***
Сакура разбиралась с занавесками, когда раздался телефонный звонок. За окном в объятьях заходящего за горизонт солнца виднелся кусочек антрацитового моря. Небу вспороли горло, а он серебрился, будто ртутное зеркало, чуть отливая алым. Сакура испытала острую необходимость пройтись по набережной прямо сейчас. Но сначала приняла звонок. — Да. — Я знаю, ты просила не звонить, — раздался голос Годжо. — Но мне надо. — Ладно, раз надо, — сказала Сакура. — Устроилась? — Да, почти. Тут много старого хлама. Разбираю. — Как себя чувствуешь? — спросил Годжо. — Нормально. Только хочется курить, — поморщилась Сакура. — Я сделаю это за двоих, — хохотнул Годжо. Они какое-то время молчали. Сакура почему-то отчётливо представила, как Сатору стоит на улице и курит сигарету. Прозрачный ветер уносил сизый дым. Годжо морщился и кутался в пальто. Ей вдруг захотелось оказаться рядом и взять его замёрзшие руки в свои, чтобы согреть. — Ты на улице? — спросила тихо, откладывая чёртовы занавески в сторону. Без них окно смотрится лучше. — Ты за мной следишь? — поинтересовался Годжо. — Нет, конечно, — улыбнулась Сакура. — На улице. Иду кое-куда. Надо кое-что сделать, — Годжо непривычно тяжело вздохнул. — Решил тебе позвонить. Голос услышать в качестве моральной поддержки. — Что-то случилось? — встревожилась Сакура. — Нет, — сказал Годжо. — Нет. Просто позвонил услышать, что ты в порядке. Решил занять свободное время приятно и с пользой. — Я в порядке, Сатору, — Сакура нахмурилась. — В чём дело? — Я так хочу сказать, что ты мне очень нравишься. Сакура замерла на мгновение, глядя на море, по цвету в это время года точь-в-точь как её глаза. — Сатору, я… — Это тебя ни к чему не обязывает. Мы же оба взрослые люди, — по голосу было слышно, что Годжо улыбался. — Да, взрослые… но… ты же знаешь, что твои чувства более, чем взаимны, — сказала Сакура, сев на стул. — Да, поэтому и делаю это. — Делаешь что? — снова встревожилась Сакура. — Говорю тебе правду сейчас, — пропел Годжо. — Береги себя, ладно. — Сатору… — Просто скажи, что любишь. В горле застрял ком. Сакура с трудом протолкнула его обратно вниз. Они ведь и правда взрослые, умные люди. Зачем бегать вокруг да около. — Люблю. — Хорошо… Я позвоню ещё как-нибудь? — Да, — отозвалась Сакура. В трубке послышались короткие, частые гудки.***
Когда он зашёл в лифт, двери сомкнулись за его спиной, будто драконья пасть. В сущности то, что Годжо намеревался сделать, и впрямь было податью алчному, не знающему меры, кровожадному змею, засевшему у подножья рудных гор. Голубые глаза в обрамлении серебряных ресниц не отрываясь смотрели на серый Токио через прозрачные стены, пока тросы тянули кабину лифта наверх. Отсюда он выглядел действительно массивной глыбой, душу в которую вдыхали обитавшие внизу люди. Они во многом определяли внешний облик города и задавали темп его жизни. Большой аквариум, где плавают слишком разные по габаритам рыбы. На нужном этаже лифт звякнул, будто микроволновка оповестила о подогревшемся ужине. Годжо ни о чём не думал, когда шёл по коридору к двери номера. Остановился напротив, впившись взглядом в золотые цифры. Нет, он не чувствовал себя идущим на лобное место. И агнцем невинным не был. Им двигал сухой расчёт и желание раздавить Канаяму, но для этого надо будет потрудиться и потерпеть. Что Годжо умел превосходно, кто бы что не говорил и не думал. Дверь в номер ему открыла девушка из персонала, которая что-то приносила в номер на заказ. Годжо заметил бутылку хорошего виски на столике у кресла. Девушка поклонилась и поспешно удалилась. Годжо сам закрыл за собой двери. Прошёл дальше. Увидел сидящего в кресле спиной к огромному панорамному окну Канаяму. Желание выбить все зубы вспыхнуло вдруг особо ярко, обжигая живот и ладони сильным жаром. Кулаки зачесались. Но нет, нет и нет. Расправляться с ним так банально смысла не было. — Какие люди, — протянул Канаяма, не глядя на вошедшего гостя. Он срезал дольку спелого, слишком идеального по форме и цвету яблока изогнутым, будто коготь хищной птицы, ножом. Керамбит с лезвием из отличной стали и резной рукоятью, чей конец венчало кольцо под большой палец. — Зачем явился? — спросил Канаяма. — О бабе своей договариваться? Годжо сел в кресло напротив, покосился на огромную кровать, что стояла у стены. Лучше бы, конечно, сразу перейти к делу, но Канаяму нужно довести до нужной кондиции. Убедить, что он король положения. Годжо знал, что отчасти так и есть, но всё равно не собирался уступать. Выгрызет победу, даже если шансы его окажутся почти нулевыми или стремительно сорвутся вниз, в минусовую отметку. — Зачем ты в это Сакуру втянул? — спокойно спросил Годжо. — Сакуру, — повторил Канаяма. — Сакуру, значит… так понравилась девка? Любишь её? — Люблю, — отозвался Годжо, наблюдая, как от этого простого признания свирепеет Канаяма. — Любишь… ты вообще знаешь, что это такое? — спросил он, отправляя в рот срезанную дольку яблока. — А ты просветить хочешь? — улыбнулся Годжо, закидывая ногу на ногу. — Ты договариваться пришёл или остроумием блестать? — спросил Канаяма. — Договариваться, — ответил Годжо. — Ради неё даже сам позвонил. Надо же… Не думал, что тебе может понравиться простая врачиха. Да которая, к тому же, скоро сдохнет, — рассмеялся Канаяма. — Как думаешь, может, мне проявить милосердие и помочь? Или наоборот, в назидание тебе позвонить знакомым ребятам? Они таких своенравных девочек ломать любят. По кругу пустят, чтобы спесь сбить. Глядишь, послушнее станет, в твою сторону больше смотреть не захочет. Годжо молчал, чтобы ни словом, ни жестом себя не выдать. Но Канаяма прищурился. Видимо, глаза Сатору всё равно засверкали недобрым огнём. Ярким отблеском лезвия, металл которого поймал солнце перед нанесением смертельного удара. — Ты очень примитивен в своих угрозах, Канаяма, — сказал Годжо. — Думаешь, раз силён и со связями, всё по плечу? Никогда не замечал, что на сильного всегда найдётся более сильный? Или более отчаянный, которому терять будет нечего? Это тоже своего рода сила. Непреодолимая и неподкупная. — Ты думаешь, что сильнее меня? Или познал отчаяние? Нет, мальчик, ты ни черта об этой жизни не знаешь, — Канаяма поднялся с кресла. — Вот и сейчас, приполз ко мне, потому что не в силах свою врачиху отмазать. Правда? — Может, я тебя, больного на голову, пожалел? — обольстительно улыбнулся Годжо, даже не шелохнувшись, когда Канаяма подошёл ближе, прокрутив карамбит в руках. — Меня? И пожалел? — рассмеялся Канаяма. — Да такие, как ты, жалости не знают. Они берут от жизни всё, высушивают досуха колодец, из которого пьют. И кусают руки, из которых едят. — Это ты из себя сейчас благодетеля строишь, которому я руки кусаю? — усмехнулся Годжо. — Желай я себе папика или мамочку, уж точно выбрал бы кандидата получше. Без проблем с башкой и с капиталами, которые они получили не от тестя, женясь по расчёту. Как думаешь, большой босс знает, что его зятёк тратит деньги на шлюх вместо лечения своей «импотенции»? Канаяма резко схватил Годжо за волосы на затылке и заставил запрокинуть голову, выставляя напоказ светлую шею. Посмотрел в глаза, зло сверкнув своими. Зрачок — чёрная, холодная пасть, космическая дыра. — Этот старый хрыч сам дал мне активы. В благодарность за то, что я взял его драгоценную дочурку в жены, хотя она ни рыба ни мясо. Мне эта семейка уже поперёк горла, а ты… будь ты хоть трижды из знатного рода, всё равно клеймо шлюхи теперь не отмоешь. В приличное общество тебя без покровителя не пустят, — Канаяма прислонил нож к коже Сатору. Чуть пониже ямки на сходе острых ключиц. Годжо почувствовал, как в желудке будто бы закопошились насекомые. В нос ударила смесь запахов алкоголя, пота, одеколона и спермы. В какой-то момент Годжо подумал, что заказное убийство этого ублюдка — хороший выход, но слишком простой. Такой лёгкой смерти Канаяма не заслуживал. Холодный металл, перепачканный в яблочном соке, скользнул по шее вверх, надавливая самым острием на кожу. Стальной коготь чуть подцепил подбородок, заставив Годжо задрать лицо сильнее. По линии бледно-розовых губ, тупой стороной изогнутого лезвия оттягивая нижнюю вниз, оголяя белые, плотно сжатые зубы. Канаяма задышал быстрее. Его глаза заблестели, словно у наркомана перед принятием дозы. Он наклонился вперёд и провёл языком по щеке Годжо, оставляя мерзкий влажный след. Потом острие ножа проделало тот же путь и остановилось прямо под глазом. Канаяма чуть оттянул им кожу под нижним веком и провёл языком по ресницам и глазному яблоку. Годжо впился пальцами в подлокотники кресла до побелевших костяшек, в какой-то момент решив, что это выше его сил. — Такой покладистый, — отстранился Канаяма. — Что, надо твоей сучке почаще угрожать? — Ты болтать будешь или мы делом займёмся? — Годжо улыбнулся так, что у Канаямы заметно дрогнули коленки. Длинные белые пальцы принялись медленно расстёгивать перламутровые пуговицы рубашки, стоило только Иясу отойти на два шага. Открылась полоса тела — пока ещё чистый холст, который Канаяма жаждал запачкать, изрезать, превратить в ничто. Сатору откинул полы рубашки в разные стороны, на, мол, выцарапывай когтями сердце, выгрызай зубами, рви. Улыбался так соблазнительно и сладко, что не подумаешь, будто его сейчас наизнанку вывернет. Нет, своё тело отдавать на растерзание было не страшно, тут другое: Годжо боялся не сдержаться и всадить нож, которым Канаяма сейчас вёл от его пупка до груди, тому в глаз. Так глубоко, чтобы ни один патологоанатом не смог достать его из черепа, не распилив башку. В этот момент в кармане брюк Годжо зазвонил телефон. Сакура всё-таки решила перезвонить. Лучше бы он не бередил ей душу. Она ведь девочка не глупая, поняла что-то, заподозрила. Годжо достал телефон и посмотрел на экран. Канаяма усмехнулся. — Возьми, — он встал на колени перед Годжо, раздвинув ему ноги. Сатору погасил экран и убрал телефон в сторону. Посмотрел на Канаяму из-под густой светлой чёлки. — Что ты? Взял бы… пусть бы послушала, чем ты здесь занимаешься, — мужчина распорол ножом ткань брюк, зацепил нижнее бельё. Потом лезвие прошлось по крепкому бедру, рассекая дорогую тёмно-синюю ткань. Металл едва задевал кожу, но и этого хватило, чтобы на белом расцвело алое. — Или мне позвонить ребятам? Пусть привезут сюда. И она увидит, какой грязной шлюхой ты можешь быть, — Канаяма надавил на кожу у ранки, чтобы по её краям собралась кровь, а потом наклонился и слизнул её. Годжо закрыл глаза, представляя, как Канаяма разбивает собой это огромное панорамное окно и вместе с осколками стекла летит вниз. Сатору даже готов дополнительно заплатить тем бедолагам, которые будут отскребать это дерьмо от асфальта. Рой насекомых с хитиновыми телами и крыльями. Тонкие острые лапы. Множество. Смертоносные хелицеры. Жала и рты. Всеядность. Любовь к падали. Жужжание мясных мух. Ненависть. Нашествие саранчи. Мерзость. Бред. Боль. Отсутствие удовольствия. Годжо продирался через кровавую пелену перед глазами, слыша пыхтение Канаямы над ухом. Желание, чтобы этого ублюдка схватил удар. Крепко зажмуренные глаза. Потное тело. Приступы тошноты. Судорога, которую Канаяма принял не за то, что есть на самом деле. Он говорил гадости. А потом клялся, что больше такого не повторится. Обещал, что не тронет Сакуру, если Годжо останется послушным мальчиком. Какое-то время приходилось давить в себе истерический смех. Не захлебнуться им, подступающим к горлу. Годжо было уже неважно. Он знал, что на исходе следующего дня от Канаямы Иясу ничего не останется. Ничего. Даже пепла. Когда Годжо, чуть прихрамывая, спустился вниз и сел в машину к Тоджи, тот перекусил пополам сигарету и помрачнел ещё сильнее. Он не привык нежничать, даже с родным сыном получалось так себе. С женой только нормально выходило быть добрым и мягким, действительно мягким, насколько вообще его совсем не тонкая душевная организация позволяла. — Дерьмово выглядишь, — он повернулся к расположившемуся на заднем сидении Годжо. — Хуже тебя меня никто не уделывал, — усмехнулся Сатору. — Сомнительный комплимент, учитывая, чем ты там занимался, — сказал Тоджи. — Всё сделали, как я просил? — посмотрел на него Сатору. — Да, — отозвался Тоджи. — Замечательно. Тоджи… — Что? — Отвези меня на могилу к Гето. — Ты сдурел? — Ненадолго. Тоджи оценил его тяжёлым взглядом и решил, что лучше сделать так, как просят.***
Его с детства интересовало два вида игрушек. Одни — принадлежали брату, оттого были недоступны, потому что чужие, а получить разрешение слишком скучно. Другие нельзя было разобрать с первого раза, чтобы посмотреть, что же там внутри. С игрушек это перенеслось и на живых людей. Только вот в чём беда, разобрать их на части сложнее, чем куклу на пластиковые детали или плюшевого медведя на мягкий наполнитель да нитки. У помощницы господина Накадзимы — высокой, неулыбчивой Майрико — синяки легли под глаза двумя тёмными полумесяцами. Канаяма сразу обратил на них внимание. Майрико-сан встретила зятя своего начальника с мрачной вежливостью, сказав, что у Накадзимы-сана уже сидят гости. Некий молодой человек. Канаяма никогда особо не интересовался делами тестя, если они не касались его. И на этот раз спрашивать ничего не стал. Продолжил разговаривать по телефону с юристом Хисаги. — Уехала? — спросил Канаяма, сидя в массивном кресле. — Да, в портовый городок. Там дом её дедушки, — пояснил юрист. — Как её отпустили? — усмехнулся Канаяма. — Она подписала все нужные документы. Да и с её ситуацией бежать и скрываться просто не имеет никакого смысла, — сказал юрист. — Мы будем отзывать дело? — Отзывать? — спросил Канаяма. — Отзывать… отзывать… Нет. Пусть эта маленькая сучка ощутит, что значит смотреть свысока на людей выше себя по статусу. — Канаяма-сан, — робко позвал юрист Хисаги. — Я сказал, давай делу полный ход, — мужчина увидел, что Майрико подняла трубку, которая связывала приёмную и кабинет босса, а потом кивнула, чтобы Канаяма проходил. — Ладно. Держи меня в курсе. С этими словами он отключился и подошёл к столу Майрико-сан. — А гость вышел? — Нет, но господин просит вас зайти именно сейчас, — сказала помощница. Канаяма хмыкнул. Прошёл к массивной двери. Он давно думал, что лучше заменить здесь всё на стекло, чтобы было больше света и воздуха. Но тесть оказался куда более строгих и консервативных взглядов касательно ведения дел, в том числе и обустройства места, где эти дела велись. Планы, что этот офис когда-нибудь станет его, Канаяма строил медленно, потому что старик Накадзима был очень крепок и здоровьем, и нервами — настоящее железное дерево. Он вошёл в кабинет тестя в добром расположении духа. — Накадзима-сан, здравствуйте, — Канаяма поклонился. — Вы желали меня видеть? Мужчина поднял на него тяжёлый взгляд тёмных, стальных глаз, в уголках которых залегли глубокие паутины морщин. Только они да седина на висках выдавали возраст сурового, будто самурай со старых гравюр, господина. Он сидел за массивным столом, на котором лежала раскрытая папка с чем-то глянцевым. С расстояния Канаяма не мог разглядеть, что именно изучал тесть до его прихода. — Да, хотел, — отозвался Накадзима. Сухость его тона насторожила Канаяму. Внутренне он весь напрягся, будто натянутая гитарная струна. — Что-то случилось? — спросил он. Накадзима проделал подобие треугольника глазами, сначала бросая взгляд на зятя, потом на папку перед собой, а затем на сидящего в кресле напротив гостя. Канаяма вдруг забеспокоился: зря он не поинтересовался у помощницы о личности принимаемого Накадзимой господина или госпожи. Но пребывать в неведении и терзаться догадками долго не пришлось. Кресло медленно повернулось на крутящейся ножке. И перед глазами Канаямы предстал улыбающийся во все тридцать два безупречных зуба Годжо Сатору. Такой яркий, чистый, красивый и обворожительный, что ослепнуть можно было. Словно не было той ночи, после которой, казалось, мальчишка долго не захочет выползать на свет божий из своей норы. Но не тут-то было. Вот вам, нога на ногу в его привычно деловой манере. Длинные пальцы сцеплены в замок на подтянутом животе, скрываемом безупречным свитером приятного песочного оттенка. Одет он был, разумеется, с иголочки, как подобает молодому господину из приличной семьи на приёме у человека, равного по статусу. Улыбка на лице играла слабая, но очень приятная. Словно Годжо был и впрямь рад видеть Канаяму. Голова наклонена чуть вбок, как у кота. А глаза сверкают так, будто этот самый кот есть сущий дьявол, загнавший в угол зазевавшуюся добычу. У Канаямы дыхание перехватило. Всё внутри окаменело, превратившись в соляной столб. — Здравствуйте, господин Канаяма, — пропел Годжо. — Рад вас видеть. Канаяма не в силах был ответить. Горло будто чужие пальцы сдавили. Но надо было, надо было сказать хоть что-то. Он посмотрел на тестя. Пожилой господин так мрачно усмехнулся, что Канаяма понял: он всё знает. Не просто знает. Он всё видел. — Господин Годжо принёс мне очень любопытные фотографии, — раздался тяжёлый бас Накадзимы-сана. — Какие же? — Канаяма взял себя в руки, стараясь держаться достойно. — На них ты изменяешь моей дочери, — сказал Накадзима очень спокойно, а потом швырнул папку на край стола. — Посмотри. — Я не буду смотреть эту мерзость, — Канаяма старался звучать ровно и не кидать гневные взгляды в сторону Годжо, поддавшись мгновенной панике. — Это клевета. Сейчас не так уж и сложно под… Но тут по кабинету разлился чуть механический, будто в отдалении, но всё же очень чёткий голос самого Канаямы: «Этот старый хрыч сам дал мне активы. В благодарность за то, что я взял его драгоценную дочурку в жены, хотя она ни рыба ни мясо. Мне эта семейка уже поперёк горла, а ты… будь ты хоть трижды из знатного рода, всё равно клеймо шлюхи теперь не отмоешь. В приличное общество тебя без покровителя не пустят». Тот, кому принадлежала речь, медленно перевёл взгляд, полный ужаса, на Годжо, держащего в руках телефон. — Эта запись не единственная, — сказал он весело. — Это всё… — Канаяма нервно усмехнулся. — Это всё неправда. — Прекрати отпираться, старый извращенец, — пророкотал Накадзима. — Я давно живу на белом свете и разного повидал, в том числе и увёртливых ублюдков, как ты. — Вы поверите сопляку, которого даже не знаете? — возмутился Канаяма, чувствуя, как испарина выступила на лбу. — А ты знаешь? — спросил Накадзима. — Ты знаешь?! — Это всего лишь мальчик по вызову, который решил содрать с меня побольше денег за единственный раз, когда я воспользовался его услугами, — сказал Канаяма. — Как поёшь, — Накадзима откинулся на спинку огромного кресла и указал пальцем на папку. — Вот здесь, дорогой мой зятёк, не только фотографии, но и счета. Полная история операций. Все суммы, которые ты переводил Годжо-сану. И которые он не единожды возвращал обратно. Так разве шантажисты делают? А ещё в этой папке есть медицинские заключения о том, что ты применял насильственные действия сексуального характера по отношению к этому молодому человеку. Канаяма посмотрел на Годжо. Сукин сын, он его поймал! Загнал в угол. Специально согласился на встречу, чтобы потом состряпать эти бумажки. Подлинные. С фотографиями, печатями и подписями. — На случай, если вы, Канаяма-сан, начнёте говорить, что я сам к вам пришёл. И что всё произошло по обоюдному согласию. На этой записи есть прямые доказательства того, что вы шантажировали меня здоровьем и благополучием моей девушки Куран Сакуры. Также у меня есть прямые доказательства должностного преступления следователей, которым вы поручили открыть закрытое дело с целью оклеветать госпожу Куран и привлечь её к ответственности за то, чего она не совершала. А ещё вы меня принудили вступить с вами в интимную связь, повлекшую вред моим здоровью и психике, — сказал Годжо вполне серьёзно. Канаяма не мог дышать. Его трясло. Хотелось кинуться вперёд и придушить паршивца. — Он просто хочет побольше денег, Накадзама-сан, вот и устроил представление, — упёрся рогом Иясу. Годжо расхохотался, запрокинув голову назад. А потом резко поднялся на ноги, убрав руки в карманы кашемирового пальто. Улыбка стала безумной. Блеск в глазах диким. Он посмотрел на Канаяму так, будто тот ползущее под его ногами насекомое, которое можно раздавить нехитрым движением ботинка. Даже усилий прилагать не придётся. — Я уже сказал господину Накадзаме, что деньги меня не интересуют. Абсолютно. Если поползновения в сторону меня и моих близких продолжатся, то я так ославлю всех здесь присутствующих, втяну в такой грандиозный скандал, что вся страна будет говорить о нём несколько месяцев, а вспоминать годы. Втопчу вашу репутацию в грязь, побужу общественность засунуть свои длинные носы в грязное бельё не только вашего семейства. Шоу будет долгим, ярким и с многообещающими последствиями. Насчёт своей репутации я не боюсь, — Годжо повернулся к Канаяме. — Не надо было её трогать. Не надо было её бить. На секунду тому показалось, что спятивший мальчишка шагнул вперёд, чтобы ударить. Налететь, снести смертоносным ураганом из кулаков. Иясу даже отпрянул. Но Годжо стоял на месте, смотря на него холодно. — Не стоит горячиться, Годжо-сан, — сказал Накадзима. — Я гарантирую, что ни вас, ни госпожу Куран, ни людей, с вами обоими связанных, больше не тронут. Ни я, ни этот сукин сын, ни его прихвостни. — Я вам очень благодарен, Накадзима-сан, — сказал Годжо, повернувшись к господину. — А теперь идите с миром. И надеюсь, больше не свидимся, — Накадзима посмотрел на молодого человека. Тот поклонился и взял направление в сторону выхода. — Я желаю, чтобы с тобой были так же нежны, как и ты со мной, ублюдок, — прошептал Годжо, проходя мимо Иясу. Тот стоял, застывший, будто каменный идол, которого только что покинули все почитатели. И не будет у него больше ни жрецов, ни подношений, ни алтаря, ни жизни. В коридоре послышалось весёлое насвистывание Годжо Сатору.***
Дедушка как-то раз сказал маленькой внучке, что вода в море такая солёная, потому что киты плачут. Был ли у них повод лить слёзы, крошка Сакура не знала. Но зато уже взрослая помнила, как плакала косатка в том теперь далёком, подёрнутом дымкой воспоминании. Там, на каменистом берегу. От самоубийства, совершенно настоящего, потому что доктор Куран думала о нём с отстранённым хладнокровием, оценивая с медицинской точки зрения тот или иной способ ухода из жизни, Сакуру спас холодный рационализм и природное упрямство пройти всё до конца. А потом и кот, которого она забрала с собой. Он долгое время бежал след в след за чемоданом на колёсах. Сакура не могла его прогнать. Даже когда села в такси и отъехала на каких-то жалких пять метров, попросила водителя остановиться, открыла дверь машины и запустила настырное животное. Он потёрся чёрным тёплым телом о её ноги, обвивая лодыжки хвостом. Сакура вздрогнула, посмотрев вниз. — Да не собираюсь я вены резать, — сказала она, посмотрев на опаску, которая лежала на керамической поверхности раковины. Сакура не настолько отчаялась. Она ведь всего лишь хотела искупаться. Немного полежать в горячей воде. А мысли занесли её дальше положенного. Это даже не крысиные бега по лабиринту потаённых страхов и желаний разума. Сакура знала людей, которые подобно тем же крысам, желают жить. Даже могут сожрать собственный хвост или сородичей, цепляясь за существование. Сакура понимала истоки такого поведения, но в некоторой степени испытывала циничное отвращение. Не могла она поступить и по-самурайски. Не то чтобы духу не хватит — смысла не видела. В смерти вообще его было мало. От очередной попытки впасть в пучину новой порции мрачных образов спас звонок в дверь. Сакура подскочила, когда услышала надрывный звук. Звонок был старый. Он будто бы прокашлялся, выплёвывая наружу пыль и паутину. Пришлось выключить воду и пройти к двери. Матовое стекло и шторка из плотной ткани, больше похожей на египетский пергамент, не сильно скрывали очертания силуэта, стоящего за дверью. Сакура шла на ватных ногах. Обхватила ручку холодными пальцами и открыла. На пороге стоял Годжо, в пол-оборота наблюдая за творящейся далеко на море игрой дневного света под матовым однородным небом. Повернулся к Сакуре медленно и улыбнулся. — Пустишь? Сакура смотрела на него долго, прежде чем отступить назад и сказать тихое «входи». Она ничего не спрашивала. Он ничего не говорил. Всю ночь. Молча. Рядом. Кожа к коже. Губы к губам. Дыхание горячее, сбивчивое. Сердцебиение быстрое, кровь по телу жадно гоняющее. А потом рассвет прокрался в комнату первыми робкими лучами, борясь с сумерками уходящей на покой ночи. Пол и стены заливал молочно-голубоватый свет, выхватывая острые плечи и ключицы Сакуры, её бледную кожу. Сатору лежал на спине, накрытый по пояс одеялом. Подтянутый, жилистый, красивый. И смотрел на Сакуру, что сидела напротив, из-под ресниц. Она обхватила плечи руками, одну ногу убрала под себя, а вторую коленкой прижала к упругой груди. Глядела на него, чуть наклонив голову вбок. Её лицо не выражало абсолютно никаких эмоций, кроме спокойной нежности, больше напоминающей умиротворение. Сатору знал, что Сакура слушала. Даже отсюда, она слушала антрацитовый океан. Да, не только море. А именно океан. Сегодня всё было иначе. Медленно, тягуче, трепетно. В эту близость было вложено куда больше чувств, нежели эмоций. Сатору протянул ей руку. Сакура легко, как вода, перетекла из своего положения поближе к нему. Вытянулась в полный рост. Годжо потёрся о её плечо подбородком. — И давно ты забыл, что такое бритва? — спросила Сакура, всё-таки решив прокомментировать щетину на обычно гладко выбритом лице. — Дня три назад, — протянул Сатору и потёрся о её плечо ещё раз. Он тогда вернулся из офиса Накадзимы и долго сидел на диване в гостиной, пока сумерки за окном не начали сгущаться, и квартира не погрузилась в полумрак. — Я слишком долго думал, ехать к тебе или нет, — признался Сатору. — Целых три дня? — Представь себе. Решил, что выставишь за порог, если явлюсь. — Но тебя это не остановило. — Как видишь — нет. Сакура провела пальцами по его щекам и подбородку. — Если мешает, побреюсь, — улыбнулся Сатору. — Немного непривычно, — сказала Сакура. — У меня нет бритвенного станка. — Куплю, — отозвался Сатору. — Но есть клинковая бритва, — Сакура чуть приподнялась на локте, заглядывая в глаза Годжо. — Я не умею ей пользоваться, — признался он. — Зато я умею. Годжо удивлённо вскинул брови и просиял. — Стесняюсь спросить, в каких местах вы ей орудуете, госпожа Куран? Сакура ткнула его под бок. Годжо тихо рассмеялся. — Дедушку брила часто, особенно в последние годы. Он был довольно продвинутым стариком, но насчёт бритья имел какой-то особый пунктик. — Интересно, — Годжо потёр себя под подбородком. — Можно попробовать. — Да ладно, лучше правда купить станок и не мучиться, — сказала Сакура. — Нет, давай ты меня побреешь этой штукой. Сакура закатила глаза, понимая, что зря подала Годжо эту идею.***
Лезвие аккуратно скользнуло вверх по шее к подбородку, оставляя за собой гладко выбритую кожу. Клинковая бритва. Властительница вендетты и ярчайшая представительница прошлых столетий, коим пользовались обычные цирюльники, сейчас плавно двигалась по его вымазанной в пене для бритья щеке. Вещица капризная, особого внимания и сноровки требующая. Стоит руке чуть дрогнуть или неуверенно пройтись вверх, как бритва с открытым лезвием вскроет тонкую кожу. Хорошо хоть Сакура не предложила самурайский клинок для ритуального самоубийства. Сакура провела бритвой по щеке, затем легко смахнула с лезвия пену и вновь вернулась к шее. У Годжо она действительно красивая: длинная, сильная, с прожилками и перекатывающимися под кожей мышцами, с идеальными линиями сухожилий. Адамово яблоко дергалось всякий раз, когда Сатору глотал горькую слюну и чувствовал холодное лезвие. Ладонь Сакуры уверенно лежала у него на лбу, заставляя откинуть голову назад. Длинные пальцы зарылись в светлую челку. — Надо было взять обычный станок, — сказала Сакура. — С обычным никакого азарта, — протянул Годжо. — Так тебе азарт подавай? — усмехнулась Сакура. — Да, — ответил Годжо. — Я же адреналиновый наркоман, забыла? — Забудешь о таком, — Сакура вытерла лезвие опаски полотенцем. — Пересядешь ко мне на колени? — Годжо улыбнулся. — Будет неудобно. — К чёрту удобства. — Вынуждена отвергнуть твоё столь щедрое предложение. — Хорошо, прими другое: будешь встречаться со мной? Рука Сакуры замерла, занесённая над чёткой линией чужого подбородка. — Зачем? — она посмотрела в голубые глаза. Годжо не шутил. — А зачем люди, по-твоему, встречаются? — спросил он, удивлённо вскинув брови. — Ты нравишься мне, я нравлюсь тебе. Мы два взрослых, умных, красивых человека. — Один из которых смертельно болен. Нам отведено совсем немного. Месяца три-четыре, половина из которых будет сущим адом, — сказала Сакура. — Тебе захочется сбежать или убить меня, чтобы не мучилась. Сакура намеревалась вернуться к бритью, но Годжо мягко перехватил её за запястья. На красивом лице ещё осталось немного пены. Смотрелось бы забавно, не будь выражение его глаз очень серьёзным. — Так давай начнём лечение. — Ты опять за старое? — Да. Не ищи причины жить, просто живи. Назло людям, которые портили тебе кровь, назло самой себе. В первую очередь самой себе, — сказал Годжо. — Но если уж тебе так нужен повод, то я его дам. — Ты им станешь? — усмехнулась Сакура. — Мало? — Нет. Много. Слишком много. — Боишься не справиться? — Сатору, ты понимаешь, что значит находиться с человеком, который лечится химиотерапией? Она не даёт стопроцентной гарантии, в моём случае, хорошо, если процентов пятьдесят наскребётся. Рецидив никто не отменял. Опухоль неоперабельная. Меня будут мучить адские боли, но и они — цветочки, по сравнению с тем, что ещё поджидает человека и его близких на этом пути. Готов ли ты пойти до конца, зная, что игра может не стоить свеч? — А ты? — Годжо смотрел на неё внимательно. Сакура провела бритвой по последней полосе белой пены, потом вытерла полотенцем её остатки с кожи. Обтёрла лезвие и очень ловко убрала его в строгой формы рукоять. — Я не знаю, — честно ответила она. — Мне страшно, Сатору. Я это признаю. Смерти как таковой не боюсь, а вот что ей будет предшествовать… Я просто оттяну неизбежное, вот и всё. — Мы все оттягиваем неизбежное. Сакура, если ты решишь пойти до конца, то я буду рядом, — сказал Годжо. — А если я решу сдаться? — серьёзно спросила Сакура. — Что ж, и тогда я тоже буду рядом, — ответил Сатору. — Только постоянно жужжать над ухом и нудеть. — Тогда точно не надо, — Сакура накрыла его лицо полотенцем, услышав лёгкий смех. Годжо стянул его, а потом внимательно посмотрел на Сакуру. — А если серьёзно? — Если серьёзно, — Сакура взяла его за подбородок. — Я обследуюсь ещё раз. И тогда посмотрим. Такой ответ тебя устраивает? — Пока — да, — ответил Сатору, потянувшись к её губам. За стенами дома шумел волнами и наливался силой антрацитовый океан. В толщах его вод пели песни и танцевали обряды исполинских размеров киты.