Разлучённые

      Резкий свист прорезал сгустившийся от пыли воздух, разорвав пространство страшным звуком, и последовавший за ним сокрушительный удар отдался несмолкаемой болью в теле Рахмана. До крови впившись зубами в собственные губы, он подавил готовый вырваться из груди стон, но всё-таки издал приглушённый вздох, пригнувшись к самой земле. Благо, воин успел вовремя отшатнуться — тонкий хлыст обжёг его по предплечью обнажённой руки, оставив на коже налитый кровью рубец. Его соседям повезло куда меньше, неумолимая кара настигла почти всех: кто-то скорчился от очередного удара по спине, кого-то жалящий укус плети повалил на землю, и эти несчастные так и остались неподвижно валяться в дорожной пыли. Судорожно сглотнув, Рахман зажмурился и заставил себя выпрямиться, хотя руку немилосердно жгло, словно она была объята языками пламени. Сидящее со всех сторон от него мужчины поспешили последовать его примеру, ибо любое промедление означало неминуемую смерть.       Жаркое солнце словно нарочно пекло во всю свою силу, а Рахману и остальным негде было спрятаться от его вездесущих лучей, что немилосердно грели непокрытые головы. С самого утра Рахман просидел на одном месте, не смея подняться без разрешения, и с каждым часом небесное светило увеличивало напор палящего зноя, так что ближе к полудню создалось ощущение, будто всё внутри черепа плавится. Кругом ни единого деревца, сплошные навесы, под которыми вальяжно устроились торговцы и купцы и где пролегла единственная на всей базарной площади спасительная тень. Измученные изнурительной жарой невольники с отчаянной завистью поглядывали на пленительные уголки прохладного мрака, но стоило им задержать на них взгляд дольше положенного, как в плоть врезался беспощадный хлыст. Рахман давно уже приучил себя смотреть исключительно в землю, не бегать глазами по сторонам и тем более не ловить жалостливые или презрительные взоры прохожих, молча умоляя их вызволить его из этого ада.       Невольничий рынок оказался куда более страшным и безнадёжным местом, чем предполагал Рахман. Нечестивцы, напавшие на него в лесу под покровом густых сумерек, беспрепятственно доставили воина на торговую площадь, и очнулся он уже в окружении десятка таких же потерянных пленников, чьи судьбы таили в себе множество неприятных сюрпризов. Это был первый раз за всю жизнь Рахмана, когда он по-настоящему ударился в панику и полностью потерял способность мыслить здраво, и за столь несвоевременное волнение он расплатился несколькими глубокими царапинами на спине. Теперь, по прошествии нескольких невыносимо долгих дней, воин крепко усвоил, что лучше не привлекать к себе внимание работорговца, и часы напролёт только и делал, что сидел на одном месте, почти никуда не вставая. Множество новых людей сновали по площади туда-сюда, но никто из них не замечал разбитых невольников, готовых отдать всё за свою утраченную свободу или хотя бы более благоприятные условия жизни. Лишь некоторые из прохожих, неприятные Рахману выражением довольного лица и алчным блеском в глазах, беззастенчиво оглядывали пленников оценивающим взглядом, после чего обычно кого-нибудь из них обязательно уводили прочь. Смотрящему им вслед воину оставалось надеяться, что бедняги попадут в хорошие руки, однако покупавшие рабов купцы нередко представлялись гораздо более жестокими и безжалостными, чем нынешний торговец. Один раз Рахман стал свидетелем буйного сопротивления кого-то из невольников, наотрез отказавшегося уходить со своим новоиспечённым хозяином. Судьбе бунтовщика явно нельзя было позавидовать: на шею ему набросили крепкую верёвку, жёсткие нити впились в выступающие от худобы сухожилия, мгновенно раздирая тонкую кожу до крови. Оказалось достаточно резкого движения рукой, и несчастный расплостался на земле, задыхаясь в удавке петли, а приструнившие его изверги громко смеялись, глядя на его отчаянные попытки освободиться. В конце концов раб перестал дёргаться, поднимая вокруг себя клубы пыли, и затих у ног хозяина, часто дыша то ли от боли, то ли от ярости. Удовлетворённый своей победой купец грубо поволок пленника за собой, не позволив ему даже как следует подняться, и ещё долго Рахману слышались его затихающие вдали пронзительные стоны и мольбы о помощи. Этой ночью ему снились бесконечные кошмары, в которых его самого оплетали тугим шнурком и душили, душили беспощадно до тех пор, пока к горлу не подкатывала тошнота, и он не начинал захлёбываться собственной кровью. Кровь была повсюду, на его руках, на рваной рубашке, на земле, и даже небо над головой окрашивалось в алый оттенок свежепролитой крови, затуманивая красным туманом солнце. Резко распахнув глаза, Рахман подрывался с места и судорожно хватался за шею, давясь шумным прерывистым дыханием, и несмотря на зябкий холод голой земли, тело его бросало в жар, а на лбу выступала испарина.       Распухшая царапина на предплечье пульсировала режущей болью, но Рахман не смел прикоснуться к ней, лишь молча наблюдая за тем, как по краям вспоротой кожи набухают капли крови. Пропитанные сплошными издевательствами и страданиями дни сделали его устойчивым к боли, так что особых мучений от столь пустяковой раны он не испытывал. Безумно хотелось окунуть онемевшую руку в воду по самый локоть и вздохнуть с облегчением, когда прохладная жидкость проникнет в каждую клетку изувеченных кожных тканей, принося долгожданное исцеление. В отличие от других рабов, Рахману повезло больше, поскольку хозяйский хлыст на этот раз не достал до его спины, еле прикрытой от чужих взглядов и жарких лучей солнца лохмотьями, что остались от некогда целой рубашки. Многие пленники с трудом прятали наготу под изорванными в клочья тканями, неутомимо прижимая их к загорелым телам, чтобы хоть как-то сберечь то, что сохранилось от уничтоженной чести. Сердце Рахмана всё чаще изнывало от острой жажды мести, но он понимал, что ни на что не способен, находясь в неволе под жёстким контролем торгующего рабами тирана. Даже, если бы он рискнул поднять бунт против этих унижений, то скорей всего поплатился бы жизнью за подобную смелость и тогда никому бы точно не сумел помочь.       Устало опустив подбородок на согнутое колено, Рахман уставился потухшим взглядом прямо перед собой, бесцельно следя за стремительным движением разношёрстной толпы перед тесной кучкой невольников. Истерзанные зноем пленники ни на что не обращали внимания и в основном неподвижно лежали на земле, словно каменные, так что иногда Рахману казалось, что кто-то из них действительно перестал дышать. Лишь по равномерному движению впалых боков и костлявых грудей можно было понять, что рабы по-прежнему живы, хоть они, возможно, и не желали этого. Ни с кем среди своих ближайший соседей Рахман не заводил беседы, опасаясь получить за лишний звук плетью по спине, а потому уже на протяжении половины недели хранил стойкое молчание, подавляя внутри себя даже тихие стоны. Голос так давно не произносил знакомых слов, и воину стало чудиться, будто он ему вообще не нужен, раз уж ему суждено провести остаток своих дней в столь унизительном положении. Вновь и вновь перед глазами Рахмана мелькали серые одежды спешащих куда-то горожан, и это мильтешение надоело ему настолько, что веки начали слипаться, а голову заполонил вязкий туман желанного забытья, способный, казалось, положить конец чересчур реалистичному кошмару.       — Эй, ты! А ну вставай!       Жадный хлыст бесцеремонно полоснул землю рядом с Рахманом, оставив на мелком песке глубокую борозду и вынудив воина испуганно подскачить. Сидящие рядом с ним рабы в неподдельном страхе отшатнулись прочь от смертоносной плети, прижавшись друг к другу дрожащими телами, и только Рахман остался на прежнем месте, всё ещё ничего не понимая. Грозная тень упала на него, скрыв палящие лучи дневного солнца, и, с некоторым опасением подняв глаза, воин встретился с презрительным взглядом торговца, устремлённым прямо на него. Лишь тогда Рахман не без тревоги осознал, что обращались именно к нему.       — Ты что, не слышал?! — прогудел над головой режущих слух басистый голос, и вслед за ним прямо возле руки воина просвистел очередной удар хлыста, подняв в знойный воздух душную пыль. — Я сказал, встать!       Настолько торопливо, насколько позволяли ноющие от долгой неподвижности мышцы, Рахман молча поднялся, не удостоив своего надзирателя взглядом. Безропотно, но с внутренним протестом, он позволил крепким пальцам работорговца сомкнуться на его плече стальной хваткой, после чего его, словно безвольное существо, поволокли в сторону навеса. Всю недолгую дорогу до желанного тенька Рахман смотрел себе под ноги и даже не сумел толком изучить место, где очутился. Хозяин грубо поставил его в ряд с другими равнодушными ко всему вокруг пленниками, и с этого момента Рахман мог думать только о том, что наконец-то оказался в тени, под защитой прохладного мрака. Сожжённая огненными солнечными лучами кожа будто соприкоснулась со льдом, и воин даже приосанился от наслаждения и робкого озноба, который постепенно снимал многодневную усталость.       Ещё какое-то неопределённое время Рахман простоял в тени, чувствуя на себе беззастенчивые взгляды прохожих и купцов, которые прощупывали его не хуже чужих рук, точно стремились отыскать в нём неприметные изъяны. Каждый раз, когда очередной торговец проходил мимо него, зацикливая внимание на других, более измученных рабах, воин украдкой переводил дух, внутренне радуясь, что никто не преследовал цели купить именно его. Ряд выставленных на всеобщее обозрение невольников постепенно редел, и вскоре их осталось так мало, что Рахман всерьёз забеспокоился, как бы не попасться на глаза какому-нибудь жадному до чужих страданий богатому чиновнику.       Взявшийся около него словно из ниоткуда работорговец бесцеремонно смял в пальцах рубашку на плече Рахмана, и тот даже опомниться не успел, как его рывком стянули с места и потащили прочь, снова выведя на солнце. Его перед кем-то поставили, видимо, перед покупателем, который заинтересовался им, и воин демонстративно приковал отрешённый взгляд к земле, не удосужившись посмотреть на своего будущего «хозяина». Все эти мысли о пожизненном рабстве без права на личную жизнь и своё мнение настолько претили ему, что Рахман был готов умереть, лишь бы не становиться чьей-либо собственностью. Но уж лучше он добровольно покинет подлунный мир, чем позорно погибнет от хлыста торговца, будучи забитым насмерть при попытке сопротивления.       — Вот, полюбуйтесь, господин, — врезался ему в ухо до мерзости учтивый голос хозяина. — Я привёл именно того, кого Вы просили.       По-прежнему не поднимая глаз от земли, Рахман не сдвинулся с места даже тогда, когда чужие, но на удивление бережные руки коснулись его плечей и задержались на них. Напряжение, сковавшее мышцы всего тела стальной цепью, неожиданно начало ослабевать, и воин изумился тому, какие чудеса способны творить прикосновения его будущего хозяина. Так может, всё не так плохо, как он думал?       — Хорошо, ступай, — пророкотал над его головой до мурашек знакомый, но такой неуловимый и далёкий голос. — Дальше я сам.       По звуку раздавшихся в отдалении шагов Рахман догадался, что работорговец безропотно удалился, оставив его наедине с покупателем. От чего-то сердце воина пустилось в неугомонный пляс, чего не случалось с ним довольно давно за те томные дни, что прошли взаперти в этом ужасном месте. Но ещё больше трепет в его груди возрос, когда шеи коснулось чужое тёплое дыхание, а в ухо ласково влился воркующий шёпот, напоминающий журчание весеннего ручейка в сумрачном лесу:       — Ну же, взгляни на меня.       Упрямо Рахман отвёл глаза, хотя этой мягкой просьбе, никак не похожей на грубый приказ, с трудом можно было сопротивляться. Сильные пальцы безболезненно, но настойчиво сжали худощавые плечи воина, и Рахман невольно покосился на жилистые руки, испещрённые тонкими голубыми линиями выпирающих под гладкой кожей вен.       — Да ты никак не узнал меня, а, Шупхели? — с долей безобидной насмешки прошептал поддёрнувшийся потаённой нежностью голос.       Сразу несколько мыслей без предупреждения обрушились на Рахмана прежде, чем он смог поверить своему неимоверному счастью. Теперь он уже не сомневался: этот рокотливый голос, аккуратные крепкие руки, пронзительный взгляд, сейчас излучающий неподдельную ласку. Всё это принадлежало его приятелю из леса, таинственному охотнику.       — Аваре! — вскинул голову Рахман и едва не завыл от радостного облегчения, встретив те самые глубокие глаза, неизменно величественные и многогранные. — Ты здесь! Но как? Почему?       — Все вопросы потом, ладно? — охотник одарил воина щемящей улыбкой и чуть хлопнул его по плечам. — Идём отсюда. Тебе здесь нечего делать.       Вне себя от почти детского восторга Рахман покинул невольничий рынок вместе со своим спасителем и ни разу не оглянулся на жестокий ад, который оставлял позади. Появление Аваре на рыночной площади именно сегодня, в это время, никак не смахивало на случайное совпадение, а скорее создавало впечатление, будто он обо всём знал. Но гораздо важнее, что с Рахманом станет теперь, когда он воссоединился с другом, но при этом остался без крыши над головой и возможности отыскать хоть какое-то жильё. Неужели Аваре возьмёт его к себе и вот так просто позволит разделить с ним его дом?       Немилосердно обжигающее землю солнце чуть смягчило напор жарких лучей, и Рахман уже не испытывал таких мучений от зноя, пока они с Аваре пересекали наводнившиеся жителями улицы Стамбула. Людей было так много, что казалось, будто непроходимая толпа превратилась в животрепещущее море, сносящее всё на своём пути. Рахман то и дело сталкивался с кем-то по собственной неосторожности и почти всю дорогу бесконечно извинялся, а недовольные его выходками горожане с нарастающим раздражением стреляли в него презрительными взглядами. Но Аваре и тут сумел удивить воина своими превосходными навыками: подобно изворотливой змее он ловко просачивался меж чужих плечей, причём делал это, не потревожив ни лоскутка на чьей-либо одежде. Рахману оставалось лишь поспевать за ним, как в тот раз в лесу во время их пробежки до убежища ланей, но теперь воин вёл себя более выносливо, дабы не позволить другу лицезреть его постыдную слабость. За весь тот путь, что они проделали, Аваре ни разу не обернулся, словно каким-то образом догадывался, что воин следует за ним по пятам, никуда не сворачивая.       — Послушай, — выдохнул запыхавшийся Рахман, нагнав приятеля на узкой улице, где людей стало значительно меньше и больше не приходилось сновать между ними, рискуя наступить на чужую ногу. — Куда мы идём?       — Скоро увидишь, — коротко бросил Аваре, не сбавляя темп. Длинный подол его тёмного плаща взметал в воздух мелкую городскую пыль, а широкие шаги бесшумно ложились на твёрдый камень стамбульских дорог.       — Как ты нашёл меня? — не отставал Рахман, всё пытаясь заглянуть ему в глаза и из-за этого порой спотыкаясь на ровном месте. — Тебе кто-то сообщил, или ты снова следил за мной?       Внезапно Аваре резко остановился посреди дороги, и воин с лёгким толчком врезался в его широкую спину, растерянно попятившись. Приятель обернулся, пройдясь по нему оценивающим, но по-прежнему мягким взглядом, точно бесконечные вопросы Рахмана его нисколько не напрягали.       — Я отвечу на все твои вопросы, обещаю, — непоколебимо, но в то же время без какого-либо давления произнёс охотник, многозначительно сверкнув бездонными голубыми глазами. — Но сперва я хочу, чтобы ты сам всё увидел. Доверься мне.       Чуть встряхнув головой, словно отгоняя назойливую муху, Рахман кивнул, поднимая на Аваре открытый, честный взгляд. Да, он доверял ему, доверял больше, чем кому бы то ни было в своей жизни, и нисколько не сомневался, что он сдержит данное слово. Они снова пустились в путь по бескрайним лабиринтам Стамбула, освещённым золотистым сиянием высокого солнца, и больше никто из них не проронил ни слова, хотя язык Рахмана так и чесался, желая выплеснуть на друга целую кучу вопросов. Вот они миновали оживлённый район, расположенный около пестрившей зеленью рощи, а дальше Рахман идти побоялся, поскольку из-за высоких деревьев проглядывала сверкающая под солнечным светом округлая крыша дворца Топкапы. Он ожидал, что Аваре тоже остановиться или хотя бы свернёт на другую тропинку, но тот продолжил невозмутимо идти прямо. Окончательно потерявшись в собственных мыслях, Рахман бегом догнал охотника и потянул его за рукав серой одежды, вынудив замереть.       — Куда ты? — не сумев подавить необъяснимый трепет в голосе, спросил воин, бросив полный благоговения взгляд на султанский дворец. — Неужели ты?.. Ты живёшь там?       — Ну да, — оставаясь полностью спокойным, подтвердил Аваре и чуть потянул руку на себя, из-за чего Рахман сошёл с места, оказавшись рядом с ним. — Идём же, я всё тебе покажу и расскажу. Не бойся, ты со мной.       Внутреннее волнение кусачим червём ворочилось на дне желудка воина, но всё-таки он заставил себя преодолеть навязчивые предубеждения и пойти вслед за другом. Идущий впереди него Аваре держался уверенно и даже чуточку властно, и Рахман заметил, что он спрятал руки за спиной в своём привычном открытом жесте, демонстрирующем нечто особенное и свойственное лишь ему одному. В немом изумлении, подозрительно граничащем с безудержной радостью, Рахман проскользнул мимо неподвижных стражей, что замерли по стойке смирно у высоких ворот, и сразу очутился в обители самых разных цветов, наполнявших свежий воздух множеством сладостных ароматов. Здесь, за стенами известного дворца, нестерпимый зной безжалостно уничтожался сумрачными тенями от высоких статных деревьев, мелкий гравий под ногами негромко хрустел, дополняя царившую вокруг тишину. Рахман не мог поверить, что наконец-то добрался до этого места, проник в самое сердце Османской империи и оказался в двух шагах от султана, а значит, и от исполнения возложенной на него миссии. Отыскать Топкапы и попасть внутрь представлялось чем-то невозможным и далёким, однако теперь воин в пределах его всезнающих и всевидящих стен, причём, привёл его сюда не кто-нибудь, а человек, который живёт здесь. Вспомнив об Аваре, Рахман украдкой взглянул на него. Кто же он всё-таки такой? Для обычного слуги одет слишком раскошно, а для визиря, наоборот, недостаточно. А вдруг это ловушка?       Открыв рот, чтобы снова забросать друга вопросами, Рахман не сразу заметил щуплый силуэт, появившийся на горизонте и приближающийся к ним смешной торопливой походкой. Ещё издалека он услышал, как шуршит серая галька под его мелкими шагами, и чуть склонил голову к плечу, наблюдая за этим забавным человеком. Аваре тоже приковал непроницаемый взгляд к подошедшему ближе мужчине, но не произнёс ни слова, будто сам ожидал от него какой-то инициативы начать разговор.       — Повелитель, наконец-то Вы вернулись, — сладким, словно текущий по стволу дерева лесной мёд, голосом проворковал человек и согнулся в медленном низком поклоне, широко улыбнувшись. — Мы уже начали беспокоиться за Вас.       Тонкие губы Аваре кротко растянулись в ответной тёплой улыбке, но его прекрасные мудрые глаза плавно переметнулись на застывшего во власти ледяного замешательства Рахмана. В неверии воин взирал на своего таинственного друга, загадочного странника, умелого охотника, внимательного и заботливого товарища, готового всегда прийти на помощь. Совсем недавно Рахман наивно полагал, что знает о нём всё, что все эти бесчисленные секреты открыты, и отныне ни у кого из них никогда не будет друг от друга тайн. Аваре, обычный охотник Аваре, смелый, мягкий, величественный и... Не такой, как все. В голове Рахмана не осталось ни единой мысли, а в висках неустанно пульсировало только одно слово:       «Повелитель».