Lathbora viran

Серпантин дороги петлял, становясь то крутым, то пологим, но Пуговка хорошо знала путь. Под копытами оленихи скрипел снежок. В колчане глухо стучали друг о друга стрелы. Лавеллан уткнулась носом в шарф, дыша тёплой шерстью. Она никогда не знала, каково это: быть предоставленной только самой себе. В клане не существовало одиночества. Скайхолд кипел жизнью: Инквизиция собирала вещички, и теперь возня стихала только к рассвету, а тюки и ящики стояли даже на лестницах. Лавеллан чувствовала себя дезориентированной. Небо, нежное утреннее солнце, сверкающий драгоценной крошкой снег — всё казалось знакомым и незнакомым одновременно. Мир вокруг словно обрёл резкость. Даже дышалось иначе — полной грудью, хотя каждый вдох и обжигал лёгкие морозом. Ей казалось, будто она пробудилась от долгого сна после тяжёлой болезни. Долина внизу расстилалась бело-зелёным полотном. Лавеллан остановилась отдохнуть единожды: солдаты Инквизиции так и не сумели расчистить достаточно места, чтобы посреди дороги можно было с комфортом встать лагерем или где-то присесть. Медленно жуя полоску мяса, она смотрела вперёд, не оглядываясь. Достаточно и того, что твердыня бросала на неё свою тень. Когда они с Пуговкой наконец завершили спуск, солнце уже сияло в полную силу. Лавеллан вылезла из седла и, оступившись, едва не растянулась посреди вдавленных в землю камней. Хвалёная долийская ловкость. Отпустив олениху пощипать траву, она двинулась вдоль подножия горы, приминая подошвами снег. Дозорные на воротах, наверное, уже сообщили об её отъезде. Лавеллан знала: за ней не пошлют. Они уже выдоили её досуха, вытрясли всю информацию, которую она могла рассказать. Не осталось ничего, кроме самого потаённого. Как они с Соласом купались в оазисе вечером, до того, как на пустыню опустится холод. Как смотрели на звёзды в Свистящих пустошах, устроившись на строительных лесах у незаконченного колосса в честь Императора Флориана. Как она отталкивала его от себя и кричала, хотя ей хотелось плакать, и водопад заглушал всё — и обвинения, и извинения. Через десять минут отдыха Лавеллан возобновила путь. Скайхолд постепенно оставался позади. Она подозревала, что за ней следят — не знала лишь, кому обязана повышенным вниманием к своей персоне. Теперь, когда её больше не защищали стены крепости и солдаты новой-старой Инквизиции, Лавеллан не была уверена в собственной безопасности. Раньше она была под боком, а значит, под неусыпным надзором, но теперь?.. Если её посчитают угрозой, её не спасут ни титулы, ни заслуги. Достаточно посчитать, что она способна примкнуть к врагу. Лавеллан верила — хотела верить, — что Кассандра никогда не пойдёт на такое, но что может сделать одна шестерёнка в огромном механизме — махине, которой медленно, но верно начала становиться их новая организация? Не так уж и много. Лелиана — ныне Верховная Жрица Виктория — точно не дрогнет, отдавая приказ. В один день она, раздражённая незримым, но постоянным присутствием чужака, остановила Пуговку у водопоя. Лавеллан выжидала до тех пор, пока наблюдатель не начнёт вглядываться, уверенный в своей анонимности, а потом в одно стремительное движение достала лук и выстрелила. Левый рукав вспыхнул зелёным. Стрела вошла в древесный ствол в паре волосков от головы незадачливого шпиона. — Передай своему нанимателю, что я не люблю, когда за мной следят, — сказала Лавеллан. И, помолчав, спокойно, но с хорошо слышимой угрозой добавила: — В следующий раз я не буду тратить стрелу на предупредительный выстрел. Посыл оказался принят к сведению: если слежка и продолжилась, то с куда большей аккуратностью, чем прежде. Лавеллан не могла не гадать: кому отчитывался тот разведчик? Лелиане, люди которой были достаточно умелы для того, чтобы не попасться? Соласу, чья агентурная сеть ничуть не уступала Сестре Соловей?.. Точного ответа она не знала, а формы ушей под капюшоном не рассмотрела, да и разницы, в общем-то, было немного. Не имея в голове чёткого плана, Лавеллан шла по наитию, и ноги вели её на север. Она держалась в стороне от Имперского тракта и объезженных дорог, спала на свежем воздухе, если позволяла погода, или, окажись внутри немноголюдно, останавливалась в маленьких, едва сводивших концы с концами тавернах. Комнатки в них зачастую были бедными, но чистыми, а за горстку медяков можно было попросить нагреть воды для ванны. От неё снова начало пахнуть свободой: рябиной и хвоей, перегноем и ягодами, мятой, терпким запахом коры. Мышцы, ставшие мягкими от безделицы, окрепли и налились силой. Лёгкие, ранее будто не желавшие развернуться в полной мере, задышали как следует. Один раз Лавеллан пришлось договариваться с одиноким храмовником, которого не обманула мешковина на посохе, дважды — отбиваться от диких зверей. Она вспомнила, как наткнулась на морового волка во времена своей юности — глубоко в чаще, там, где ещё можно было встретить оставшихся после Мора чудовищ. Навалившись ей на спину, зверь выбил из неё весь дух, а его когти оставили на шее восемь пересекающихся шрамов. Её лихорадило больше недели, и Лавеллан до сих пор не понимала, как сумела не заразиться. Она не питала надежд найти Соласа, понимая: этого не случится до тех пор, пока он сам не захочет быть найденным. Перестала она и тянуться к нему в Тени: Брешь закрылась, а Лавеллан не была сновидицей. Все попытки были обречены на провал — с тем же успехом можно поймать ветер. Иногда Солас, впрочем, приходил к ней сам. Лавеллан чувствовала его присутствие, едва уловимое, но безошибочное. Она бы не спутала его ни с кем. Он был тенью на границе зрения, зыбким сном, едва различимым шёпотом — не разберёшь слов, напрягай не напрягай слух. В какой-то момент Лавеллан начала говорить с ним, ведя монологи обо всём на свете — озвучивая случайные мысли, рассуждая о выбранной ею дороге или перебирая случившееся за день. Ответа никогда не было. Время от времени она просила его показаться, упрашивала, злилась, и тогда тень исчезала. Она не знала, что раздражало её сильнее: его упрямое нежелание прекратить эту игру в прятки или её собственная реакция на это. В какой-то момент она подумала, что, наверное, смогла бы найти других долийцев. Лавелланов больше не было. Не было и клана Вирнен, откуда она происходила. Мирис поскупилась на детали, но Лавеллан поняла: в живых не остался никто. Не стало ни отца, ни матери, ни дедушки Самаля с зычным голосом и самыми волшебными сказками на свете. Старый дурак… Она надеялась, что он так и не узнал, что погибелью клана стал его бывший Первый. Возможно, Сабре? Варрик говорил, что они покинули Расколотую гору много лет назад и теперь обходили Киркволл по широкой дуге, но наверняка остались в стране. Рассудив, что Вольная Марка — не так уж плохой вариант (не хуже прочих), Лавеллан направилась дальше. Добравшись до Джейдера, она купила билет на корабль до Камберленда, истратив почти все свои сбережения. За Пуговку запросили отдельный золотой, и это было форменным грабежом. Но деньги — пыль. Прибыв на место, она всегда сможет найти себе работу. Проще всего было лекарям, но целительная магия никогда не давалась ей с лёгкостью. Опыт, тем не менее, подсказывал, что любая ферма на окраине нуждалась в помощи. Грызуны, пауки, демоны, пролезшие в мир смертных благодаря истончившейся Завесе — выбирай любой вариант. Не все селяне были готовы привечать мага, не вооружившись вилами, но Лавеллан не собиралась падать духом, даже не попытавшись. Чем дальше оставался Орлей, тем ближе был Солас. Она чувствовала это каждой пóрой собственного тела, словно море несло их навстречу друг другу, делая встречу неминуемой — и скорой. Внутри Лавеллан кипело обжигающе-горячее варево из эмоций. Что она должна чувствовать по этому поводу? Предвкушение? Радость? Раздражение, потому что он продолжает терзать её, не уходя и не оставаясь? Она не знала.

***

Он пришёл незадолго до рассвета, когда сон стал тоньше самой искусной паутины. Бесплотный призрак, сотканный из тумана мираж, тёмный силуэт среди частокола деревьев. Безмолвный визитёр, без спроса вторгшийся в чужие грёзы. Его шаги были бесшумны: ни шороха травы, ни скрипа попавшей под ногу ветки. Движения надёжно укутывал сумрак. Только взгляд ощущался на коже почти прикосновением. Спрятанный самой Тенью, Солас бродил вдалеке, словно волк перед добычей, не приближаясь, но выдавая своё присутствие. Нарочно? Лавеллан знала, что да. Сегодня она видела лесную опушку и небольшой водопад — декорации, которые нередко сопровождали их совместные сны в более счастливые времена. Сейчас она предпочла бы им любое другое место, даже то, в котором Солас разбил ей сердце. Но воспоминания отказывались блекнуть. Вот она не совсем удачно шутит про ненавистный им чай, вот осенний пейзаж по одному лишь велению чужой мысли перетекает в весенний, вот распускаются возникшие из ниоткуда цветы — целое поле цветов! — и она падает в этот яркий ковёр и смеётся… Ностальгия была горько-сладкой на вкус, но её не получалось смаковать. Что могло бы быть проще, чем подчинить видение своей воле? Для этого Соласу не пришлось бы шевелить и пальцем. Всего одно полуоформленное желание, и всё исчезнет, развеявшись дымом. Но сон оставался неизменным. Лавеллан не знала, почему он решил показаться именно сейчас, но в глубине души понимала, что это было всего лишь вопросом времени. Его напоминания о себе говорили об одном: Солас не может перестать расковыривать эту рану. Битва между сердцем и разумом снова была проиграна. За одной поблажкой себе тут же следовала другая — как это было всегда. Разве не было слабостью то, что он позволил себе вовлечься в отношения в принципе?.. Лавеллан глянула на водопад, серебристой змеёй бегущий между тёмно-серых, поросших мхом скал. Закрыв глаза, она шагнула ближе к водоёму у его подножия и подставила лицо свежим каплям, позволяя им осесть на лице и волосах. — Я знала, что ты придёшь, — сказала она негромко. — Однажды, когда тебе надоест дразнить нас обоих. Он не ответил. — У тебя хватает мужества лишь на то, чтобы являться ко мне во снах? — продолжила Лавеллан, разворачиваясь, но снова ничего не добилась. Шум водопада и далёкий стрёкот лесной птицы дробили тишину на части, но не могли прогнать окончательно. Дело никогда не было в мужестве или его отсутствии — они оба это знали. На кону стояло нечто большее, чем любовь. Соласу стоило солгать им обоим и сбежать, позабыв дорогу обратно. Это было бы правильно. Это было бы для их общего блага. У него никогда не возникало проблем с тем, чтобы решать за двоих. Но вместо того, чтобы дать этой ране шанс на заживление, они оба продолжали её бередить — снова и снова, пока не начнёт кровить. Чем больше проходило времени, тем больше Лавеллан боялась, что уже не сможет иначе. Уже не может иначе?.. Роль безмолвного наблюдателя, выбранная Соласом как единственно верная — и единственно безопасная, — должно быть, казалась тесной. Он спасовал снова, как десятки раз до этого: в первом разделённом ими на двоих сне, на балконе её апартаментов, в живописных руинах по ту сторону древнего зеркала. Покинув сень деревьев, он сделал пару шагов по направлению к Лавеллан — достаточно для того, чтобы стать видимым, но останавливаясь прежде, чем расстояние между ними перестанет быть значительным. На поверхности его брони тут же принялись плясать отблески солнца: в её сегодняшнем сне их тайное место уже встречало закат. Внешний вид Соласа ничем не отличался от того, который она лицезрела в их последнюю встречу наяву. Не бедный отступник, не плоскоухий — воин, сошедший с древних гравюр и фресок. Не хватало разве что оружия. Удобный, легко узнаваемый образ. Всё ещё чуждый, но узнаваемый. Вынужденная мера и, вместе с тем, проведённая черта. Не было уже ни Инквизиции, ни вечеров на двоих, ни мимолётного, украденного «мы». Стоило ли покидать её тогда, чтобы показаться сейчас? — Молчишь, — прошептала Лавеллан. — Тебе нечего сказать мне, vhenan? Совсем нечего?.. Она всегда была храброй. Она легко выговорила это слово — губы сложились сами собой, без внутреннего сопротивления. Лавеллан запоздало подумала, что ей стоило назвать его иначе. Выплюнуть через зубы, как грязнейшее из ругательств: harellan. Трикстер, предатель… волк в овечьей шкуре. К таким не тянутся с поцелуем, обнажая себя до остова. Может, тогда она смогла бы добиться хоть какой-то реакции. Маленькая, но громкая часть Лавеллан страстно желала, чтобы он проигнорировал каждое её слово и просто поддержал игру в воспоминание: оказался рядом и притворился, будто и не было всех этих лет порознь. Но Солас не стал потакать ей. Хорошо, подумала она про себя. Это было бы попросту неправильно. Её вопросы требовали объяснений и оправданий, а значит, встреча грозила закончиться ссорой — болотом, в котором неминуемо увязнут они оба. Лавеллан была не против. Это и было самым верным решением: вскрыть, наконец, загноившуюся рану. Проговорить всё то, что так давно томилось внутри. Но одна она не справится. Давай, Солас, подначивала Лавеллан про себя. Скажи хоть что-нибудь. В этот раз он не подвёл. — Я рад тебя видеть, — произнёс Солас тихо и, не пытаясь сократить дистанции, задал вопрос, которого она ожидала меньше всего на свете: — Как твоя рука? Он… издевается? Лавеллан задышала часто-часто, словно загнанный зверь. «Как ты смеешь», — хотелось прорычать ей. Или: «как будто ты не знаешь!..» Ногти вонзились в ладонь, оставляя на ней полумесяцы лунок. Каким бы щадящим ни был процесс избавления от Якоря, после него Лавеллан ждала лишь агония, купировать которую могло только своевременное и качественное лечение. Воспоминания о том, в каком она пребывала состоянии в их последнюю встречу, нашли её сами. Её лихорадило, кожа на руке трескалась, истекая кровью и магией, заражение поднималось вверх, крепко обнимая предплечье, кусая шею, вползая ядовито-зелёным в склеры… Только в этот момент Лавеллан с удивлением осознала, что во сне могла бы предстать в любом обличии, с рукой или без — и выбрала второе. О чём это говорило? О том, что она если и не привыкла к своему увечью, то перестала отрицать его существование?.. Самое явное напоминание о том, как искалечил Солас её жизнь. — Бывало и лучше, — отозвалась она, раздувая ноздри. Он не ответил и в этот раз, и Лавеллан почувствовала, как начинает тоненько звенеть протянувшаяся между ними струна. — Если тебе больше нечего мне сказать, уходи, — сказала она, не отводя от него взгляда и глотая всё то, что так рвалось на язык. Пожалуйста, не делай этого. Я так тосковала по тебе. Я люблю тебя. Непроизнесённые слова обжигали губы и горчили лежалым табаком. Она попыталась их сглотнуть, но те застряли в горле комком — никак не протолкнуть дальше. Безжалостная к ним обоим правда состояла в том, что только так — без чужого дыхание за спиной, без тёмной тени меж деревьев и волчьих следов на стылой земле воспоминаний, она сможет почувствовать себя защищённой. Закрытой бронёй из собственной гордости. Время и ложь замели пеплом то, что грело их раньше лучше любого костра — доверие и близость. «Var lath vir suledin» стало не молитвой, а проклятием. Солас отвёл взгляд. Между бровей у него пролегли скорбные складки. Они заговорили одновременно. — Ir abelas, — произнёс он глухим, незнакомо плоским голосом. — Зачем ты пришёл? — спросила Лавеллан. Её собственный голос сочился усталостью и тоской. Только на самом дне тлела злость — как обязательная приправа, без которой она уже не справлялась. Все её чувства лежали на поверхности. К чему притворяться, скрывая очевидное? Солас знал, что она ждала иного. Он всегда знал такие вещи. И не делал ни-че-го. — Я покинула Скайхолд, — продолжила Лавеллан. — Сейчас я направляюсь в Неварру. Оттуда — в Вольную Марку. Я пытаюсь начать новую жизнь — без тебя. Она повторяла уже когда-то озвученное в одном из её снов. Нужды в этом, откровенно говоря, не было: если Солас и не слушал её раньше, прячась в тенях, то непременно получил всю информацию от агентов. Было бы глупо считать, что он не установил наблюдение за всеми, хоть как-то имевшими отношение к Инквизиции. И, тем не менее, Лавеллан не могла остановиться и замолчать — словно отчаянно пыталась восполнить пробел, образовавшийся за время их разлуки. Желала достучаться, вывести на эмоции, пробить чужую оборону — кроша при этом свою собственную. — Если всё это — сиюминутный порыв, о котором ты планируешь пожалеть, — заговорила она снова, шагая ближе, — уже поздно что-либо переигрывать. Солас поколебался прежде, чем двинуться ей навстречу. Остановившись на почтительном расстоянии, он сложил руки за спиной. — Мне хотелось увидеть тебя, — просто сказал он. Признание было бесхитростным, даже наивным — и предельно жестоким в своей откровенности. Как легко было его озвучить? Почему это не стало твоим приветствием, vhenan?.. Смешок сорвался с губ Лавеллан без её на то желания: короткий и сухой, как последний всхлип после долгих рыданий. — Вот так просто? Она подняла руку прежде, чем сумела остановить себя. Сжатые в кулак пальцы изменили траекторию в последний момент и ударили по нагруднику, сияющему в лучах позднего солнца. Солас пошатнулся. Лавеллан не повторила удара, а он не изменил позы. Костяшки засаднило. Надо было в лицо. Может, тогда у неё получилось бы стереть с него это спокойное, тронутое меланхолией выражение. Агрессия была старой подругой. Она была честнее вежливой сдержанности. Имела клыки, с которых капала пена, а не шамкала беззубым ртом, как смирение, принимая чужое присутствие за кость голодной собаке. Она жгла до тех пор, пока огонь не начинал лизать белые кости, а обида не превращалась в безразличную золу. Она уничтожала всё, что встречала на своём пути, оставляя после себя иссушенную землю. Когда-то в почве её, возможно, и зародится новая жизнь, но это будет нескоро. Лавеллан никогда не соглашалась чувствовать вполсилы. Любила так же, как сражалась — неистово, яростно, всецело отдаваясь гулкому ритму крови в висках, а злилась так же, как любила. Она так надеялась, что в её душе уже нашла себе приют ненависть, ведь в противном случае этот узел так и останется неразрубленным. До Соласа она отлично умела ненавидеть. «Будь умнее него, — тщетно говорила Лавеллан самой себе. — Позабудь о советах Лелианы, призванных воспитать в тебе безразличие. Прикажи умолкнуть любви, заглушив её голос не взмокшей ладонью, а ударом кнута — чтобы брызнула кровь. Быть может, тогда вы сможете навсегда перелистнуть страницу совместной истории, от которой так горчит нёбо, и разойтись, не ища друг друга глазами — воплощая в жизнь все те страхи, что живут в твоём сердце». — Где ты был, когда мне хотелось увидеть тебя? Вопрос вырвался сам по себе, преодолев внутренний барьер. Лавеллан не чувствовала в себе сил сопротивляться. — Делал то же, что и ты, — ответил Солас тихим, шелестящим, точно страницы книги, голосом. — То, что необходимо. Подплетал все новые и новые нити в свою агентурную сеть? Рассылал воронов, путешествовал по элювианам, собирал под своим знаменем элвен?.. Планировал. Амбициозность его затеи вряд ли предполагала спешку. Пока Лавеллан прятала оскал, с вынужденной деликатностью лавируя между представителями церкви и орлейской знатью, Фен'Харел собирал армию из идейных союзников. Перед тем, как начать шахматный матч, на поле должны быть выставлены все фигуры. — Но сейчас я здесь, — добавил Солас, и в глазах у него — глубоких, как сама Бездна — заплясали рыжие отсветы. Лавеллан задержала дыхание. Натянувшаяся между ними нить напряглась сильнее и зазвенела, готовая вот-вот порваться. Солас не сделал шага назад и не воспротивился близости — ни когда Лавеллан встряхнула его за грудки, ни когда спрятала лицо в меховой накидке. В Тени и в самом деле было проще: искать знания, путешествовать, перебирать воспоминания… любить. Жаль, что она никак не помогала исцелить душу. Когда Солас прошептал её имя, она всхлипнула. Последняя капля в чаше, до краёв наполненной тоской. — Останься, — попросила Лавеллан, даже зная, что это бессмысленно. Благоразумие осталось на пороге сна, не ступив далее. Ночь принадлежала сумасшедшим, глупцам и влюблённым. Он качнул головой — жест смирения и отторжения одновременно. Когда он заговорил, в его голосе не было стали, призывающей прекратить разговор — только сожаление. — Я не могу. Ни остаться, ни взять тебя с собой. Не проси меня об этом, vhenan. Ты заслуживаешь лучшего, чем бежать за тем, кто мечтает возродить на осколках твоего мира мир исчезнувший. Лавеллан яростно мотнула головой, отказываясь слушать, и, вскинувшись, потянулась к его щеке. Кожа к коже — робкий, почти боязливый жест. Солас следил за ней из-под полуопущенных ресниц. В груди потянуло — так сильно, будто внутри нашли пристанище с десяток рыболовных крючков, стремящихся вывернуть её кости наружу и обнажить то, что прячется за ними: лишённые воздуха лёгкие, бестолковое упрямое сердце. Пальцы Соласа, дрогнув, коснулись её нижней губы, но Лавеллан не почувствовала металла перчатки. Тень подстраивалась, следуя объединённому желанию спящих: быть ближе. Вторая рука Соласа медленно, словно преодолевая сопротивление невидимых пут, тоже направилась вверх. Лестница из касаний, каждую ступеньку которой отмеряли удары сердца: пустой рукав туники, плечо, уголок челюсти. Лавеллан приоткрыла рот. Слеза, сорвавшись с нижнего века, побежала к уголку губ, но Солас успел собрать пальцами едкую соль. Тихая, кроткая ласка. Она резко дёрнула его на себя, и они столкнулись ртами. Поцелуй был таким же солёным, как слёзы. …Иллюзия сна крошилась, точно стекло под ударами. Таяли запахи мха и эмбриума, утихал ветер, в воздухе больше не чувствовалось свежести водопада. Краски бледнели, и ландшафт оплывал, словно огарок свечи. Лавеллан чувствовала, как в сновидение прокрадываются ароматы реальности: мокрое дерево, море и водоросли. Чем теперь пахло в спальне Соласа? Чернилами и вином?.. Она изо всех сил цеплялась за ускользающий мираж, но Тень оставалась непреклонной. Порыв был иррациональным, глупым, и всё же она продолжала тянуться, силясь продлить это мгновение ещё ненамного. — Ты просыпаешься, — молвил Солас тихо. А значит, пора прощаться. Лавеллан стиснула зубы, ухватившись пальцами за мех его накидки. Солас покачал головой. Губы его шевельнулись, будто он хотел сказать что-то ещё… Но не успел. Её выдернуло из сна какофонией звуков — потерявшуюся в ощущениях и дезориентированную. Лёжа в качающемся из стороны в сторону гамаке, Лавеллан уставилась расфокусированным взглядом в потолок. Пальцы коснулись губ, тщетно пытаясь удержать ощущение поцелуя. Разразившийся шторм до самого полудня кидал корабль на волнах.