Lathbora viran

Дождь не прекратился и назавтра. Морось то утихала, то прибавляла в силе и громкости, становясь ливнем. Кроны деревьев защищали немногим лучше рыболовной сети, земля под копытами Пуговки превратилась в грязное месиво. Лавеллан нахохлилась в седле, вжимая голову в плечи. Для того, чтобы сотворить защитный купол и поддерживать его на ходу, требовалась постоянная концентрация; делать это так же играючи, как Солас или Вивьен, она не умела. Во время привалов Лавеллан подсушивала плащ магией и грела воду во фляжке. Заболеть она не боялась — здоровье у неё всегда было крепким, — но горячее питьё и сухая накидка позволяли чувствовать себя лучше. В лесу было сумрачно. Воздух ощущался сырым и мёрзлым, изо рта валил пар. Лавеллан успела отвыкнуть от влажности Вольной Марки. По эту сторону Виммаркских гор было немного суше, чем у сáмого моря, но зима здесь была такой же студёной, как там. Интересно, куда двинется клан поблизости Тантерваля, когда ветра станут злее? Возможно, в Зелёные долины? Лавелланы погибли, освободив территории. Хранители наверняка вверили землю кому-то другому. Она задумалась. Лавеллан была на Арлатвене дважды: в шесть, когда её передали из клана в клан, и в шестнадцать. Значит, последний прошёл около двух лет назад… На нём наверняка говорили о трагедиях, постигших её родных. Может, и о ней самой. Кто погиб, кто состарился? Как много было знакомых лиц и молодёжи? Может статься, что те, с кем она росла и дружила, теперь кланялись не фигуркам Творцов, а живому богу — тому, чью статую когда-то ставили на самом краю лагеря. Думать об этом было всё равно что ковыряться ногтём в ране. Рассудив, что ночевать под открытым небом она сегодня не готова, Лавеллан съехала поближе к тракту. Места здесь были дикие, но там, где проложена дорога, найдётся и приют. Когда солнце скрылось за горизонтом, а она совсем озябла, впереди наконец показался домишко. На постоялый двор или таверну он был не похож, но Лавеллан не отчаивалась: лучше постучать и уйти несолёно хлебавши, чем не сделать этого вовсе. Прежде, чем ей открыли, она поколотила в дверь трижды. На пороге возник крупный мужчина с косматой бородой, за его спиной маячила дородная женщина примерно того же возраста. Супруги, решила она. — Кто? — сурово спросили её. — Путница, — просто ответила Лавеллан. Сначала она хотела притвориться охотницей, но быстро сочла вариант неудачным: местные наверняка знали всех, кто бывает в лесах. Охотники, в свою очередь, старались поддерживать хорошие отношения с лесничим — а значит, могли надеяться на кров с его стороны. — И чего тебе? — поинтересовался мужчина тем же суровым тоном. Женщина позади него приподнялась на цыпочках, пытаясь рассмотреть эльфийку получше. Заметив Пуговку, она дёрнулась от неожиданности, однако быстро взяла себя в руки. — Мне бы заночевать, — сказала Лавеллан. — Еда у меня своя, много места я не займу. Уйду с рассветом. И олениха у меня спокойная, никого в вашем сарае не потревожит — за это ручаюсь. Каким бы презрением окатила её более юная версия самой себя! Договариваться с шемленами? Просить? «Потом и кланяться вздумаешь» — так рассуждала она всего четыре года назад. Время обтесало её, как вода — камень, сгладило углы и шероховатости, сделало терпимее и приятнее натурой. Сложно поверить, что когда-то ей было чуждо искусство дипломатии. «Прошлая» Лавеллан совершенно не умела держать язык за зубами, даже если это влекло за собой неприятные последствия. Жозефина научила её уговаривать, не оскорбляя, а Лелиана — улыбаться, когда хотелось скалиться. Кассандра показала, что бывает, когда действуешь исключительно на эмоциях. Даже у Вивьен нашлись для неё уроки: наблюдая за ней, Лавеллан заточила свой язычок, как острие кинжала. — Так, может, с оленихой своей и ляжешь? — предложил мужчина, щуря серые глаза. Наверняка посчитал, что в сарае украсть будет нечего. Не успела Лавеллан ответить, как за спиной мужа — а может, брата? — оживилась женщина. — Ты, случаем, не маг? — спросила она высоким, немного резковатым голосом и указала на посох. Посудив, что отпираться будет глупо, Лавеллан кивнула. — Пусть заходит, — постановила женщина после короткого размышления и вновь обратилась к гостье: — У меня тут порез на руке загноился, а в травах я ничего не смыслю. Мучает страшно, даже посуду не помыть. Поможешь — дам тебе похлёбки и положу в доме. — Хорошо, — согласилась Лавеллан, радуясь своей удаче. На том и порешили. Внутри было тепло — почти жарко на контрасте с улицей, — и пахло едой. Ей даже стало совестно перед Пуговкой: той пришлось довольствоваться сараем. Что ж, у него, по крайней мере, была крыша. Там же обнаружилась одна-единственная корова флегматичного нрава, не удостоившая олениху и взглядом. Пока суровый бородач подкладывал Пуговке траву и наливал воду, Лавеллан крепко привязала её к столбцу — на всякий случай. Свою часть сделки она выполнила сразу: осмотрела руку женщины и тут же сготовила травяную смесь. Размочив небольшую её часть кипячёной водой, Лавеллан выложила кашицу на чистую тряпку, наложила повязку и наказала прикладывать остальное хотя бы три дня. — Не знаю уж, поможет ли, — пробормотала женщина, — но ты хотя бы попыталась. Давай, принеси девочке воды, — велела она мужчине. — Пусть хоть помоется. Тот хмыкнул, но спорить не стал. Лавеллан, в свою очередь, решила не скромничать. Развесив сушиться верхнюю одежду, она удалилась в комнатушку в задней части дома. Ополоснувшись, Лавеллан подсушила сапоги и нижние одеяния магией, потом расчесала волосы: за день они совсем растрепались. Когда она вернулась обратно, хозяйка уже накрыла на стол. Одной похлёбкой дело не ограничилось: вместе с ней гостью ждали высокая кружка какого-то напитка и внушительный ломоть хлеба. — Спасибо, — поблагодарила Лавеллан, занимая стул напротив двери — лицом к ней. К этому её приучил Бык: так всегда можно увидеть, кто входит и выходит из помещения. — Ешь давай. Вон какая худая. Она улыбнулась и отхлебнула из кружки. Внутри оказался мёд. — Раньше вас тут побольше шастало, — протянула женщина, усевшись напротив. — Магов? Или эльфов? — Магов, магов. Прятались от храмовников. А эльфов и сейчас предостаточно. Иногда выгляну в окно и вижу: идут. Почти все как ты — с раскраской на лице. Никогда не просятся на порог, да и куда их — они обычно группами ходят. В животе у Лавеллан похолодело, несмотря на горячий ужин. — Муж говорит, грядёт что-то страшное, — продолжила женщина. Взгляд её замер, устремившись в пустоту. — Я ему раньше не верила, но он и Мор предсказал, и жуть эту в небе… Теперь прислушиваюсь. Спать её уложили в главной комнате. Тахта была старой, продавленной и скрипела при каждом движении, но это было стократ лучше альтернативы. Кутаясь в поеденное молью одеяло, Лавеллан долго смотрела в угасающее пламя камина, думая о сородичах, бросивших всё, чтобы погибнуть в чужой войне. В эту ночь в её сны снова пришёл Солас. Ей снился Скайхолд. Не таким, каким она оставила его, уйдя восвояси — каким он был на заре существования Инквизиции: обжитым и шумным, без чехлов на мебели и пустых пятен на месте знамён. Лавеллан брела по тронной зале, не чувствуя на себе взглядов и не слыша шёпота в спину. Словно призрак. В недрах замка хлопали, открываясь и закрываясь, двери. Под ногами стелились ковровые дорожки. На полу лежал разноцветный узор от высоких витражных окон, поймавших лучи закатного солнца. Ей вдруг захотелось встать в самой его середине и покружиться, купаясь в золотистом тепле. Занять трон, чувствуя, как слегка проминается под ней подушка. Посидеть за столом, который обычно занимал Варрик… Но вместо этого она повернула направо и привычным жестом толкнула дверь. Ротонда встретила её запахами трав, книг и извести. До боли знакомое сочетание. Над головой звучали приглушённые разговоры и карканье воронов. Когда в этот привычный шум вплёлся смех Дориана, Лавеллан изогнула губы в улыбке. Как славно было слышать его голос, пусть и во сне. Она оббежала глазами помещение. Лавеллан лелеяла каждое воспоминание о нём. Подойдя к столу, она положила ладонь на грубую деревянную поверхность и погладила, приветствуя старого друга. Сколько раз она навещала здесь Соласа и совершенно бесцеремонно усаживалась на край стола, чтобы поболтать, поделиться тревогами, а то и просто отвлечь его от дел? Не счесть. На диване слева от лестницы они читали — вместе и порознь, но всегда рядом. Однажды она задремала посреди разговора, но Солас не стал её будить. Лавеллан проснулась среди ночи, лёжа на нём под пледом. Она не нашла в себе сил уйти — так и осталась, прижимаясь к его груди и осторожно трогая пальцами кончики длинных, загнутых кверху ресниц. Здесь они впервые занялись любовью. Инициатором была она. Солас не стал останавливать её ладонь, когда та соскользнула к его паху. Протест был вербальным: тихое, сказанное на выдохе «нам не следует». «Следует», — хрипло возразила Лавеллан и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала его в уголок губ — нежно, почти целомудренно. Сейчас, по прошествии лет, она знала, почему он снова и снова играл с ней в «холодно-горячо»: шаг вперёд и два — назад. Солас метался оттого, что понимал: нельзя, даже если желание обладать и принадлежать сжигает тебя изнутри. Это было той болью, которой он не сумел поделиться с ней в срок. Лавеллан же шагнула в их отношения с закрытыми глазами. Упала, не гадая, подхватят ли её прежде, чем она ударится о землю. Она была влюблена со всей силой, на которую способна юная девушка, уже познавшая любовь, но никогда — столь глубокую и многогранную. Лавеллан жила моментом, наслаждаясь всем, чем Солас делился с ней, будь то объятия или знания. Она поверила в его легенду и видела в нём простого эльфа — мужчину старше неё, родившегося в сонной деревушке на севере; редкого гордеца и упрямца, чей жизненный опыт не оставлял места для компромиссов. Но в его рукавах было припасено больше интересных историй, чем у многих Хранителей. В глазах Лавеллан Солас был поразительным — повидавшим столь многое, что впору было не только дивиться, но и завидовать. Разве он мог увлечься кем-то вроде неё? По всем правилам — нет, но случилось ровно обратное. Они столкнулись и совпали, как кусочки одной мозаики. Лавеллан не понимала его осторожности и не думала о причинах для оной. Возможно, его смущала разница в возрасте, опыте, происхождении, возможно, дело было в чём-то ином… Неважно. Для неё всё было просто: она знала, чего хотела, и была достаточно терпеливой, чтобы дать Соласу время решиться. Лавеллан сравнивала их отношения с целым небосводом — огромным и полным тайн. Для него они были яркой, но не единственной звездой на нём. Когда он прошептал «vhenan…», её кожа покрылась мурашками. В этом ласковом обращении прозвучало всё, что она мечтала услышать: любовь, нежность, нестерпимое желание быть с нею. Тоску, которую испытываешь по тому, кого не можешь коснуться. «Ты не хочешь меня?» — спросила Лавеллан, пытаясь препарировать его последнюю эмоцию. «А ты как думаешь?» — отозвался Солас, и она растерялась: он выплюнул фразу, сделав её язвительной и, вместе с тем, обернул в странную обречённость — будто всё было давно предрешено, или она, наконец, сломила своим упрямством какой-то барьер между ними. Лавеллан усмехнулась. Солас стёр эту усмешку поцелуем — нетерпеливым и отчаянным, совсем не похожим на предыдущие. Она не стала отвечать ему с тем же пылом, позволив вести — изучать её так, как казалось правильным ему. Он не медлил. Бледные пальцы проворно выпутали узелки из петлей на её тунике, губы переместились на шею, с шеи — на грудь. Солас целовал её приоткрытым ртом, быстро, но чувственно. Осознанно, не впопыхах. Запрокинув голову, Лавеллан вслепую развязала пояс у него на талии, изогнула шею, ткнулась губами куда попадёт — висок, скула, крыло носа, — и, в конце концов, утянула на медвежьи шкуры возле дивана — наплевав на всё и на всех. Время было далеко за полночь, и Скайхолд купался в тишине. «Я хочу держать тебя так вечно», — прошептал Солас, прижимая её к себе. Эту фразу она могла бы вычитать в романах Варрика, но тогда она прозвучала как самое трогательное из признаний. «Я не против», — ответила Лавеллан, улыбаясь — находясь в блаженном «здесь и сейчас». Солас обнимал её, как самое великое сокровище в мире. Быть может, молился — богам, в которых не верил и о которых знал больше прочих, чтобы у него получилось найти иное решение его дилеммы — ведь тогда они, может… Как страстно они оба хотели, чтобы сбылось это «может». Лавеллан почувствовала его присутствие за спиной так явно, словно он коснулся её рукой. Сердце ёкнуло и забилось быстрее. Она сделала глубокий вдох. Сегодня в её груди было чуть больше места для воздуха. Подавшись назад, Лавеллан присела на край стола и накрыла ладонью бедро. — Скайхолд не похож на другие эльфийские постройки, — сказала она вместо приветствия — словно продолжила когда-то прерванный разговор. — Почему? — Он несёт на себе метку войны, — отозвался Солас. В то короткое мгновение, которое прошло между вопросом и ответом на него, Лавеллан не позволила себе даже моргнуть. — Скайхолд долго стоял нетронутым, веками лишённый внимания, — продолжил Солас. — Ферелденцы и дети Камня оставили на нём свои отпечатки, но не сумели изменить саму его суть. Его предназначение нельзя стереть, перевесив знамёна. Голос плыл, то приближаясь, то отдаляясь. Едва слышно шуршали, соприкасаясь с полом, подошвы обуви. Лавеллан закрыла глаза, пытаясь представить, где находится Солас. Около письменного стола и фрески с пылающим Убежищем? На секунду ей показалось, что она ощутила движение воздуха на своих волосах. Ещё секунда, и оно ушло. — По твоим рассказам у меня сложилось впечатление, что война затронула весь Элвенан. Так в чём же принципиальное различие? «А», — тут же догадалась она, вспомнив своё путешествие между элювианами, но решила помедлить с новой репликой. — Ты видела дворцы и храмы. Места, изменённые теми, кто пришёл после нас. Их все объединяло одно. Скайхолд не был поцелован коленями тех, чьи лица несли на себе рабские клейма. — Потому что был твоим замком, — закончила за него Лавеллан. Приподняв руку, она рассеянно погладила татуировку на шее. Когда-то Солас сказал ей, что она прекрасна такой, какая есть. Тогда она ему поверила. Сейчас от этой веры не осталось и следа. Лавеллан понимала, что смотря на неё, он видел не просто долийку, отчаянно цеплявшуюся за накопленные знания, местами постыдно далёкие от истины — он видел то, против чего боролся. Тень элвен, растерявшую всё, что делало Народ великим; рабыню; твердолобую девчонку, презревшую правду. Но для неё валласлин был больше, чем досадным заблуждением: узоры на лице и теле давно стали частью долийской культуры, пусть несовершенной и ушедшей в сторону, но ставшей опорой для осиротевших эльфов без дома. Другой у них не было. — Молодец, — тихо добавил Солас, и от этой похвалы сердце её предательски сжалось. Не сдержавшись, Лавеллан обернулась. Сегодня на нём не было брони. Она никогда не видела Соласа в подобном одеянии, но этот образ отчего-то казался понятнее и ближе предыдущего: золотящаяся в свете огней туника поверх блузы с широкими рукавами, накидка из бурого меха, простые чёрные брюки. В этом он был, когда засыпал — или, памятуя о его способностях сомниари, позволил себе уснуть?.. Лавеллан опустила глаза. Она сама была одета лишь в нижние штаны и рубаху — даже сапоги остались по другую сторону Тени. Ей вдруг стало неловко, будто она оказалась нагой посреди торговой площади Вал Руайо. Странное чувство. Когда-то она не стеснялась предстать перед ним в одних браслетах на запястьях. Время часто превращало в чужаков даже самых близких возлюбленных. Солас неторопливо вышагивал по ротонде, скользя взглядом по стенам. Последнюю фреску он не закончил. Лавеллан до сих пор не понимала её значения. Может, она символизировала победу над Корифеем и его драконом? Похоже, да не совсем: он вряд ли приписал бы заслугу только себе. Ещё одна загадка, которую Солас оставил без подсказок. Как-то раз она помогала ему подготавливать раствор под рисунок, и они заговорили о Завесном огне и его способности создавать не только тайные послания, но и отпечатки эмоций, даже воспоминаний. Может, именно так Солас и поступил: зашифровал значение на невидимом слое. Жаль, она не удосужилась проверить. — Расскажи мне, — попросила Лавеллан негромко. — Каким был Скайхолд? Раньше. Остановившись неподалёку, Солас запрокинул голову. Его взгляд подёрнулся дымкой. — Tarasyl’an Te’las не был мне домом, — так же негромко сказал он. — Здесь велись операции и просчитывались шаги. Ты не останешься на насиженном месте, став парией и развязав партизанскую войну. У народа, что вверил мне в руки свою безопасность, было много убежищ, но Скайхолд был главным из них. Позже — чем-то несравнимо бóльшим. Кабинет рядом с винным погребом, в котором мы провели так много времени? В нём я подготавливал этапы самого сложного заклинания, когда-то известного Элвенану. Солас замолчал, но Лавеллан не нуждалась в уточнении: она и без этого сложила одно с другим. Скайхолд. Вот, где родилась Завеса. — Было трудно? — спросила она, снизив голос до шёпота. Солас прикрыл глаза. — Как никогда прежде. Между ними повисла пауза. Лавеллан осознала, что уже минуту-другую тянет нитку из шва рубахи, пытаясь вытащить её целиком. — Когда главные покои занимал я, там было куда скромнее, чем в твою бытность Инквизитором, — заметил Солас, и уголки его губ слегка приподнялись. Не вполне улыбка, но тень от неё. Отпустив нитку, Лавеллан погладила волшебный осколок, отпиравший храм, так иронично напоминавший об имени её любовника, и решительно вскинула голову. — Я хочу посмотреть, — заявила она. Ей показалось, что ещё мгновение, и Солас молвит «как тебе будет угодно», но его губы остались сомкнуты. Задумчивый взгляд продолжал блуждать по ротонде, минуя Лавеллан, замершую изящной статуэткой на столе. «Посмотри на меня», — хотелось попросить ей. К чему это упрямство? Он подписал приговор им обоим уже тем, что явился к ней снова. Возможно, он ждал, что сегодня она будет скалить клыки и требовать ответов? Высмеет его неспособность оставаться в стороне вопреки всему? Лавеллан не хотела делать ничего из этого. Сейчас в ней не было пылкого огня возмущения, обиды или желания казаться подчёркнуто равнодушной. Была лишь грусть, живой, озарённый закатным солнцем Скайхолд и сдавленный выдох, защекотавший где-то под рёбрами. Солас не стал совершать пассов руками или выражать своё стремление иным способом: для того, чтобы подчинить сон своей воле, ему не требовалось ни заклинаний, ни усилий. Тень откликнулась охотно и без строптивости, словно являясь его продолжением. Первыми пришли запахи: пергамент и кожа, дерево и мех. Терпкая смесь трав, совсем не похожая на ту, которой обычно пахло в хижине Адана или лазарете. Винная капля. Едва различимая железная нота крови. Ротонда исчезла. На долю секунды Лавеллан увидела собственную спальню, но потом предметы в ней стали искажаться, преобразуясь во что-то новое. Высокую кровать с перекладинами, лишёнными балдахина; шкуры, укрывшие пол рядом с ней; стойки светильников с Завесным огнём — во времена Элвенана его наверняка называли по-другому… Вдоль стены вырос ряд шкафов из тёмного дерева. Бóльшая часть полок смотрела пустыми провалами глазниц: полезные фолианты, должно быть, перекочевали в кабинет, а развлекательной литературы, наверное, не водилось там отродясь. Память Соласа бережно заполняла лакуны, продолжая менять помещение по своему усмотрению. Вместо дивана у лестницы теперь стояла низкая тахта с одинокой подушкой, украшенной бусинами. У комода появилась подставка, заставленная цветными склянками и артефактами, неизвестными Лавеллан ни назначением, ни названием. Сбоку устало прислонился магический посох с тускло мерцающим кристаллом на верхушке — так небрежно, словно являлся не оружием, а предметом декора. Обстановка казалась аскетичной, визуально увеличивая и без того просторную комнату. Нарушала гармонию только стойка с доспехом и мантией, полы которой темнели от крови. Стол преобразился в последнюю очередь: пропали чёткие углы, исчезли свитки и шепчущий осколок. На их месте возникло массивное чудо, едва тронутое рукой резчика — младший брат исполинского стола из ставки командования. На краю стоял ополовиненный бокал вина, а не чашка с чаем, который Солас наказывал заваривать по особому рецепту. В Элвенане ему вряд ли приходилось прибегать к ухищрениям, чтобы пообщаться с духами. Неизменным остался лишь пейзаж за окном. Закат почти догорел. Плитку пола расчертили синие тени от ставенных решёток; между ними замерли зелёные и жёлтые ромбы — отсветы витражей из рифленого стекла. Лавеллан вдруг осознала: ей и вправду снился этот солнечный узор. Раньше. Здесь… Постояв без движения, Солас медленно двинулся в её сторону и, оказавшись поблизости, обогнул справа. Лавеллан обернулась. В углублении стола расположилось кресло — под углом, будто сдвинутое недавно ушедшим хозяином. Подойдя к нему, Солас остановился, чтобы коснуться забытого на спинке пледа. Пальцы пошевелились, наслаждаясь текстурой вязки. Один вдох, и Лавеллан почувствовала на себе его взгляд — так, словно это были руки. Больше не прячась, он скользил глазами по её шее, плечам, лопаткам, изгибу спины. Дышал в унисон с ней, подмечая каждую веснушку и родинку. Наверное, ему было странно видеть её на фоне всех этих декораций, в своём месте и времени. Лавеллан представила, как Солас с тихим шорохом стягивает плед с кресла и опускает ей на плечи, вставая рядом — или напротив, между разведённых в стороны коленей; кутает её, обволакивая теплом, которого лишал все эти годы. В реальности — нереальности, подаренной ласковой Тенью, — он так и остался по другую сторону стола, отгороженный им, словно необоримой преградой. Как это жалко — отчаянно желать его касания. — Добро пожаловать, — произнёс Солас. Лавеллан пошевелилась, усаживаясь боком. — Ты слукавил, — заметила она. — Отсутствие балдахина не делает твою комнату скромнее. Моя кровать была куда меньше. — Зато ты всегда окружала себя мелочами, — парировал он, едва заметно улыбнувшись. Лавеллан отзеркалила его улыбку. Солас был прав. В клане было не принято иметь много личных вещей: всё на себе не утащишь. Недостающее всегда можно взять у других, иное — смастерить. Только оказавшись на большой земле, Лавеллан начала собирать безделушки: что-то покупала, залюбовавшись, у торговцев, что-то просто-напросто находила. Бóльшую часть бесполезных, но милых вещиц она получила в дар. Первым её подарком была девочка-наг, и поймал её именно Солас. Ей доводилось видеть нагов и прежде, но никогда — так много, как в Убежище. Малышка была совершенно безобидной, издавала забавные звуки и грела её ночами, обхватив во сне один её палец своими пятью. Лавеллан отпустила её незадолго до нападения Корифея. Ей хотелось верить, что та, несмотря ни на что, выжила. Ещё одним открытием вдали от клана стала еда. Долийцы изредка менялись товарами с людьми, но основную часть продовольствия добывали на охоте. Специй было мало, сладостей она не знала вовсе. Открыв для себя целый ворох новых вкусовых ощущений, Лавеллан начала с энтузиазмом пробовать неизведанное. В первые недели после прибытия в Скайхолд она поправилась на десяток фунтов. — Тебе бывало здесь одиноко? — спросила она, осматриваясь. — У меня были сподвижники. — Это другое, и ты это знаешь. Солас оставил её без ответа. Соскользнув со стола, Лавеллан подошла ближе, сводя расстояние на нет. Не отнимая взгляда от его лица, она взяла Соласа за руку. Касание обожгло не хуже раскалённого добела металла, поставив незримое клеймо на ладони. Одно из множества. Нестрашно: она отплатила Соласу тем же и была жестока. Приручила и пометила руками и губами, не оставив и дюйма свободного пространства. Воздух искрил, до краёв наполненный магией Тени. Лавеллан сосредоточилась. На месте бесполезной культи появилась призрачная рука, такая же зелёная, как Якорь. С недавних пор этот цвет напоминал ей только о голоде. Светящаяся ладонь, помедлив, легла Соласу на грудь. Сжав пальцы на ткани туники, Лавеллан осторожно потянула его на себя. Ехидная память тотчас подкинула ворох воспоминаний, когда она делала нечто подобное — куда более агрессивно и уверенно, сминая всякую нерешительность. Сейчас движение было осторожным, словно она обращалась с опасным зверем, готовым ринуться в атаку. Но вместо того, чтобы боязливо отступить, Лавеллан шагала навстречу раззявленной пасти, полной бритвенно-острых клыков. В её душе так и не смог поселиться страх, который старательно взращивали в ней старшие, рассказывая о вероломстве Ужасного Волка. Не появился он и после того, как правда вышла на свет. Недоверие и ужас были предпочтительнее любви и заботы… сумей она их почувствовать. Но образ Соласа, который был для неё понятным и близким, так и не смог развеяться пеплом, чтобы сгинуть в небытие, дав дорогу жестокой твари. Как бы ни называли его в настоящем и прошлом, она знала: он не причинит ей вреда. По крайней мере, сейчас. Взгляды встретились. Солас замер. Какой была бы реакция, поцелуй она его сейчас? Лавеллан представила, как приподнимается на цыпочках и касается его губ своими, а он шумно выдыхает через нос, скользит ладонью ей на затылок и зарывается в пряди волос пальцами… Перед глазами на секунду потемнело: сцена в её голове была до невозможности яркой. Это было похоже на дурман — уже привычный, слабо окрашенный стыдом. Как бы она ни старалась, у неё не получалось отринуть подобные желания в его адрес. Чувства не обрубить, как засохшие ветви. Солас пророс в её сердце плющом, обвил его, пока не стало болеть постоянно, и поселился там навсегда. Жаль, забыл рассказать, как перекроить свою жизнь, когда он уйдёт. В глазах напротив Лавеллан видела отражение собственных грёз. Она никогда не боялась действовать, но сегодня этот шаг должен был сделать он. Солас почти поддался, качнувшись с пятки на носок, но лишь почти. Беззвучно выдохнув, он отстранился. Пальцы на тунике разжались, ладони разъединились. Лавеллан разозлилась на саму себя: чего ещё она ожидала? Восстановить хладнокровие оказалось мучительно сложно. — Покажи мне сад, — попросила она для того, чтобы отвлечься. Мазнув взглядом по её губам, Солас отвёл глаза. — Разумеется. Он слегка поклонился, словно сейчас они вели одну из тех осторожных, лишённых настоящей глубины бесед в Убежище, аккуратно изучая границы друг друга. В своё время это не помешало Лавеллан быстро соскользнуть в колею флирта. Несмотря на лёгкость формулировок, иные её намёки были так же очевидны, как Брешь в небесах. Соласу нравилось, когда она оказывала ему знаки внимания: он отвечал на них с охотой, подбрасывая хвороста в костёр зарождавшейся симпатии, и, по всей видимости, предпочитал не думать о последствиях. Нарочитая двусмысленность, приподнятый уголок губ и шажок навстречу, касание невзначай, интригующая недосказанность фраз… Тогда это было игрой, лишённой всякого риска. Это ведь ни к чему их не обязывало, верно?.. Стараясь не коснуться её ни бедром, ни локтем, Солас обошёл Лавеллан по дуге и остановился. Левая рука поднялась вверх, словно предлагая взяться за неё, но за этим последовал жест — знакомый ей знак «следуй за мной». Вместо того, чтобы сменить сцену силой мысли, Солас повёл её по замку: по широким ступеням лестниц, озарённых всполохами Завесного огня в кованых чашах светильников; по комнатам с остатками богатой меблировки, которую, словно мусор, отодвинули подальше, освободив место двухэтажным кроватям для беглецов и мятежников; по пустующим залам, оружейным и кладовым. Мимо проплывали, оживлённые чужой памятью, духи и чистые лицом элвен, так похожие и непохожие на современный эльфийский народ. Не хватало лишь звуков: Небесная Твердыня была погружена в мрачное безмолвие, нарушаемое лишь странной, не вполне улавливаемой слухом мелодией. Магия пела чистой эмоцией, проникая до самых костей и щипая за кончики пальцев. Коротко обернувшись на Лавеллан, Солас сошёл по ступеням галереи в сад. Когда-то здесь несомненно было красиво, однако годы пренебрежения привели место к запустению: ноги обнимала высокая трава, беседка из белого с золотыми прожилками мрамора потрескалась, деревья переплелись стволами и кронами. — Мне нравилось здесь обедать, — сказал Солас. — Жаль, такая возможность выдавалась нечасто. По заветам чертоги Ужасного Волка должны пахнуть свежей кровью, но всё, что слышала Лавеллан — это сладковатый цветочный аромат, почти удушающий в своём многообразии. Остановившись чуть позади Соласа, она погладила пальцами тонкие стебли и головки бутонов. Кожу грели лучи закатного солнца. Когда она закрыла глаза, веки начало жечь, как от непролитых слёз. В тишине заброшенного сада жила горько-сладкая ностальгия, но вместо ласки чужое прошлое стучалось в грудь кулаком; заставляло задуматься не о богатых библиотеках и парящих дворцах, а полях битвы и броне, замызганной алым. Столько таких закатов встретил Солас, чувствуя во рту привкус не вина, а крови? Больше, чем она прожила лет. Можно ли излечить эту рану? Вместо того, чтобы выдавить гной наружу, он загнал его подальше, понадеявшись, что это поможет. Возвёл на останках больного мира мир новый, а потом подивился, что это не сработало, и нарёк его мертворождённым. — С чего всё началось? — спросила Лавеллан, открывая глаза. — В какой момент ты посчитал, что Элвенан не достоин спасения? — Какое событие можно считать точкой отчёта? — отозвался Солас, не оборачиваясь. Его голос звучал тихо, искажённый звуком потревоженной ветром листвы, но чётко — словно они общались телепатически. — Когда самозваный бог впервые задумался о вверенной ему власти и захотел не распорядиться ей, а отринуть? Когда чужое страдание перестало быть абстракцией, а превратилось в трагедию, развернувшуюся у самого порога? Когда непонимание вызвало не насмешки и споры, а убийство?.. Лавеллан прикусила изнутри щёку. Во рту появился вкус ржавых монет. — Выбирай любое из них, — продолжил Солас. — Возможно, война началась ещё тогда, когда мы делили территории и титулы, — добавил он тише. — Аспекты всегда были удобным инструментом для управления народом. Она кивнула. После его рассказа про эванурисов она поняла, что Творцы никогда не были олицетворением чего бы то ни было. Никто не нарекал Эльгар’нана сыном солнца — он сам назвал себя таковым. Громкие титулы делали самозваных богов понятнее, но, вместе с тем, грандиознее: вместо несовершенной личности со своими достоинствами и недостатками на свет появлялось воплощение чего-то, известного каждому. Мести. Ловкости. Бунтарства. Возможно, Джун, валласлин которого она носила на своём теле, был всего-навсего талантливым архитектором или ремесленником с золотыми руками. Или хотел, чтобы его считали таковыми. Как и всегда, Солас ответил на её вопрос, разъяснив лишь то, что посчитал нужным. — Если не хочешь рассказывать, как всё началось, — заговорила Лавеллан снова, — покажи, как закончилось. Он выдохнул — медленно, выпуская из лёгких весь воздух; плечи приподнялись и опали. Она понимала: каждый её вопрос вонзался иглами ему под ногти. Неозвученные откровения висли грузом, утаскивая ко дну. Лавеллан чувствовала: Солас хочет быть услышанным и понятым, но не скажет спасибо за участие. Скорее предупредительно зарычит, вздумай она сунуть нос дальше дозволенного. Может, эта рана и не способна быть вылеченной, но надежда была той ещё сукой. Именно она однажды преломила хребет его решимости и превратила милосердие в малодушие. Выждав мгновение, Солас развернулся и посмотрел на Лавеллан так, как не осмеливался смотреть ранее, когда секреты были погребены и забыты в порыве сиюминутной прихоти: открыто и прямо. Она встретила его взгляд без трепета. Сейчас перед ней был не предатель, не бог и не ожившая страшилка из беззаботной юности. Даже не бывший любовник. Перед ней был потенциальный враг, которого она отчаянно пыталась сбить с выбранного пути. — Твои поиски приводили тебя в Вир Диртара, не так ли? — вопросительная интонация в вопросе была едва слышной. — Тебе довелось беседовать с Архивариусом. Я знал, что ты идёшь по моему следу. Я хотел, чтобы она поделилась тем, что было сокрыто от твоего народа всё это время; хотел, чтобы ты знала не только о том, что было потеряно, но и о том, как это было потеряно. Солас поджал губы. Тень — его домен, отпечаток его искалеченной родины — послушно отреагировала на слова своего мастера, податливая, словно глина под пальцами. Заброшенный сад начал блекнуть и таять, как чернила под каплей воды, чтобы сон мог вместить в себя другое воспоминание. Оно втиснулось с хрипом и стоном, выдавив за границы взгляда и кустарники, и беседку, и весь Скайхолд. Поползла, не издавая ни звука, земля, пока Солас и Лавеллан не оказались стоящими на самом краю холма. Крутой изгиб склона сбегал далеко вниз, к подступающему частоколу деревьев, белоснежным конусам гор — и переливающемуся острыми шпилями городу. С высоты Арлатан казался почти игрушечным, миниатюрным и хрупким, как искусная поделка из стекла. Красоту его, многократно воспетую в песнях, не скрадывало даже расстояние. Растягивались, словно нарисованные рукой гениального художника, узорные мосты, вонзались в небо пики башен, сверкали тронутые солнцем вершины домов и многоярусные арки. Арлатан преображался на глазах подобно самосовершенствующемуся заклинанию, поднимаясь в небо под мерцающим магическим куполом. Арлатан ослеплял. Толчок — так это почувствовалось. Лёгкий, но неожиданный толчок в спину, мигом перехвативший дыхание. Пробежавшая по воде рябь. Коснувшаяся руки паутина. Что-то сместилось в самой ткани мироздания — будто выпал из ровного узора мозаики маленький, но важный кусочек. А потом Арлатан начал рушиться. Это не было похоже ни на один известный Лавеллан катаклизм: здания не распадались на части, осыпаясь глыбами мрамора и крошкой, но таяли и искажались, меняя геометрию — истекая цветами, которым не было названия на Всеобщем. Витражи и арки плавились подобно воску, водопады и сады застывали камнем, мостовые щерились осколками и принимали вертикальное положение, противясь чужой воле. Купаясь под равнодушным светом багрового солнца, город поедал сам себя. Звенящая тишина заполнилась криками. Они были повсюду — сверху, снизу, сбоку, позади, изнутри и снаружи. Они нарастали подобно барабанному бою, проникая под кожу и вгрызаясь в разум. «Боги, о боги, я не могу двинуться!» «Темно! Почему так темно?!» «Кто-нибудь, помогите! Пожалуйста, молю вас!» «Проклят, проклят, будь ты проклят!» Голоса сливались воедино, пока не превратились в надрывный нестройный вой. Одной мучительной секундой за другой он становился всё громче и громче — пока терпеть стало невыносимо. Лавеллан захотелось закрыть уши руками и зажмуриться, но вместо этого она стояла, боясь пошевелиться — впитывая в себя весь кошмар случившегося. Крики заполняли голову подобно голосам Источника, но были звонче и пронзительней, насквозь пропитанные горечью утраты. Она была почти осязаемой, странно знакомой… и совершенно чудовищной. Всё оборвалось так же быстро, как началось. Видение гибнущего Арлатана истаяло дымкой, оставив после себя лишь багрянец неба и давящее безмолвие, от которого звенело в ушах и ломило в дёснах. Сложив руки за спиной, Солас смотрел Лавеллан в глаза. Её прошибло дрожью. Ноги, потеряв силу, подкосились, и она упала на колени, чувствуя себя до омерзения жалкой. Позабыв все уроки по самоконтролю, Лавеллан скривилась и беззвучно заплакала. Все её эмоции были написаны на лице, отражались в блестящих зелёных глазах, отражавших зловещий огонь закатного солнца, затаились в скошенной линии плеч. Пусть. Пусть смотрит на неё и видит открытую книгу — ей всё равно. В одном легенды не врали: Ужасный Волк действительно умел быть жестоким. В этот момент она почти его ненавидела. — Это ты хочешь сделать с нами? — спросила Лавеллан, загребая пальцами сухую землю. Солас качнул головой. — Это не то, чего я хочу, — поправил её он. — Это то, что должно быть сделано. — Потому что ты так решил. Вскинув голову, Лавеллан взглянула на него с вызовом, абсолютно бесстрашная в своём возмущении. Минувшие годы закалили её, как сталь, превратив в лидера, которым её хотели видеть с самого начала — когда она ещё оставалась той несговорчивой девушкой, едва покинувшей клан. Как давно она смеялась от чистого сердца? Не вспомнить. Тяготы соскоблили с неё непосредственность, как потускневшую позолоту, заставили позабыть, зачем она смотрела по ночам в небо, пытаясь найти знакомые созвездия, и мастерить из дерева. Все эти желания покинули её вместе с Соласом. — Как это будет? — спросила она. — Завеса перестанет существовать. Твой мир будет агонизировать, пытаясь впустить в себя магию, которой не было в нём места, — поведал Солас, выдавая горькую, но необходимую правду. — Воплотив свой план, я подарю ему возможность вернуться к исходному состоянию — вновь обрести то, чего он лишился по моей вине. Знакомая тебе жизнь исчезнет, чтобы дать дорогу новой. Всё начнётся сначала — так, как должно быть. — Как жаль, что я не могу оценить такого щедрого подарка. Слова Лавеллан были пропитаны ядом. Она не цедила его — плевалась им, надеясь, что попадёт в цель. Но Солас, обычно легко перенимающий её эмоции, словно они были двумя сообщающимися сосудами, оставался спокойным. Его радовал тот факт, что теперь она понимает масштабы его затеи, осознала вдруг Лавеллан. Маски сорваны, и вся его уродливая душа оказалась на её маленькой ладони. В его глазах она видела благодарность — за её искреннюю злость. Понимание этого било под дых больнее самого жестокого удара. Ей страстно захотелось отвесить ему оплеуху. — Ты стараешься поддеть меня, но делая это, отдаёшь себе отчёт: ты действительно не понимаешь, какой урон нанесла моя ошибка. Я не пытаюсь тебя унизить — я констатирую факт. Ты умная женщина, но ум не позволит тебе взглянуть в прошлое глазами того, кто жил в нём. Повернув голову, Солас соскользнул взглядом к долине, лежащей у подножия холма. Танцующая в воздухе пыль припорошила плечи и голову, осела в волосах Лавеллан, подсвеченных яростным заревом солнца, запачкала одежду. В ушах по-прежнему стоял низкий угрожающий гул — союзник абсолютной, неестественной тишины. Трава качалась у ног, ластясь морем грязно-бурого цвета. Тень скорбно молчала, беззвучно оплакивая мир своего господина. Закусив губу, Лавеллан с трудом вернулась в вертикальное положение. Колени всё ещё подрагивали, готовые подкоситься вновь. — Значит, мир, который ты создал — мир, за который ты в ответе, — должен стать полигоном для исправления твоих ошибок? — спросила она, быстро утерев слёзы. — Вспомни Рэдклиф, — попросил Солас, возвращая взгляд к ней. Закат горел на правой стороне его лица алым. — Вы с Дорианом вернулись в прошлое, чтобы исправить настоящее. — В том мире властвовал Корифей! — воскликнула Лавеллан, ошарашенная аналогией. — Он никогда не существовал на самом деле — это было порождением магии Алексиуса! — Он казался вам иллюзией, пародией на реальность, но в нём жили и умирали мы — уверенные, что ваша жизнь оборвалась в тронном зале. Умирали по-настоящему. Можешь ругаться, но я уверен, тебе не составит труда провести параллель. Она прекрасно помнила это ненаставшее будущее — так же ярко, как в миг, когда рассказала о нём Соласу перед походом к Храму Священного Праха. Даже сейчас она словно наяву видела все кошмары того дня: заменивший ногти красный лириум, поросшие им внутренности, кольцами выложенные на полу пыточной, самоубийство Коннора… Смерть Соласа, на которую он пошёл без сомнения и трусости. Как Лелиана. Как Сэра. — Здесь нет никакой параллели! — горячо возразила она. — Это и было иллюзией, альтернативной реальностью. Тот мир был ошибкой, но мы — нет. Тысячи лет истории, Солас! Ты не можешь избавиться от всего этого просто потому что тебя не устраивает, как обернулось дело. — Я многим пожертвовал ради своего народа, — отозвался Солас, мотнув головой. — Я готов продолжать делать это и впредь. Я не могу повернуть время вспять, но я способен исправить содеянное. Вернуть Народу то, что забрал у него собственными руками. Помедлив, он добавил: — Но я рад, что мой план не вызывает в тебе ничего, кроме возмущения и ужаса. Солас отгораживался от неё, как десятки раз прежде. Закрывал эмоции, одна за другой, оставляя на их месте элвен, ведомого одной-единственной целью — свободного от тревог и слабостей. Улыбка, возникшая на губах Лавеллан, была широкой и кривоватой, словно мышцы её лица свело судорогой. Смотри, сколько презрения — сейчас пойдёт горлом. Она не улыбалась так другим: ни Флорианне, ни Эримонду, даже Корифею. Эта улыбка была специально для него. Ярость пенилась и плевалась кипятком, намереваясь выйти из берегов, но Лавеллан подавила в себе желание пойти у неё на поводу. Ей нужно выиграть эту партию, иначе всё пойдёт прахом. — Ты прав насчёт этого, — легко согласилась она. — Но кое в чём ты просчитался. Призрачная рука исчезла, оставив вместо себя культю. Уродливый обрубок дёргало болью: это напоминали о себе последние осколки Якоря, навсегда застрявшие внутри. — Я могу представить, каково это, — продолжила Лавеллан. Слова рвались изнутри жарким потоком. — Увидеть, что мир, который ты знал, уже не существует. Что все твои надежды пошли прахом, а гордые элвен теперь прячутся в лесу или служат людям. Что магией больше не дышат — её боятся. Но вот в чём разница: я не собираюсь искать ответов в прошлом. Мы играем теми картами, что есть на руках. Она ждала чего угодно. Уверений, что будь в его распоряжении другие варианты, он рассмотрел бы и их. Попыток убедить, что этот узел не развязать — остаётся только разрубить. Но Солас предпочёл не тратить время на спор. Он ушёл без прощания, растворившись в воздухе, словно дух или демон. Декорации сотворённого им сна тут же начали рушиться, истекая всеми оттенками красного и жёлтого. Это было ударом латной перчатки по лицу — до содранной кожи, брызнувшей веером крови и сломанного носа. Круг замкнулся. Она снова осталась одна, одинокая и покинутая. Лавеллан быстро прошлась по сухим губам языком. Во рту чувствовалась пыль. Вкус поражения.