Разлучённые

      Пропитанный острыми оттенками когтистого холода разряженный воздух неумолимо уплотнялся с каждым минувшим мгновением, потраченным на то, чтобы впустить в нетронутое ничем посторонним пространство трепет чужого дыхания. Бережное вмешательство тонких струй ледяного ветра создавало едва ощутимый сквозняк, обдувая поставленное под удар тело знобящими порывами и с протяжным свистом гуляя в оголённых вершинах деревьев. Полупрозрачная дымка пыльного тумана путалась в хитросплетении чёрных ветвей, что чёткими причудливыми фигурами выделялись на фоне посеревшего неба, словно усыпанного серебристой золой. Закрученные в кругловатые формы тяжёлые тучи скопились на беспросветном горизонте, не оставив ни единой прорехи меж своих воздушных тел для вездесущих лучей тусклого солнца, что упрямо пытались прорваться сквозь плотную завесу облаков. Призрачные отсветы пасмурного небесного мерцания редкими тенями ложились на тёмную землю, совершенно пустынную и ничем не покрытую, а под оцепеневшими в немом величии деревьями скопился тягучий сумрак. Всё притихло, точно затаилось в предчувствии страшной бури, ни звука не раздавалось в облысевшем дворцовом парке, с недавних пор оказавшемся в стальных объятиях наступившей зимы. Лесные птицы давно упорхнули прочь, на поиски более тёплого места для проживания, и безмолвный сад погрузился в бездонный омут хрупкой тишины, легко нарушимой любым неверным движением или шумом. На чахлой коре кипарисов и пожухлых осин уже блестели первые заморозки, прежде податливая, влажная почва затвердела, превратившись в примёрзший кусок глины, а галечные тропинки иногда покрывались тонким слоем едва заметного льда и скользили под ногами, делая поступь неуклюжей и осторожной.       Живя под крышей Топкапы, Ибрагим неуловимо для самого себя потерял счёт времени и даже не понял, как стремительно промчалась мимо нарядная осень, и на смену ей вторглась жестокая зима. Несущие неприютный холод дни становились всё короче, не менее зябкие ночи — темнее и продолжительнее, постепенно собирая в себе все оттенки беспросветного мрака, и вскоре в дворцовом парке даже с рассветом не покидало стойкое ощущение, будто на землю спустились густые сумерки. Вместе с другими обитателями дворца Ибрагим сменил лёгкую одежду на утеплённый кафтан и меховую накидку, спасая своё чувствительное существо от беспордонного вмешательства зверских холодов. Вот и сейчас, стоя около главной аллеи сада у края посыпанной хрустящим гравием дороги, воин порой зябко ёжился, когда навязчивые потоки зимнего ветра беспрепятственно обтекали по углам его сжатое тело, путаясь в чёрных волосинках искусственного меха на его скованных напряжением плечах. Свежий воздух, обжигающий лёгкие при каждом вздохе, отдавался в сдавленной оледенением груди острыми укусами, царапая её изнутри стальными когтями, и выбирался наружу облачком чуть тёплого белого пара, который мгновенно таял на ветру, поднимаясь к самому небу. Томные минуты ожидания почудились Ибрагиму целой вечностью, и он начал переминаться с ноги на ногу, чтобы хоть немного прогнать противное ощущение онемения в замёрзших конечностях.       Непривычно мрачное зимнее утро началось для Ибрагима с раннего визита в покои Сулеймана, который сообщил ему, что он намерен посетить одну городскую мечеть на окраине Стамбула в сопровождении Валиде Султан и Хатидже. Теряясь в догадках, что семье султана понадобилось в мечети в такое время, почему именно сегодня и при чём здесь он, воин высказал своё изумление повелителю довольно тонким намёком, дабы не выглядеть чересчур любопытным и настойчивым. На все его расплывчатые вопросы Сулейман отвечал достаточно однозначно и ясно, так что на исходе их разговора у Ибрагима не осталось никаких непоняток. Мать-Львица и её дети ездили в ту мечеть каждый год и всегда в один и тот же день, но почему-то о цели этой поездки все, словно по негласной договорённости, решили умалчивать, так что Ибрагим, чувствуя коллективное нежелание разговаривать об этом, благоразумно сдержался от неуместного потока вопросов. Величайшей волей Сулейман приказал ему проводить их до кареты в дворцовом парке, чем воин успешно занялся, как только покинул покои государя, пропитанные блаженным теплом от горевших там свечей. Но получилось так, что он пришёл на место отправления самым первым, поэтому теперь терпеливо ждал появления членов Династии, стараясь не сильно обращать внимания на адский холод, что неустанно стремился отыскать незащищённые участки на его укутанном мехами теле.       Окантованная золотистой обивкой роскошная карета неподвижно застыла посреди широкой аллеи, запряжённая четвёркой белых рысаков, что упруго хлестали по воздуху распущенными серебристыми хвостами, тихо пофыркивая. К сердцу Ибрагима постепенно подкрадывалось непрошенное беспокойство: Сулеймана и его семьи не наблюдалось уже достаточно долго, а он даже не мог покинуть свой пост во избежании неловкой ситуации. И вот, когда находиться под прицелом зимнего холода оказалось совсем невыносимо, вдалеке поочерёдно выросли три фигуры, в размеренном темпе приближающиеся к Ибрагиму со стороны дворца. С невероятным облегчением воин распознал в развеянных по краям силуэтах крепкий стан Сулеймана с господским разворотом плечей, на которых в той же властной манере расплостался тёмно-бурый соболиный мех, и женственные тела Хатидже и Валиде, матери и дочери, идущих рядом друг с другом.       Более подтянутая и высокая фигура сестры султана, окутанная потусторонним свечением рассветного тумана, мгновенно приковала к себе влюблённый взгляд Ибрагима, и он поспешил встряхнуться, чтобы не навлечь ненужные подозрения. Блуждающие где-то в недоступных раздумьях глаза Хатидже лишь на миг остановились на лице обрадованного воина, блеснув призрачной тенью истинного восторга, а затем снова утонули во мраке опущенных на них ресниц, словно нарочно спрятанные от постороннего наблюдения. Подобное скрытное поведение с недавних пор было для Хатидже совсем не свойственно, так что Ибрагим насторожился, проводив госпожу до кареты подозрительным прищуром. Всё внутри него безудержно взбунтовалось, молчаливо взывая к возлюбленной и умоляя её обернуться ещё раз и наградить его успокаивающе нежным взором, способным рассеять любые сомнения. Однако сестра Сулеймана осталась глуха к его немым мольбам и только сдержанно кивнула Ибрагиму в знак приветствия, пока он гнул спину в уважительном поклоне, показавшимся ему как никогда неуместным. Появившийся перед ним Сулейман переманил на себя рассеянное внимание воина, и он согнулся в глубоком поклоне, приветствуя своего повелителя. Смерившая Ибрагима предвзятым взором Валиде поравнялась с сыном, в её бронзовых глазах читалось явное неудовольствие, причина которого была известна лишь им двоим. Несмотря на ответную, но не столь сильную неприязнь, Ибрагим нашёл в себе желание почтительно склонить голову перед надменной госпожой и даже чуть улыбнуться ей самой вежливой улыбкой, на какую только чувствовал себя способным.       — Спасибо, что пришёл, друг, — первым нарушил неловкое молчание Сулейман, словно не замечая напряжения, что грозовым облаком повисло между Хранителем покоев и его матерью. — У меня есть ещё одно важное поручение для тебя.       — Всё, что угодно, повелитель, — учтиво кивнул Ибрагим, едва не усмехнувшись в голос от того, как Валиде демонстративно закатила глаза.       — Я хочу, чтобы ты сопровождал нас, — повысив голос, произнёс Сулейман, заставив воина в замешательстве вскинуть на него непонимающий взгляд. — Рядом с таким стражем, как ты, я могу не беспокоиться за жизни своих родных.       — Это исключено!       Разумеется, Ибрагим ожидал подобной реакции со стороны единственного человека, не проникшегося к нему доверием, но всё равно столь неприкрытый протест пробудил в нём равнодушно удивление, приправленное невинным любопытством. Приняв воинственную позу, Валиде в упор сверлила Сулеймана испепеляющим взглядом, точно хотела спалить его до тла прямо на месте, однако султан сохранил поразительное самообладание, ответив на жгучую ярость матери ледяной невозмутимостью. Растерянная Хатидже переводила объятые смятением глаза с брата на мать, ошеломлённая их внезапным противостоянием ничуть не меньше самого Ибрагима, но вмешиваться не стала.       — Что это значит, Валиде? — размеренным тоном осведомился Сулейман, нахмурив густые брови, из-за чего на голубые глаза налегла ровная тень. — Объясните же.       — Я не желаю видеть его рядом с нами, — выразительно заявила Мать-Львица, махнув на Ибрагима небрежным жестом своей изящной жилистой руки. — Кто угодно, но только не он. Я ему не доверяю и тебе не советую!       — О чём ты говоришь, мама? — встряла Хатидже, обращая на разъярённую госпожу затянутый тонкой пеленой непонимания взгляд, и несколько раз озадачено моргнула. — Ибрагим доказал свою преданность нашей Династии и ничем не заслужил подобных упрёков. С ним мы будем в безопасности.       — Лучше помолчи, Хатидже! — обозлилась на дочь Валиде и метнула на неё многозначительный взор, призванный напомнить юной госпоже, что матери известно нечто такое, о чём она до сих пор никому не поведала. Но Хатидже не могла знать, что той злополучной ночью Ибрагим пересёкся с Валиде, и их маленький обман раскрылся, обрекая тайную любовь на печальный конец. — Тебя это не касается!       Представители императорской крови буровили друг друга откровенно враждебными взглядами, и Ибрагим вдруг почувствовал себя лишним и незначительным, одиноким яблоком раздора, положившим начало позорной перепалке. Сердце воина болезненно сжалось от представшего перед ним зрелища, но больше этого его задел тот факт, что причина семейной ссоры заключалась именно в нём. Он никогда не преследовал цели встать между Сулейманом и его матерью, никогда не хотел отдалять Хатидже от семьи своей беззаветной привязанностью к ней, однако теперь его худшие опасения нашли отражение в суровой реальности.       — Я всегда уважал Ваше мнение, Мать-Львица, — с ледяным почтением в голосе пробасил Сулейман, чуть кивнув распалившейся от гнева госпоже. — Но сейчас я не понимаю Ваших мотивов. Хатидже права, Ибрагим заслуживает доверия, так почему Вы отказываетесь дать ему шанс?       — Дело не в доверии! — запальчиво отрезала Валиде. — В такой важный для меня день я не могу позволить кому-то постороннему очернять семейную поездку своим присутствием. Неужели ты не чувствуешь то же самое?       — Я чувствую, что Ибрагим стал частью моей семьи, — твёрдо констатировал Сулейман, и в груди воина разлилось приятное тепло после этих проникновенных слов друга. Какое-то возвышенное ощущение охватило его тронутое существо, пробудив в душе безграничную благодарность. — Вам придётся смириться с этим решением, Валиде. Оно окончательно и дальнейшему обсуждению не подлежит. Тема закрыта.       Прежде, чем Валиде успела возразить, Сулейман стремительно прошёл мимо и приблизился к своему коню, приготовленному для него одним из стражников. Не проронив больше ни слова, обе госпожи забрались в карету, только Хатидже напоследок стрельнула на Ибрагима сочувственным взглядом перед тем, как исчезнуть в экипаже. Всё ещё не придя в себя после разыгравшейся перед ним сцены, воин сошёл с места и словно в тумане оседлал своего жеребца, мягким рывком направляя его к Сулейману и останавливаясь аккурат за его спиной. Настроение повелителя, и без того странное и задумчивое, окончательно омрачилось неприятным осадком разногласий, грозовым напряжением повисших между членами Династии Османов, так что Ибрагим долго не решался заговорить с другом, слишком живо ощущая колкую суровость, резкими импульсами исходившую от него.       — Тебе не обязательно вступаться за меня, — осторожно обратился к неподвижному султану воин, боясь ненароком задеть его свежие раны. — Мне будет лучше остаться здесь. Это дело вашей семьи, я не хочу вмешиваться.       — Решение принято, Ибрагим, — холодно отозвался Сулейман, едва ли удостоив Хранителя покоев взглядом. Конь под ним нетерпеливо фыркнул, дёрнув гривастой головой. — Ты едешь, и точка. За мной.       Господский жеребец степенной рысью устремился вдоль по дороге, унося на своей ровной спине сохранившего гордую осанку повелителя, и Ибрагим немедленно пристроился позади, стараясь держаться на дозволенном расстоянии. Вне поля его зрения заскрипели колёса позолоченной кареты, подсказав воину, что экипаж с госпожами поехал следом, но он не обернулся, не желая возрождать в памяти подробности минувшей дискуссии. Валиде в очередной раз продемонстрировала, как сильно она не доверяет Ибрагиму, так что теперь у него не осталось сомнений в наличии у госпожи каких-то тайных предубеждений насчёт него, вот только причина по-прежнему являлась тайной за семью печатями. Впрочем, сама цель поездки в мечеть представлялась воину не менее загадочной, и он позволял себе мельком надеяться на то, что всё преобретёт ясность, когда они прибудут на место назначения.       Встав рядом с застывшей у края каменной тропки Хатидже, Ибрагим обратил заинтересованный взор на выросшую перед ним белостенную мечеть, чьи невысокие остроконечные башни упирались в серое небо, прокалывая насквозь его плотную поверхность. Вокруг не наблюдалось ни души, как будто посещение священного места ограничили специально, и от того постоянно чувствовалась вездесущая отчуждённость, в дополнение к нестерпимому холоду только усилившая атмосферу глубинного одиночества. Невольно поёжившись, Ибрагим оглядел представший ему зачахлый вид некогда цветущих и пёстрых цветов, на месте которых образовались сухие сорняки, и скользнул несколько потрясённым взглядом по начищенным до блеска стенам мечети, ограждённой неприступным забором. Неприютная тишина витала в неподвижном воздухе, пропитанном едва различимым терпким ароматом сгоревшего воска, который неожиданно подействовал на Ибрагима успокаивающе, хотя пустынный парк перед мечетью навевал на него необъяснимую тревогу. Хатидже словно испытывала те же эмоции, её острые плечи, накрытые тёплым плащом с мехом молодой чернобурки, чуть подрагивали то ли от озноба, то ли от непонятного страха, и Ибрагим незаметно прильнул к подтянутому боку госпожи в попытке усмирить её трепет. С благодарностью покосившись на него, сестра султана охотно прижалась к натренированному стану воина, однако потаённая печаль не исчезла из её глаз, отравляя прежде открытый и доверчивый взгляд бледной пеленой отрешённости.       Мимо них в нерушимом молчании прошествовали Валиде и Сулейман, оба непривычно тихие и погружённые в себя, точно какое-то непреодолимое уныние окутало их, накрыв изолирующим куполом. В немом ошеломлении Ибрагим проводил мать и сына настороженным взглядом, но последовать за ними не решился, потому что Хатидже продолжала недвижимо стоять, прибывая в томном оцепенении. Мельком воин разглядел сверкающие из-под натянутой на лицо фаты тёмные глаза Матери-Львицы и поразился мёртвому огню равнодушия, что постепенно гаснул на поверхности обращённого в никуда взгляда, погружая его в бездонный омут безнадёжной тоски. Этот ничего не выражающий взор приютил в себе столько горестной скорби, что Ибрагим проникся невольным состраданием к неизвестному горю старой госпожи, в чём бы оно ни заключалось.       — Что это с Валиде Султан? — шёпотом спросил он у Хатидже, склонившись к её уху.       — Она становится такой всегда в этот день, — устало пожала плечами молодая госпожа, но воин отлично видел, что она о чём-то намеренно умалчивает, что не на шутку задело его.       — Чем этот день такой особенный? — с некоторым раздражением осведомился Ибрагим, неприятно удивлённый тем, что Хатидже секретничает с ним в столь неподходящий момент. — Вас словно подменили, но почему-то вы отказываетесь объяснить мне, в чём дело. Может, я могу вам помочь!       — Нет, не можешь, — тоскливо вздохнув, покачала головой Хатидже, пряча подёрнутый болью взгляд. На мгновение её светлая радужка заблестела, словно от сдерживаемых слёз. — Нельзя же повернуть время вспять...       Поняв, что большего он всё равно не дождётся, Ибрагим с досадой отвернулся от сестры Сулеймана, подставив онемевшее от холода лицо под ледяной натиск шквального ветра. Мех на плечах Хатидже взъерошился, словно вставшая дыбом шерсть разъярённого животного, но утонувшая в своих невесёлых раздумьях госпожа будто не замечала ничего вокруг, лишь неотрывно смотрела на верхушку далёкой башни мечети, всё ещё прижимаясь к телу Ибрагима. Сулейман и Валиде ушли вперёд и уже скрылись за аркой, отделявшей небольшой парк от служебного двора, так что в заснувшем саду воин и госпожа остались совсем одни.       — Это произошло много лет назад, — вдруг подала голос Хатидже, и он прозвучал необычайно громко в воцарившейся повсюду тишине, надтреснутый и измождённый. Ибрагим встрепенулся, обратившись в слух, но постарался не слишком тревожить девушку напряжённым нетерпением, что сковало все мышцы его тела. — Трагическое событие, которое оставило нестираемый след в истории нашей Династии. Сегодня День памяти для нашей семьи, годовщина. Минуло ровно двадцать пять лет с тех пор, как...       Её сломленный голос оборвался, разбившись на множество острых осколков глубокой грусти, что болезненными уколами сочувствия впились в грудь Ибрагима, отыскали путь к самому его сердцу и вонзились в него подобного сотням вражеских стрел. Удушливый яд растёкся по жилам обескураженного воина, наливая тело неподъёмной тяжестью, дыхание перехватило, несмотря на гуляющую по воздуху морозную свежесть, а чужая скорбь внезапно стала для него такой понятной и близкой, точно он сам испытал на себе все трудности принятия какой-то тайной потери.       — Хатидже, — мягко окликнул госпожу Ибрагим, приобняв её за плечи в знак мнимой поддержки. Всё её щуплое тельце безудержно тряслось, как в лихорадке, на ресницах проступили жемчужные капли влаги. — Что произошло?       — Я не хочу об этом говорить, — разбито отрезала Хатидже, чуть дёрнувшись прочь из рук Ибрагима, и он послушно отпустил её, позволив ей отойти в сторону. — Наша семья хранит это в тайне от посторонних, и я не намерена предавать её. Прости, но больше я ничего не могу тебе рассказать.       «Посторонний? Вот значит, кто я для тебя? И это после всего, что между нами было?».       Однако в следующий миг Ибрагим устыдился собственных эгоистичных мыслей, которые так не вовремя решили одолеть его уязвлённую гордость, и лишь маленький отголосок постыдной обиды ему так и не удалось заглушить внутри себя, как нарочно оставленное напоминание. В глубине души его самолюбие было серьёзно ранено столь несправедливыми словами Хатидже, но он не посмел подать виду, дабы не расстраивать госпожу ещё больше настолько пустяковой проблемой. В конце концов, Хатидже — госпожа, и она в праве самостоятельно принимать решения, кому, что и когда следует услышать, поэтому Ибрагим просто подавил в себе остатки задетого достоинства, оправдывая возлюбленную тем, что она слишком огорчена и сама не знает, о чём говорит. Но непрошенный червь сомнений заворочился на дне остуженной груди воина, упрямо нашёптывая ему, что всё сказанное не являлось обычной случайностью. Может, Сулейман и считал Ибрагима частью своей семьи, Хатидже и Валиде явно имели иное мнение, причём ограничительный барьер, выстроенный молодой госпожой, причинял бею гораздо больше боли, чем отсутствие доверия со стороны её матери.       Просторный двор перед входом в мечеть почудился Ибрагиму значительно гостеприимнее, нежели помертвевший сад, и ненадолго тяжёлые чувства, одолевавшие его после разговора с Хатидже, отступили, позволив ему вздохнуть полной грудью. Омрачённое чужими печалями сердце воина вновь расцвело, пусть и не полностью, и он ощутил долгожданный прилив необходимого умиротворения, приправленного, однако, прочно укрепившийся атмосферой всеобщей скорби. Ни поведанная ему Хатидже новость о годовщине в честь какого-то несчастного события, ни её неоправданная отчуждённость никак не выходили у Ибрагима из головы, мешая думать о чём-либо другом, кроме странного поведения султанской семьи. Даже Сулейман проявлял несвойственную ему отрешённость, но всё-таки, в отличие от сестры и матери, он, казалось, берёг здравый рассудок, не позволяя слепой тоске заглушить его посторонние чувства. Именно поэтому, в надежде на благоразумие повелителя, Ибрагим оставил Хатидже наедине с её горестями и отправился на поиски друга, внутренне умоляя Алаха, чтобы султан не ответил ему отказом. Возможно, Хатидже ошибается, и шанс помочь Османской Династии ещё есть, а раз так, воин не собирался бросать на произвол судьбы своих новых друзей, даже если не всех пока можно было таковыми назвать. Жаркая жажда справедливости взыграла в молодой крови Ибрагима, распространив по телу небывалое тепло, и подступивший к нему беспощадный холод испуганно отпрянул прочь, боясь обжечься о живое пламя неукротимой решительности.       Сокрушительный поток сквозного ветра без предупреждения обрушился на ничего не подозревающего Ибрагима, разгоняя вокруг него воронки мелкой пыли и беззастенчиво играя с полами его кафтана. Видневшийся с окружённого каменной оградой двора необъятный купол пасмурного неба приобрёл темноватый оттенок грязной синевы, на горизонте скапливались штормовые облака, предвестники скорого снегопада. Бросив взгляд на обрамлённое серебристым мраком небо, Ибрагим подавил приступ постыдной паники: султанской семье следовало поторопиться, если они рассчитывали попасть в Топкапы до наступления снежной бури, потому что потом городские дороги могут стать непредсказуемыми. Подгоняемый этими неутешителтными мыслями, воин ускорил темп, во все глаза высматривая в окрестностях знакомый величественный силуэт Сулеймана.       Искать слишком долго ему не пришлось: окантованный чёрным бархатом кафтан повелителя мелькнул за толстым стволом одинокого дуба, что разросся в дальнем углу двора, цепляясь ветхими ветвями за покатую крышу мечети. С облегчением переведя дух, Ибрагим почти бегом направился к нему, минуя узкую тропинку, вымощенную белым кремнием, но на пол пути вдруг остановился, словно охотник, почуявший желанную дичь. Острый слух выловил из какафонии едва слышных звуков один очень броский и неестественный, совсем не подходящий под смиренную обстановку религиозного места, отдалённо напоминающий преддверие близкой опасности. Нехорошее предчувствие цепкими когтями впилось в сердце Ибрагима, вселяя в него смутную настороженность, бурная кровь, подпитанная адреналином, загрохотала в ушах, заглушая все окрестные шумы. С юности Ибрагим привык доверять своей интуиции, поэтому теперь, почувствовав что-то неладное, решил всерьёз задуматься над безопасностью Сулеймана и его спутниц. Самое разумное и правильное, что он сейчас мог предпринять, это найти султанскую семью и уговорить её как можно быстрее покинуть подозрительное место.       Сделав шаг-другой в сторону, где скрылся повелитель, воин до предела обострил свои инстинкты, превратив поступь в осторожную и бесшумную, чтобы не спугнуть таинственную угрозу. Наконец широкая спина Сулеймана вновь замаячила у него перед глазами, а сам султан опустился на колени прямо в иссохшую траву, склонившись над чем-то неведомым и понурив обычно расправленные плечи. Горькое сочувствие захлестнуло Ибрагима, на мгновение притупив все его охотничьи ощущения, но этого незначительного промаха оказалось достаточно, чтобы дать притавшейся неподалёку опасности огромное преимущество. Когда воин с неимоверным трудом выпутался из недопустимого забытья, словно очнувшись от долгого сна, то с запоздалым отчаянием осознал, что безликий преследователь подобрался ещё ближе, и его пожирающие глаза уже мечутся по двору в поисках определённой жертвы. Внимательный взгляд Ибрагима скользнул по всему двору, подолгу задержавшись на особо затемнённых уголках, и в следующий миг он чуть не вскрикнул от яростного восторга, обнаружив на крыше мечети, прямо в хитросплетении старой дубовой кроны, чью-то незнакомую фигуру. Это определённо был человек, и он явно хотел остаться незамеченным: спрятанная среди древесных веток голова, вытянутое вдоль черепичной поверхности напряжённое тело и горевший абсолютно диким огнём расчётливый взгляд. Проследив за ним, Ибрагим наконец сложил воедино последние пазлы этой головоломки — незнакомец являлся не просто шпионом, а наёмником, и его целью был единственный, совершенно уязвимый из всех представителей Династии человек — Сулейман.       А затем произошло одновременно несколько вещей, так что любой на месте Ибрагима потерял бы контроль над собственными эмоциями, если бы не звался профессиональным воином. Соколиное зрение Хранителя покоев выхватило из-под навеса похожих друг на друга чёрных ветвей угрожающий блеск начищенной стали, сообщивший бею, что убийца вооружился кинжалом. Из мечети, чуть в стороне от злополучного дуба, вышла Валиде, и её блуждающий взгляд мгновенно упал на сидевшего на траве Сулеймана, после чего так же стремительно переметнулся на окаменевшего Ибрагима, окрасившись слепой яростью. Времени на объяснения просто не осталось, поэтому Ибрагим, под неуравновешенный стук собственного испуганного сердца и с непреодолимым онемением в напряжённом теле, быстрее молнии бросился к неподвижному Сулейману. Украдкой он словил роковое движение наёмника, с которым тот взметнул над головой кинжал, прицелившись, а краем уха впитал пронзительный крик перепуганной Валиде, окликнувшей визжащим голосом своего сына. Сулейман резко обернулся, лихорадочно бегая глазами по двору, а оружие стремительно полетело прямо в него, со свистом рассекая податливый воздух.       Метнувшись наперерез кинжалу, Ибрагим во власти какого-то туманного оцепенения заслонил повелителя своим телом и с мрачным удовлетворением почувствовал, как острое лезвие рассекает его одежду и кожу, до упора впиваясь в незащищённое плечо. Повреждённые мышцы протестующе взвыли, ответив на неожиданный удар предельным напряжением, по нетронутой руке заструилась горячая кровь, обжигая её вязким теплом. Протяжный стон вырвался из груди Ибрагима, и он завалился в сторону, порывисто рухнув на колени и оперевшись дрожащими руками на студённую землю. Рану пронзила затяжная боль, от чего перед глазами всё поплыло, и воин призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не дать волю бесконтрольно дрожи, пытавшейся сломить его охваченное борьбой тело.       — Ибрагим! — испуганный крик Сулеймана раздался над прильнувшим к земле воином, и его онемевшего плеча коснулась чужая ладонь. Сопротивляясь болезненным спазмам, Ибрагим попытался поднять голову на повелителя, но мутная пелена перед глазами помешала ему увидеть лицо друга.       — Сулейман! — ещё один голос, хриплый и пропитанный неподдельным страхом, прозвучал с другой стороны от Ибрагима, плечевую кость которого с силой стиснули напряжённые пальцы султана. — Вытащи кинжал, ему нужна помощь!       — Госпожа... — тихо просипел воин, мимолётно улыбнувшись, однако новая волна боли не позволила ему завершить фразу, которая так и просилась наружу, подстрекаемая откровенным волнением, что отчётливо узнавалось в знакомом голосе Валиде.       «Я и не знал, что Вы так переживаете за меня».