пятна

       над посёлком догорает солнце. смыкает пасти прохлада зимнего вечера, когда не спасают уже отсветы солнца на снегу. громкий вздох сестры рядом заставляет прервать наслаждение звездой высоко над нами и обернуться.        тепло одетая в толстую шубу, сестра прижимает тонкую руку в меховой варежке к лицу и трёт розовые щёки. солнце ползёт за одинаково убогие избушки, словно мы не на пороге двадцать второго века, а застряли где-то в девятнадцатом. после две тысячи пятидесятых всё человеческое сознание и весь прогресс за последние две тысячи лет откатился назад для простых работяг, оставшись привилегией человека богатого. смотрю снова на сестру, а затем туда, куда она смотрит.        высотки. отражающие поцелуи солнца, готовы отдавать забранное обратно гирляндами, фонарями, фарами машин. у нас такого нет. мы не богаты, мы не политики, не чиновники. мы простой народ, вынужденный ютиться в избушках, вести натуральное хозяйство и выживать. жужжание раздаётся над головой. засмотревшись на такую далёкую от нас шикарную жизнь, совсем не замечаю приближения стальной птицы. хватаю сестру за руку и быстрым шагом, утопая в снегу по колено, покидаю поле. ещё недавно мы с матерью и сестрой собирали здесь рожь, пшеницу, другие овощи и фрукты. а сейчас здесь играют дети, гуляют влюблённые, проводятся посиделки и праздники.        стальная птица летит прямо за нами и будто дышит в спины настойчиво, по-хищничьи опасно. наслаждаясь единственным светилом нашей убогой жизни, я совсем позабыл о времени. каждые несколько часов, а в особенности к вечеру, над нашим посёлком кружат десятки стальных птиц, записывающих и транслирующих всё прямым эфиром куда-то в одну из сотен многоэтажек развитой части планеты. мы, оставшиеся за чертой жизни высокотехнологичной, шоу для толстых дяденек и глупых тётенек. словно сериал, в котором нет сценария и все актёры.        я ненавижу то общество. наш отец, как и множество других крепких мужчин, пару месяцев назад был принудительно выслан туда на работу. то ли грузчиком, то ли ещё какой грубой силой, но мы не получили от него ни весточки с того самого злополучного вечера. я помню, как рыдала мать, как валялась на полу, пачкая платье, хватала строгих офицеров за высокие ботинки, ползла побитой собакой вслед за отцом. как плакала сестра, стоя в углу избушки. как я стоял и до последнего не мог поверить в то, что происходит. а потом во мне будто что-то взорвалось и я кинулся на одного из мразей в погонах. схватил я знатно. сначала меня избили палками, затем, для закрепления эффекта, вдарили электрошокером.        отца я так и не отбил. его погрузили в огромную машину, вокруг страдальчески выли и кричали другие женщины с нашего посёлка. одну, что рьянее всех рвалась вернуть мужа в семью, пристрелили. этот хлопок до сих пор звенит в моих ушах. валяясь на снегу и истекая кровью, я видел, как упало её лишённое жизни тело. я помню её похороны. помню, как все поняли, что сопротивляться не стоит. если кого-то приехали забрать — отбиваться нет смысла. они всё равно заберут тех, за кем приехали.        обернулся. стальная птица заворачивает куда-то на плохо освещённые улочки нашего посёлка и скрывается из виду. сбавляю темп, наконец позволяю себе остановиться и отдышаться. сестра бросается на меня и вздрагивает, словно простреленная. она до ужаса боится стальных птиц, потому что боится, что за ними приедут офицеры и заберут уже меня. я старший, сильный, умный. такой как я пригодится где-нибудь разнорабочим. обнимаю сестру и шепчу ей: «не плачь. слёзные железы не железные, береги их, они пригодятся тебе в будущем». сестра успокаивается, вытирает замерзающие на морозе слёзы и даже пытается улыбнуться.        мы возвращаемся домой. в тёплый, но пустующий дом. старая мать выходит из своей комнатушки.        — птицы здесь?        — здесь, мама, здесь! — сестра бросается и на её хрупкие плечи. я надеваю перчатки и подхожу к задней двери дома.        — пойдём, сестра, сегодня нужно.        сестра кивает и, получив благословляющий поцелуй на удачу от матери, выходит со мной на задний двор, к амбару. сегодня у нас, как только утихнут птицы, соберутся люди со всего посёлка. тишина наступает на пару часов, а затем посёлок снова патрулируют всевидящие птицы. подходим с сестрой к трухлявой доске, поставленной к стене амбара. отодвигаю в сторону, пока сестра стоит поодаль и пристально вглядывается в темноту. птиц легко заприметить в ночи: они сверкают и мигают глазами. наклоняюсь к снегу и встаю на одно колено, чтобы было удобнее. чуть раскапываю снег и достаю небольшую железную лопату. продолжаю копать уже ей. даётся тяжко: промёрзшая земля не поддаётся с первого и даже второго раза, отлетая от лопаты мелкими-мелкими крошками.        спустя несколько минут, достаю мешок со всем нужным и бросаю лопатку в яму, присыпаю снегом и ставлю доску на место. прячу мешок под куртку и выпрямляюсь. сестра смотрит на меня пугливо.        — сестра, молчи. это плохие дела. это опасный бизнес. это то, что позволяет нам выжить в кризис.        — это такая забава? — спрашивает она с дрожью в голосе. — такая игра?        — да. это стандартный русский бунт, сестра.        сестра всегда была против того, что я делаю, но не могла бросить меня на растерзание стальным птицам, а потому всегда помогала.        входим в дом и закрываем заднюю дверь. приглушаем лампады, ставим скамейки и стулья в круг, в центре которого стол. кладу мешок на стол и раздеваюсь. мать бегает по дому, занавешивая окна, а затем встаёт у двери. раздаётся три глухих, а затем один громкий стук. мать молчит. за дверью проносится гнусавое гудение: «электронные звуки». мать отворяет дверь, и в дом проходят трое румяных селян. раздеваются и занимают места в кругу, пока я продолжаю раскладывать всё необходимое.        через несколько минут все в сборе. я стою в середине, у стола, на столе лежат сохранённые ещё моим дедом плеер и с два десятка сиди-дисков. в наше время, когда даже музыка выбирается богатыми, а слушать в большинстве своём можно только государственный гимн, наши редкие музыкальные вечера стали забавой и плевком в лицо общественному строю. мы брали со всех желающих столько, сколько те готовы были заплатить за музыку. несмотря даже на то, что у нас было всего двадцать дисков с музыкой и каждую песню все знали наизусть, люди всё равно приходили и оставляли нам деньги.        — что играем первым, господа? — тихо спрашиваю я, пока мать выходит из кухни с подносом, на котором стоят кружки и угощения. сестра сидит в углу и вышивает.        — я хочу ту, про апрель. которая, ну, «а он придёт и принесёт за собо-о-ой ве-е-есну…», — напевает мне сосед, и я тут же понимаю, про какую песню идёт речь.        запихнув диск в плеер, нажимаю на старт. наш музыкальный вечер наперекор всему цветёт и радует любого зашедшего.