоит больше видеться. Она едва подавила в себе острую потребность посмотреть на него в этот момент. Болезненный спазм сдавил горло. Гладкие его стенки будто наждачной бумагой полировали. Сакура откинула одеяло и встала. Но тут произошло то, чего она никак не ожидала. Судороги при её состоянии — вещь не такая уж и редкая. Они и до этого сводили конечности, стягивая их в тугой жгут. Но на этот раз при попытке встать, ноги свело так, что Сакура едва не упала. Пошатнулась. Боль вспыхнула, как лампочки на рождественской ёлке. Картина перед глазами пошла рябью. Сакура почувствовала, что валится на спину, прежде чем сознание накрыл плотный занавес темноты.