Lathbora viran

Лавеллан никогда не скрывала своих отношений с Соласом. Захоти один из пары проявить немного нежности, вроде мимолётного поцелуя или короткого касания, и случалось это безо всякой неловкости, как нечто совершенно естественное — а значит, не должное являться тайным. Бóльшая часть их общения случалась вдали от посторонних глаз: в спальне Лавеллан, за пределами лагеря или ночью в ротонде, когда не спят только Лелиана, дежурные да вороны, но каждый мог стать случайным свидетелем того, как они перебираются из палатки в палатку или беседуют, близко склоняясь друг к другу. Роман между ними быстро стал поводом для сплетен. Они поползли сами собой: леди Инквизитор была видной фигурой — даром, что роста в ней было немного. Чем больше ширилось влияние организации, тем больше глаз устремлялось на её предводительницу. «Ничего удивительного, — заключали сплетники, понаблюдав. — Подобное тянется к подобному». И были правы: когда Лавеллан, огрызающуюся и упрямую, как галла, швырнули в бушующее море под знамёнами Инквизиции, именно Солас стал якорем, пригвоздившим её ко дну. Она была губкой, жадно впитывающей знания, и этого оказалось достаточно, чтобы между ними пробился росток взаимного интереса. Они говорили. Изучали друг друга, медленно и осторожно. Спорили — иногда до хрипоты. Обсуждали книги, которые Лавеллан выписывала из Университета Орлея по рекомендациям Соласа. Ходили вокруг да около, плетя кружево из намёков и пауз, словно совершая па сложного танца, но вместо плитки бального зала под их ногами был лёд. Лавеллан наслаждалась всем этим, как наслаждаются интеллектуальной баталией, и когда тонкая мёрзлая корка, наконец, треснула, возликовала. Сплетники вовсю гадали, какой будет свадьба — неужто долийской? Говорят, гости на ней танцуют голышом — каков будет скандал!.. И улыбались за взмахами искусно украшенных вееров, предвкушая. Всё изменилось после заседания Священного совета. Как бы старательно ни заминались слухи о случившемся в Дарваараде и после него, их не удалось задавить полностью. Говорили, что Инквизиция прогнила изнутри и теперь кишит предателями и шпионами, и началось всё это с отступника, который когда-то грел постель Вестницы. Что опасность, грозящая миру, не сравнится с Мором и Брешью. Что вскоре будет война, и живые позавидуют мёртвым. Лавеллан не сутулила плеч, даже когда вокруг стали шептаться громче обычного. Никто не говорил ей этого в лицо, но она знала, какие ходят толки. Какими эпитетами наделяют её за спиной. «Любовница врага» было самым приличным из них. Поначалу Инквизиция — или то, чем она стала, — поддерживала видимость, что всё осталось по-прежнему. Лавеллан всё так же посещала общие собрания и была вольна высказывать своё мнение, каким бы то ни было. Но время внесло свои коррективы. Чёрные стяги с пылающим глазом, торжественные и зловещие одновременно, больше не реяли на ветру. Скайхолд пустел и будто терял краски, постепенно сливаясь с белизной Морозных гор. Менялся список агентов, вороны стали улетать и возвращаться чаще обычного, а планы касательно Соласа обсуждаться лишь в узком кругу посвящённых. Лавеллан постепенно оттесняли в сторону: слишком много старой крови. «Ничего личного, но я бы не стала раскрывать наши планы той, кто делил с ним койку», — сказала однажды одна из разведчиц. Лавеллан не знала её имени, не знала, как долго она служит под крылом их новой, пока безымянной организации, но этот голос — один среди множества — заставил задуматься и других. Кассандра не стеснялась в выражениях, пытаясь донести, что Лавеллан заинтересована в спасении мира не меньше, чем любой из них, но недоверие, высказанное единожды, уже начало прорастать в чужих сердцах. Её отстранили от дел деликатно. Не было ни официальных заявлений, ни претензий, ни просьб — лишь неозвученное «ты ведь и сама всё понимаешь». Лавеллан и вправду понимала, но это не делало ситуацию пригляднее или проще. Она перестала посещать ставку командования и ограничила передвижения по замку. В былые времена она подолгу засиживалась в кабинете близ сокровищницы или читала в саду, но стены первого хранили слишком много воспоминаний, нынче горьких, как настойка из эльфийского корня, а во втором всегда находились те, кто не стеснялся метнуть косой взгляд. Когда-то она не повела бы и бровью и уж точно не опустила бы головы, но теперь это вызывало в ней тошноту. Вопиющая недальновидность, думала она. Как можно отстранить от дела её — женщину, которую Солас подпустил ближе прочих? Но в знании крылось и нечто другое: уязвимость. Обнажив друг другу свои души, они добровольно нанизались на один и тот же меч и теперь болтались на нём, соединённые навеки. Ей стоило быть советницей и, исчерпав свою полезность, отойти в сторону. Именно её близость с врагом мешала ей подхватить знамя и повести войска в бой. Лавеллан никогда не умела сидеть на одном месте или проглатывать обиды. Она могла бы бороться, выгрызая себе право на участие — так, как делала это всю свою жизнь. Прямолинейная и крепкая, как железная кора, Лавеллан редко гнулась: такие, как она терпят до последнего, а потом переламываются пополам. Насколько разумно бодаться с союзниками, если на чаше весов твоё собственное право на борьбу? Как долго можно давить, пока место сгиба не начнёт болеть ежедневно и ежечасно? Достаточно долго, чтобы выгореть, став изнутри серой, будто присыпанной пеплом. Как просто оказалось превратиться в символ, который можно протереть на прощание и убрать на полку. Она хорошо помнила тот день, когда осознала, что под этой страницей её жизни пора подвести черту. Время клонилось к полудню. Балконные двери были плотно закрыты: воздух по ту сторону пёстрых витражных окон резал морозом; вдохни, и этот вдох застрянет в глотке. Лавеллан лежала в постели, нагая под ворохом тёплых медвежьих шкур, и скользила взглядом по потолку. В уши шептали голоса Источника, ставшие такими же привычными, как культя вместо левой руки. Солнце ложилось на кровать и пол, поделённое на квадраты железными перекладинами, и ей казалось, что она видела это во сне: точно такой же узор, но в другом месте, в другое время — там, где Тень не была смолой и купоросной зеленью, вытекающей сквозь разрывы… За дверьми слышался шум. Инквизиция переезжала, сдирая с Небесной Твердыни редкую позолоту. Лавеллан оказалась в организации и возглавила её, ведомая определённой целью, сначала навязанной, а потом заменившей собой всё: и пение ветра в листве, и шорох травы под ногами, и ветхие свитки Хранительницы… Да и самой Хранительницы больше не было — никого не было, кто мог бы помочь ей снова пустить корни. Только нежданные друзья, уже разлетевшиеся по миру, словно цветочные семечки. Они преуспели в своей задаче: о Бреши теперь напоминал лишь зеленоватый шрам в небе, а сама Лавеллан стала бесполезна, если не сказать неудобна. Они непременно найдут нового лидера — кого-то более компетентного, чем однорукая долийка без клана и с раздавленным в крошку сердцем. Её ничего не держало, а значит, пора было выбрать новую дорогу. Знать бы, какую. Сегодня было так же ясно и холодно, как в то памятное утро. Занимался рассвет: брезжил розовым золотом, медленно растекаясь между остроконечных горных шапок. Лавеллан села в кровати; слева от бедра привычно скрипнуло. В комнате было так зябко, что ей показалось: ещё немного, и её дыхание остановится, превратится в ледышку и упадёт на пол. Разжигать камин не имело смысла: к тому моменту, когда спальня прогреется, её здесь уже не будет. Вода в умывальном ковше тоже была ледяной. Лавеллан стиснула зубы. Но было уже не страшно, что она обжилась в шемленских лесах из камня и забыла, что такое по-настоящему холодная вода и холодный ветер… Страх ушёл позже злости. Обтерев шею тряпочкой, Лавеллан глянула в маленькое зеркальце с щербинкой у края, но увидела в нём только тёмный силуэт, подсвеченный со спины встающим над горным хребтом светилом. Она на цыпочках вернулась к кровати и, усевшись посреди шкур, потянулась за расчёской. Это была прелестная вещица из белёного дуба, с узором из перевитых ветвей на обратной её стороне — подарок Жозефины. Чесала она не в пример лучше, чем гребень, который Лавеллан когда-то вырезала сама. Она медленно прошлась расчёской по волосам. На солнце они отливали медью, в сумраке — становились тёмно-каштановыми, как горький шоколад. Когда Лавеллан едва оказалась в Инквизиции, основная масса волос достигала подбородка; самые длинные пряди касались основания шеи. Теперь их стало куда больше. Густота сошла на нет, но своенравные пряди всё так же топорщились после сна и вились от влаги. «Состриги», — приказала Лавеллан однажды Кассандре. Конечно, она могла бы попросить об услуге Вивьен — в те времена она как раз гостила в Скайхолде. О, у придворной магессы нашлось бы достаточно знакомцев, умевших обращаться с девичьими волосами… Время сделало их терпимее друг к другу, но так и не превратило даже в приятельниц, поэтому простенькие, местами проржавевшие ножницы были вручены Кассандре. «Состриги, — повторила Лавеллан и пояснила: — Мне слишком сложно управляться с ними одной рукой». «Ты уверена?» — спросила её та. Возможно, она заподозрила что-то по её взгляду, или линии губ, или тому, как эльфийка комкала подол туники, потому что в вопросе прозвучала тревога. Не прошло и пяти секунд, как Лавеллан, к своему стыду, разревелась, кривя рот. «Ну, ну…» — ласково приговаривала Кассандра, неловко приобнимая её за плечи и укачивая, как ребёнка. На следующий день Вестницу вызвала Дагна. Заплетя волосы в свободную косицу, Лавеллан поднялась с кровати и начала торопливо одеваться. Льняные штаны, нательная рубаха, чулки, тёплые мягкие штанишки, которые она выторговала в Вал Руайо, рубаха поплотнее… Кожаная броня была старой и испещрённой царапинами, но сапоги — совершенно новыми, с узором крест-накрест, на долийский манер. Когда-то Лавеллан не могла держать в левой руке и пера, но сейчас ей поддавались даже самые тонкие ремешки — до тех пор, пока у неё хватало концентрации. Культя, крепко обхваченная двумя ободками металла с простой, но изящной гравировкой, перестала быть бременем. Брешь закрылась, но Лавеллан по-прежнему могла пользоваться магией разрывов, и Дагна теоретизировала, что виной тому были осколки Якоря, навеки оставшиеся в её изуродованной руке. Уточнить было не у кого: оба её учителя покинули Скайхолд, а других магов разрывов Лавеллан не знала. Используя зачарованные камни, руны и лириум как проводники своей воли, она создавала осязаемую иллюзию — руку, сотканную из самой Тени и позволявшую ей совершать мельчайшие манипуляции. К чему только, подумала она со стылым безразличием: писать ей уже некому, а мастерить она перестала ещё до того, как стала калекой. Увидев Соласа в последний раз, Лавеллан уничтожила все фигурки Творцов, которые когда-то старательно вырезала из дерева, будучи юной девочкой. На смену испепеляющей ярости пришла пустота. Из всех её поделок остались лишь гребень да примитивный набор из тарелки, чашки и ложки. Даже посох, который она с таким усердием создавала, тщательно подбирая дерево и кристалл, сгинул во взрыве Конклава. Надев сверху длинную шерстяную тунику и шарф, Лавеллан сунула в сапог кинжал и принялась возиться с оружейными креплениями. Верхушку посоха она накрыла мешковиной и сдвинула чуть ниже обычного. Не весть что, конечно — тот всё равно торчал значительно выше её головы, — но лучше не получится. Маленький лук Лавеллан разместила с учётом рюкзака и плаща: возникни такая необходимость, и оружие должно выниматься без проблем. Сумку она приготовила с вечера. Скарба было достаточно: походный котелок, спальник, посуда, мешочки с лириумной пылью и травами, склянки, припарки, наполненная фляжка, пара локтей бечёвки, бумага и уголёк, немного еды — нарезанное на полоски вяленое мясо, орехи и корешки, хлеб с зёрнышками, который так здорово пекли на кухне Скайхолда… Ничего лишнего. Деньги Лавеллан рассовала по разным местам: кое-что в сумке, кое-что на поясе и, наконец, в хитром кармане с изнанки нижних штанов. Надев рюкзак и тёплый плащ с меховой оторочкой, она осмотрелась. Лавеллан никогда не любила свою комнату в замке — слишком много пустого места и света, — но успела к ней привыкнуть. На полках книжного шкафа ютились разные мелочи, купленные и найденные, на диване лежал недочитанный роман… Она вздохнула. Чего уж теперь. Она ступала неслышно, скользя молчаливой тенью мимо редких солдат. Перед ней по-прежнему вытягивались по струнке. Её звали Инквизитором — даже теперь, когда это звание потеряло и силу, и смысл. Лавеллан не стала обременять друзей прощанием с глазу на глаз, посчитав, что достаточно будет записки. Варрик поймёт. Поймёт и Кассандра. Коул наверняка знал, что она уйдёт, раньше, чем она узнала сама. Сэра и Дориан, наверное, разозлились бы, будь они до сих пор тут. Не стала она прощаться и с Анарелем. Их скоротечный роман был пуст, горек и бессмысленен, какими всегда бывают романы, родившиеся от тоски. Лавеллан вспомнила, каким было его лицо, когда она создала на ладони огонёк и подтолкнула его, чтобы он поплыл в воздухе, разделяясь на сотни других. Анарель смотрел на неё так, будто она сотворила не глупый фокус, а настоящее чудо. В темноте сада его глаза сияли ярче звёзд на небе и ярче огней, что проплывали мимо них, чтобы потом затеряться в цветах и древесных кронах. Лавеллан тогда отвернулась, почувствовав, как подкатывает к горлу отвращение. Ей было противно оттого, что он, никогда не ведавший истинной магии, восхищается чем-то столь тривиальным. Напившись из горного ручья, уже не посмотришь на спокойную реку. Не то, не с тем и не так, но чья в этом вина? Не юноши с нежной улыбкой, который обнял и остался, даже когда она попыталась прогнать его вон. Его наивная восторженность не заслуживала презрения, и, понимая это умом, Лавеллан презирала уже себя. Когда-то она и сама с восторгом смотрела на то, как творили волшебство чужие руки — бледнее и крупнее её собственных, с выпуклыми нитями вен… Было ли ему так же противно?.. По земле стелился тонкий сизый туман. Несмотря на то, что Скайхолд оседлал вершину горы, тут было гораздо теплее, чем в любом другом похожем месте из-за витавшей в воздухе магии. Это, впрочем, не означало, что снаружи крепости не было зябко. Даже в сапогах с плотной подошвой Лавеллан чувствовала поднимавшийся от земли холод. Иными ночами ветер так громко завывал в каминных трубах, словно там поселились демоны страха. Она поправила рюкзак и направилась к конюшням. Пуговка поприветствовала её дружелюбным фырканьем. Погладив олениху по рыжей морде, Лавеллан скормила ей орешек, найденный в кармане плаща, и вывела из стойла. Пуговка доверчиво ткнулась ей в шею влажным носом и обдала горячим, как пар, дыханием. — Уходишь, Лисичка? — послышалось сзади. Лавеллан обернулась. На перилах лестницы, ведущей на укрепления, сидел Варрик. Почему-то её это совершенно не удивило. — Да, — просто ответила она, не видя смысла юлить. И всё же отвела глаза — поспешно, как беглянка. Варрик хмыкнул. Опершись ладонью о камень, он с кряхтением спрыгнул в траву. Лавеллан напряглась. Она знала, что он не станет её останавливать, но вдруг… Гном зарылся во внутренний карман куртки. Глянув на Лавеллан исподлобья, он подошёл ближе, взял её за запястье и заставил вытянуть руку. Она не стала противиться. В ладонь лёг тяжёлый латунный ключ с красной лентой в толстом кольце. — Будешь нуждаться в убежище — в Киркволле найдётся подходящее местечко, — сказал Варрик с едва заметной улыбкой, и Лавеллан сразу поняла, что он имеет в виду. — Спасибо, — просто сказала она и зачем-то повторила: — Спасибо. А потом ушла в прохладное осеннее утро.