Когда киты выброшены на берег

— Ну, чего ты там разглядываешь? Широкий, почти львиный зевок. Голос у Годжо даже спросонья очень приятный. Такой, что не хочется удушить за нарушение блаженной тишины ранним утром. Немного хрипловатый, с недовольными подтонами, пусть настроение ещё нейтральное или вовсе хорошее. На голове ужас, сплошной хаос. Один глаз ещё не разлепил, а вторым пытается отмерить количество зубной пасты, которую механически наносит на щетину зубной щётки. Красной. Движения, пусть и неосознанные, до автоматизма доведённые, но всё равно с точностью иной раз случаются проблемы. Сатору это не особо беспокоит. Он чертыхается, конечно, но только для проформы. Почёсывает тугой рельефный живот сильной красивой пятернёй и смотрит в зеркало, но не на себя, а на Сакуру. Та смотрит в ответ, чуть задрав голову. Меланхолично немного. У неё взгляд вообще ленивый и чуть с поволокой, будто она знает все тайны мира, но ни за что, ни за какие земные миллионы их не раскроет. Сатору любит этот взгляд. Но не любит, когда Сакура смотрит так на себя. Она касается коротких волос и едва слышно хмыкает, прежде чем ответить. — Себя разглядываю. Разве не видишь? — говорит она бархатно, лениво-буднично. — Вижу, — улыбается Сатору, наконец нормально раскрыв оба глаза. Не то чтобы он любит наблюдать собственное отражение в зеркале по утрам — зрелище то ещё, но видеть мир, временно заключённый в пространстве кафельной ванной, приятно обоими глазами. Но не всё здесь Годжо радует. Он любит наблюдать за Сакурой. Особенно по утрам, когда на её стройном, высоком теле нет ничего, кроме майки и трусов. За «трусики» Годжо мог получить знатный подзатыльник или сморщенный от отвращения нос. Надо ли говорить, что Сатору иногда намеренно жонглировал этим словом, произносил его мягко, специально бархатно и ненавязчиво, только ради реакции Сакуры. Но сейчас на душе у Годжо кошки скребут. Да так, что от неё, скорее всего, одни ошмётки останутся. Сакура поднимает подбородок — задирает его чуть вверх, открывая бледную длинную шею, проводит по ней ладонью, будто наощупь ищет что-то неприятное. Она очень похудела за последний месяц. Годжо с трудом выносил наблюдать её завтраки, обеды и ужины горстями таблеток. Одно радовало — стабильное состояние. — Сатору, — зовёт Сакура спустя минуту бесплодного разглядывания собственного отражения. — М? — лениво, почти тепло отзывается он. — Мне, скорее всего, придётся побриться налысо, — говорит Сакура так же легко, будто рассказывает, что у них на завтрак. Годжо замирает. Он привык, что здесь, на этом поле боя с всепоглощающей болезнью Сакуры приходится терпеть всякое. И даже самая мелочь может нарушить то хрупкое равновесие, которого добиваешься трудом, терпением и бескорыстной, действительно бескорыстной, потому что иная здесь не поможет, любовью. Сакура смотрит на него совершенно спокойно. Но на дне антрацитовых, как море в непогоду, глаз Годжо видит выжидающего, любопытного зверька. Кошку, разгуливающую взад-вперёд и делающую вид, что ей не любопытно, но ушки-то давно на макушке. И Годжо знает, чего именно Сакура ждёт, точнее, из-за чего улыбаются её глаза: я говорила тебе, я предупреждала, что от меня под конец ничего не останется, что со мной будет тяжело, нравится? — Тебе помочь? Или сходишь в парикмахерскую? — спрашивает он. — Пока не решила. Может, сами вылезут. Каждый день на расчёске столько… хватит на целый парик, — тянет она. — Открыть своё дело, что ли? Хотя… — Ты ещё жива, Сакура,  — говорит Сатору и принимается полоскать рот. — Это так, дружеское напоминание. Сакура улыбается. На её всё ещё привлекательном, пока не съеденном болезнью лице появляется крайне приятное выражение. Она берёт зубную щётку. Собирается выдавить мятную пасту, но останавливается, бесстрастно глядя на керамическую раковину. — Я тебе такой не понравлюсь, — говорит очень чётко и спокойно. — Я так думаю. — Ты ошибаешься, — отзывается Годжо. — Что-то с трудом верится, — хмыкает Сакура. — Ты всё ещё сомневаешься в моих намерениях остаться с тобой до конца? — спрашивает Годжо. — А ты бы не сомневался, будь на моём месте? — вопросом на вопрос отвечает Сакура. — Сомневался, конечно, — честно отвечает Годжо. — Только я не на твоём месте. — Да, это так, — улыбается Сакура. — Становлюсь невыносимой, извини. — Имеешь право, — говорит Годжо. — Не люблю, — морщит нос Сакура. — Что не любишь? — удивляется Сатору. — Когда ты излишне серьёзен. У тебя даже морщины уже появляются, — отвечает она. — Ты же меня из-за них не бросишь? — усмехается Годжо. — Я подумаю, — тянет Сакура. Годжо смеётся. Легко, будто тянется серебряная паутинка на тёплом осеннем ветру. Он всегда говорил и продолжает говорить ей прямо о многих вещах. Именно поэтому хочется отвечать взаимностью — искренностью на искренность, прямолинейностью на прямолинейность. Доверять. Иногда слепо и неоправданно, но доверять. Признаться, этому они учатся оба. Но если Годжо с Сакурой легко познаёт давно забытую науку, то Сакура пока двоечница на поприще взаимного доверия. Благо, Сатору учитель инициативный и терпеливый. Из-за чего часто любит приговаривать, какой талант сенсея в нём пропадает. — Кстати, — собирается сменить тему Сакура, — я твою посылку на своё имя записала. Забыла, как правильно пишется твоя фамилия. — Хорошо, — кивает Годжо. — Хотя… может, всё же запомнишь её получше? — С чего бы? — усмехается Сакура. — Потому, что она вполне может стать твоей, — улыбается Годжо и смотрит с кошачьим прищуром. Сакура закатывает глаза. — Боже, Сатору… — Да, я такой, — хмыкает Годжо. — Уже отчаялся. Опустился до предложения руки и сердца у толчка… упс, у керамической раковины. — Оттого, что поправился, лучше не стало, — замечает Сакура. — Изначально всё было роскошно и на берегу моря, — говорит Годжо. — Надо было соглашаться тогда. — Ты ведь в курсе, что через несколько месяцев после свадьбы можешь стать вдовцом? — приподняла бровь Сакура. — Ради этого замуж и зову, — деловито замечает Годжо. — Знаешь, сколько бонусов в копилку мне даст статус молодого безутешного вдовца? Сакура смотрит на него нечитаемым взглядом, а потом запрокидывает голову и начинает заливисто смеяться. Такое утешение нравится ей больше, чем если бы Годжо баюкал в объятиях и показывал, как сильно он сожалеет о её судьбе. Но каждый сам выбирает свой ад — Годжо знает. Ему это слишком хорошо знакомо. Сакура выбирает свой. Так уж вышло, что Сатору становится свидетелем, как ещё один близкий человек упорно не желает прекращать убивать себя. В данном случае, бороться с тем, что убивает. Хотя Сакура сильная, настолько сильная, что болезнь не ест её, не высасывает так, как должна была уже давно. Может, доктор Куран просто делает вид, что не заинтересована цепляться за жизнь? Иногда Годжо видит, как она лежит на диване в полумраке. На животе у неё светильник — любопытная вещица, у которой плафон, сделанный из метала, крутится. Крутится, заставляя резные стенки превращаться в вязь причудливых кружев на стенах старого дома. Сакура смотрит на игру света печальным взглядом, рыбьим, едва ли живым. Но стоит заметить в дверном проёме Сатору, как лицо её тут же преображается. Годжо слишком хорошо понимает свою власть в данном случае. И не гнушается ею пользоваться, идя на сделки с совестью. Он имеет на Сакуру влияние больше, чем имел когда-то на Гето. Годжо понимает, что играет грязно. Но и Сакура до конца с собой не честна — она такого дерьма, на которое себя обрекает, не заслуживает. Не вина Сатору, что она этого не замечает или попросту не признает. Может, у них всё будет лучше чуть погодя. Но для этого «лучше» нужно время, которое Сакура отказывается давать им обоим. Годжо считает это несправедливостью вселенских масштабов. — Так вот каков твой коварный план, — улыбается Сакура, как раньше, сладко, без налёта уже привычной грусти. — Именно, — фыркает Годжо, чувствуя, как Сакура запускает пальцы в серебряные вихры и притягивает к себе. Вдыхает запах Сатору. По спине мурашки бегут. Он такой тёплый и сладкий, что невольно аппетит просыпается. Сакура сейчас немного странная — она знает. Но вновь обретённых, пришедших с болезнью демонов контролирует, в узде держит. А ещё благодарит Годжо, потому что без него её потуги всё равно что бесплотная дымка, поутру растворяющаяся в прозрачном свежем воздухе, звенящем бесконечной чистотой. Сатору обнимает Сакуру сзади, покоя широкие ладони на её животе. Смотрит через отражение в зеркале. Сакура больше не улыбается, но по глазам видно, что демонов этих на время усыпить удалось. Они оба чуть покачиваются, лениво двигались в такт неслышимой мелодии. Сакура тонкая, почти прозрачная, лёгкая и немного нездешняя, прохладная наощупь. Раньше было иначе. От этого щемит где-то за рёбрами. Годжо зарывается носом в изгиб её плеча. Благо, рост обоих позволяет не сгибаться в три погибели. Сатору — высокий, сильный, горячий и вполне себе живой, настоящий, невероятный, пусть внешне весь из себя морозное утро, иней, лазурное небо зимой. Сакура поворачивает голову в сторону и целует его в висок. — Пошли на кухню. Завтракать. Вкусно завтракать. Мне нужна новая доза эндорфина. Годжо тихо смеётся. Сакура не совсем понимает причину. Хмурится. Она ведь не сказала ничего смешного. Но через секунду её ещё упругая задница сидит на холодном мраморе столешницы около раковины: Годжо довольно ловко, с отточенной грацией фокусника, достающего кролика из шляпы, берёт её за талию и мгновенно разворачивает к себе лицом, удобно усадив на твёрдую поверхность. Сам целует в бледновато-розовые губы напротив, проходится по подбородку, шее, чувствуя, как Сакура вздрагивает и довольно выдыхает. Потом изящно опускает руки на плечи Годжо, мягко давит, заставляя опуститься на колени. Он не против. Вот совсем. Раздвигает тонкие ноги плавно, мягко, покрывает поцелуями внутреннюю сторону бёдер. Сакура закусывает губы, пальцами зарываясь в светлые волосы. Годжо поднимает на неё совершенно магический взгляд невозможного цвета глаз. — Я тебе говорил, что эндорфины можно легко получить, регулярно занимаясь сексом? Хорошим, качественным сексом. — Требую показать на практике, — бархатно напевает Сакура, широко, абсолютно по-хищному улыбаясь Годжо. Время у них ещё есть.