Разлучённые

      Нескончаемая полоса белой позолоты растянулась по всей длине ещё утопающего в мягкой тьме горизонта, спускаясь к самой земле и погружая верхушки видневшихся вдали городских построек в бледное сияние занимающегося рассвета. Покинувшее своё ночное пристанище солнце постепенно карабкалось на положенное ему место на самой вершине затянутого сумрачной синевой неба, разбрасывая повсюду ласкающие краски отливающего ржавой медью света, от чего казалось, будто крыши далёких домов заискивающе поблёскивают, облитые рыжим золотом. Разорванные в клочья беспрерывными терзаниями развязного ветра слабые сумерки неумолимо таяли в насыщенном воздухе, бесследно исчезая где-то за пределами необъятного небосвода, и лишь едва заметные остатки вырвавшихся из-под гнёта настойчивой зари потрёпанных теней успевали спрятаться под деревьями и кустами, превращаясь в ровные полотна будущего дневного тенька. Оставшаяся в самом низу недосягаемая земля словно утопала в молочном мареве густого тумана, пока нетронутая вездесущими пальцами золотисто-алой зари, и под неподвижными стволами стройных деревьев лениво скапливалась прозрачная дымка, окутывая их обманчиво нежной серебрянкой. С высоты дворцовой террасы можно было разглядеть тонкий слой безупречно чистой белизны, что щедро накрыла зеркальным полотном все дорожки и аллеи спящего парка, застенчиво мерцая в редких лучах прорывающегося сквозь переплетённые кроны деревьев солнца, и игриво закручивалась в лёгкие завихрения подобно позёмке, гонимая бережным дыханием заботливого ветерка. Причудливо искривлённые ветви осин и дубов чётко выделялись на фоне сиреневатого горизонта, избороздив его чёрными нитями беспорядочных узоров, гладкий иней прочно вонзился в их рыхлую кору, кое-где на самых верхних лапниках приютились аккуратные горки только что выпавшего редкого снега. Затемнённые по кудрявым краям штормовые тучи нехотя уплывали прочь, унося с собой остатки первого снегопада, и теперь присыпанный мелкими кристалликами замёршей воды город неторопливо пригревало слабым теплом, которым делилось с оледеневшим миром воцарившееся на небе румяное солнце.       Расслабленные черты непроницаемого лица обожгло цепким огнём утреннего мороза, и Ибрагим невольно поморщился, ощутив, как по щекам скользнуло острое лезвие предрассветного холода. Одичавший ветер словно преследовал мнимую цель загнать непрошенного гостя обратно под крышу, в обитель спасительного тепла, с таким неистовством его неуправляемые порывы обрушивались на застывшего воина со всех сторон, то хлестая его по плечам воздушной плетью, то толкая в грудь невидимой стеной. По привычке напряжённое тело начинало замерзать, скованное режущими кожу цепями беспощадного озноба, натруженные мышцы сводила противная судорога, но Ибрагим стойко терпел, лишь до боли в оледеневших пальцах вцепливаясь в мраморные перила террасы. Чуть скользкую поверхность резной плиты приправил ничтожный покров дряблого снега, но область под ладонями оставалась нетронутой, поскольку визирь все утренние сумерки коротал на своём балконе, завороженно наблюдая за степенным падением мелких снежных крупинок. Это была его первая зима в Топкапы, и даже в своей родной стране ему не доводилось видеть столь насыщенный снегопад, заставляющий замирать в приступе немого восхищения подвижным вальсом из множества изящно кружащихся снежинок, что бесшумно ложились одна за другой на любую поверхность, до какой только могли дотянуться. Ибрагим провёл весь рассвет на открытой промозглым потокам зимнего воздуха террасе, не в силах оторвать очарованный взгляд от этого зрелища, но теперь снежные тучи плавно потекли в сторону волнующегося моря, и безмятежная метель прекратилась так же внезапно, как и началась. Нестерпимый холод всё настойчивее кусал Ибрагима за открытую шею и нежную кожу ладоней, но какая-то неведомая власть удерживала его на месте, не пуская поскорее укрыться в надёжных стенах Топкапы, словно существовало что-то ещё, что ему необходимо было заметить прежде, чем он покинет своё временное пристанище. Упрямее поверхностного желания согреться оказались глубинные подозрения, лихорадочно поносящиеся в голове воина вместе с неуловимыми мыслями, так что он всё-таки остался стоять на террасе, в молчаливом оцепенении взирая не преобразившийся дворцовый парк, будто выкрашенный в блестящую белую краску.       Тайное движение, мельком просквозившее на балконе ниже, мгновенно зацепило сосредоточенное на зимнем пейзаже внимание Ибрагима, и он резко повернул голову навстречу странной игре сумрачных теней, почти уверенный, что ему не почудилось. Проницательный взгляд вперился в находящуюся чуть в стороне, почти под ним, господскую террасу, принадлежавшую, он точно знал, покоям Валиде Султан. Настороженно прищурившись, воин безошибочно распознал у края чужого балкона уже знакомую ему гордую фигуру, неизменно обтянутую тёмного оттенка роскошным платьем, зоркие глаза неторопливо прошлись по угловатым изгибам статного подтянутого тела, выделяя безупречную осанку и властно приподнятую линию осторого подбородка. Блуждающий где-то за пределами доступной реальности томный взгляд Валиде был устремлён поверх дворцового сада, то ли на проглядывающие из-за деревьев заснеженные крыши окутанного предрассветным туманом Стамбула, то ли на еле заметную гладь чёрно-синего моря. Избороздившие невозмутимое лицо госпожи тонкие морщины оттенялись растворяемым сумраком, из-за чего создавалось впечатление, будто вся она светилась изнутри, обвеянная скромным сиянием присмиревшего перед её горделивым величием солнца. Сколько ни вглядывался Ибрагим, ему так и не удалось распознать на дне неприступных глаз Валиде хоть какие-нибудь эмоции или мысли, она точно выстроила вокруг себя прозрачный купол изолирующей тишины, становясь похожей на каменное изваяние, лишённое всяких признаков жизни. Трудно было поверить, что в этой холодной, равнодушной ко всему вокруг женщине, взирающей на мир свысока чуть ли не с потаённым пренебрежением, по-прежнему билось дышащее жизнью и теплом сердце, разгоняя по жилам горячую кровь.       Воспользовавшись тем, что его до сих пор не заметили, Ибрагим украдкой скользнул прочь от края террасы вглубь коридора и, бросив последний любопытный взор на неподвижную госпожу, стремительной походкой пустился по исхоженным вдоль и поперёк лабиринтам многочисленных пролётов, уже зная, куда ему следует держать свой путь. Свободные полы богатого кафтана наподобие пёстрых птичьих крыльев развевались за его спиной, сопровождая каждый твёрдый шаг негромким шуршанием шёлковой ткани, горевшие вдоль стен факелы испуганно вздрагивали, задетые потревоженным посторонним движением воздухом. Дворец только-только начинал пробуждаться, так что в коридорах не встречалось ни единой души, что было Ибрагиму лишь на руку, поскольку его опасная вылазка требовала отсутствия сторонних наблюдателей, особенно евнухов или гаремных служанок. Расстояние до гарема воин преодолел довольно быстро и задержался в глубокой тени, отбрасываемой толстой колонной, в ожидании, когда сновавшие туда-сюда перед распахнутыми дверями слуги наконец исчезнут, разбежавшись по своим делам. К его неимоверному облегчению, обитель наложниц пустовала: видимо, Нигяр уже собрала всех девушек и повела их на утренние занятия. Всё складывалось как нельзя лучше, и Ибрагим, дождавшись ухода последнего хлопотливого евнуха, стремительнее молнии вылетел из своего укрытия, никем незамеченным юркнув в пустынное помещение султанского гарема. Ему с трудом верилось в собственную удачу, но, несмотря на повторное везение и отсутствие каких-либо потаённых угроз, сердце в объятой бесконтрольным волнением груди с несокрушимой силой бухало в дрожащих рёбрах, а дыхание чаще обычного вырывалось на свободу, наполняя безмолвное пространство неясным шёпотом. Предательский страх разоблачения неотступно преследовал Ибрагима всё то время, что он пересекал запретную территорию гарема, лавируя по самым скрытым и замудрённым коридорам, только бы остаться в неведении для любопытных глаз. Уже второй раз он рискнул нарушить извечное правило, однако по мере того, как заветная цель становилась всё ближе, жгучее чувство вины постепенно забывалось, вытеснеямое безудержным предвкушением чего-то неведомого.       Расписанные плавными узорами широкие двери, охраняемые, как и положено, парой молчаливых служанок, вскоре выросли перед глазами Ибрагима, и его взбудораженное сердце невольно пропустило удар. Застывшие, словно каменные статуи, девушки не посмели задать ему ни одного вопроса, так что он остановился вплотную к входным дверям и, собравшись с мыслями, осторожно постучал в глухое дерево, внутренне замирая от того, с каким мертвенным эхом разносился по пустующему коридору каждый его короткий стук. Спустя несколько томительных мгновений мучительного ожидания никто по ту сторону дверей не отозвался, и это нерушимое молчание в ответ вполне могло послужить сигналом о том, что в покоях пусто. Но Ибрагим точно знал, что это не так, поэтому снова взял инициативу в свои руки и одним правильно поставленным движением распахнул неподатливые двери, порывисто ныряя в обитель стоячего воздуха.       Терпкий аромат густых благовоний мягко проник в сжатые непонятной тревогой лёгкие Ибрагима, обволакивая их бережным умировторением и выталкивая наружу неожиданно глубокий вздох, вместе с которым из груди выбрался и удушающий трепет. Источающий призрачную нежность запах сандалового дерева мгновенно пропитал одежду воина, как по волшебству подбираясь к его стянутым тугим узлом напряжения мышцам, и его находящееся в тонусе тело охватила непрошенная слабость, чьим пленительным чарам Ибрагим не мог и не хотел сопротивляться. Задержавшись посреди просторных апартаментов, он на миг прикрыл глаза и полной грудью вздохнул ненасытный воздух, желая вобрать в себя как можно больше живительной силы чуть горьковатого аромата. Воин простоял бы там целую вечность, околдованный тягучим проявлением внезапной усталости, если бы не раздавшийся откуда-то со стороны террасы едва уловимый тонкий звук, отдалённо похожий на одинокую гармонию незамыславатой мелодии. Привычно навострив восприимчивый слух, Ибрагим бесшумно приблизился к балкону, через приоткрытую дверь которого внутрь покоев проникали ледяные струи бесцеремонного ветра, и с некоторой опаской ступил на вымощенную крапчатым мрамором широкую площадку, вновь оказавшись в мире безжалостного холода. Неподготовленное к столь резким изменениям температуры размякшее от влияния благовоний тело атаковали сотни колких мурашек, но Ибрагим едва ли обратил на это внимание.       По отталкивающей поверхности высоких стен снова прокатилась переливчатая трель, растворяясь в разбавленном зимним дыханием пространстве отголосками ласкающего слух эха. Вслед за боязливым аккордом последовал ещё один, более смелый и ръяный, но почти сразу оборвался, сменившись свободно льющийся плавной музыкой, чьи простые трезвучия убложали восхищённое существо Ибрагима, попавшего в плен этого неповторимого мастерства. Так страстно он желал услышать особенную, ни на что не похожую игру на податливой, нежной скрипке ещё раз, и вот теперь ему выпала незаменимая возможность вновь понаблюдать за тем, с каким изумительным изяществом тонкие руки Валиде подчиняют своей воле натянутые до предела звонкие струны. Длинные пальцы с поразительной ловкостью бегали по звенящим нитями поющего инструмента, извлекая всё новые протяжные звуки, а смычок ритмично скользил из стороны в сторону, иногда прерывая тихий полёт стройной гармонии отрывистыми нотами. Погружённая в мир беспрерывной музыки госпожа восседала на тахте боком к Ибрагиму, так что тот мог видеть её самозабвенно прикрытые глаза и лёгкую безмятежную улыбку, подобно застенчивому лучу солнца тронувшую её обычно стиснутые губы. В немом потрясении вслушиваясь в идеально чистый голос господской скрипки, Ибрагим не двигался до тех пор, пока последняя пронзительная нота не затихла в приправленном нерушимым спокойствием воздухе, распростроняя повсюду сладостные импульсы дребезжащего звука. Медленно опустив инструмент на колени, Валиде неспешно открыла глаза, затуманенные какими-то недоступными Ибрагиму чувствами, и в следующее мгновение её стреляющий колкими молниями замешательства взгляд вонзился прямо в него, казалось, разглядывая его насквозь. Сделав над собой огромное усилие, воин заставил себя сохранить плечи расправленными, а спину — гордо вытянутой, чтобы всем своим видом продемонстрировать Матери-Львице серьёзность своих намерений.       — Госпожа, — почтительно произнёс Великий визирь, сгибаясь перед ней в поясном поклоне. — Не сочтите за дерзость моё вторжение. Прошу Вас, не пугайтесь.       — Как, во имя Аллаха милосердного, ты сюда проник?! — звенящим от сквозившего в нём ошеломления голосом воскликнула Валиде. Впервые в её сдержанном взгляде читалась откровенная растерянность, и от того она на краткий миг показалась Ибрагиму странно забавной. — Кто тебя впустил?       — Я зашёл через дверь, — невозмутимо ответил воин и тут же поспешно добавил, предупреждая новые причитания: — Не волнуйтесь, меня никто не видел, кроме Ваших служанок. Но они никому не скажут.       — Ты, верно, с ума сошёл! — продолжала бушевать госпожа, от разгоравшегося в ней гнева даже вскочив на ноги с пружинистой тахты. Руки с такой силой стиснули древко скрипки и смычок, что побелели костяшки пальцев. — Разве для тебя новость, что в гарем тебе вход запрещён? А если кто-нибудь узнает или увидит, представляешь, что будет?! Немедленно уходи, пока ещё не поздно!       Вместо того, чтобы подчиниться прямому приказу Валиде, Ибрагим в той же беспечной манере прошествовал мимо неё к краю террасы, предусмотрительно оставаясь настолько близко к перилам, чтобы никто не смог заметить его с какой бы то ни было стороны. Горящие жарким возмущением глаза госпожи неотрывно провожали его с пытливым вниманием, словно желали испепелить его на месте, и воину с трудом удавалось притворяться абсолютно бесстрастным под прицелом этого соколиного взора.       — К сожалению, госпожа моя, уже поздно, — с напускной досадой протянул Ибрагим, бросив на неё подёрнутый безобидным лукавством взгляд. — Вам придётся потерпеть моё ненавистное присутствие какое-то время. Надолго я не задержусь.       Явно потрясённая подобной наглостью со стороны подчинённого Валиде ещё пару секунд мерила вольного визиря негодующим взглядом, но затем её напрягшиеся плечи с некоторой неохотой опустились, и она тяжело вздохнула, точно успокаивая саму себя. В глазах возродился затмившийся слепым гневом огонёк равнодушного интереса, и они примирительно заблестели, мгновенно очищаясь от следов былой враждебности. Ибрагим не мог не ощутить всплеск одобрительной радости, приметив эти существенные изменения в поведении госпожи и её отношении к нему.       — Что ж, будь по-твоему, дерзкий воин, — с мнимой теплотой в смягчившемся тембре изрекла Валиде, снова опускаясь на тахту и складывая на коленях скрипку. — Может, поведаешь мне, что привело тебя в мои покои в столь ранний час?       — Я следовал за звуками Вашей потрясающей игры, — чуть улыбнувшись, отозвался Ибрагим, постаравшись придать своим словам как можно больше искренности и истинного восхищения. Ему совсем не хотелось, чтобы Мать-Львица сочла его признание за сладкую лесть. — Я никогда не устану слушать эту чудесную музыку. Вы осчастливите своего раба, если будете играть чуточку чаще.       Валиде лишь тихо усмехнулась, опустив глаза на лакированный корпус своего инструмента, и на какое-то время замолчала, погрузившись в собственные потаённые мысли. Её свободные от драгоценных перстней напряжённые пальцы лениво скользили по чуть зеркальному дереву скрипки, очерчивая на ней бессвязные узоры, и внезапно Ибрагима посетила безумная догадка, что так у властной, сдержанной госпожи проявляется приступ самого настоящего смущения.       — Мне ещё многому нужно научиться, — негромко проронила Валиде, по-прежнему избегая смотреть на изучающего её терпеливым взглядом воина. — Мой опыт — далеко не предел совершенства. А вот ты — совсем иное дело, паша. Твоё мастерство по истине восхищает и завораживает. Я никогда не слышала ничего подобного тому, что имела шанс наблюдать той ночью.       — Значит, Вы убедились, что рабам подвластны вершины искусства, не так ли? — поддразнил госпожу Ибрагим, хитро сощурившись, но при этом в его голосе не выражалось ни капли торжества или мстительности.       — Ты прав, — с неожиданной безропотностью признала Мать-Львица и наконец обратила на визиря такой откровенно сожалеющий взгляд, что ему вдруг стало неловко. Никогда прежде он не замечал за ней подобной покорности, но от того, что она не побоялась сознаться в своей ошибке, он только проникся к ней гораздо большим уважением. — Я недооценила тебя с самого начала и прошу за это прощения. Я была так помешана на безопасности своего сына, что совсем не замечала, что ты единственный, кто может её обеспечить.       — Всё это уже в прошлом, госпожа, — мягко заверил Валиде Ибрагим, подходя к ней чуть ближе. — Ни к чему поминать старые обиды. Я давно простил Вас, так что не думайте больше об этом.       Пропитанный неуловимым изнурением взгляд госпожи ощутимо смягчился, и она с лёгкой улыбкой кивнула, признавая правоту слов воина. Подступив к ней почти вплотную, но сохраняя дозволенную дистанцию, Ибрагим наконец получил желанную возможность во всех подробностях изучить старый инструмент Валиде, кое-где значительно потёртый и поцарапанный от времени, однако не теряющий при этом своего очарования. При тщательном рассмотрении воин наткнулся на одну маленькую, но довольно-таки милую деталь: на буром корпусе скрипки, с левой стороны от струн, красовался со всей аккуратностью выведенный чернилами знак Османской Династии, очевидно, регулярно обновляемый и потому нисколько не потерявший своей чёткости. Лучшее свидетельство того, что инструмент принадлежит представителю правящего рода.       — Я хочу кое о чём попросить тебя, — внезапно проговорила Валиде, встретившись тронутыми скупой надеждой глазами с выжидающим взглядом Ибрагима. — Не откажешь ли мне в такой чести взять у тебя пару уроков игры? Возможно, ты не ожидал услышать от меня нечто подобное, но я в самом деле была бы не против поучиться у тебя. Я думаю, ты поможешь мне улучшить мои навыки.       — С превеликим удовольствием, госпожа, — едва скрывая охватившую его радость, ответил Ибрагим, склоняя перед Валиде голову. Ему и в мысли не приходило, что госпожа когда-нибудь попросит его помощи, но теперь он почувствовал внезапный прилив гордости и невероятного довольства собой. — Вы оказали мне немыслимое почтение. Я готов начать по первому приказу, только скажите.       Окрепшая признательная улыбка осветила отенённое необъяснимым истощением лицо Валиде, и она чуть наклонила голову в знак благодарности, задержав на воине неподдельно уважительный взгляд. В порыве почти детского восторга Ибрагим отвесил ей не менее почтительный поклон и, выпрямившись, уже открыл рот, чтобы сказать что-то ещё, однако неожиданно раздавшийся со стороны входной двери на террасу гневный окрик вынудил его удивлённо замереть на месте:       — Что ты здесь делаешь?!       Одновременно вскинув головы, Ибрагим и Валиде устремили одинаково растерянные взоры на порог балкона, и воин чуть не ахнул от изумления, увидев выросшую в дверях разъярённую Хатидже, чьи худые плечи угрожающе напряглись, от того выглядев ещё более острыми и болезненно щуплыми. Яркие бронзовые глаза молодой госпожи метали молнии, стреляя снопами обжигающих искр, а в обычно умном и сдержанном взгляде горела неприкрытая ненависть, полыхая жадными языками неукротимого пламени. От обескураженной Валиде исходила мощная пульсация беспомощного смятения, но Хатидже словно не замечала присутствия матери и смотрела только на Ибрагима, пожирая его непримиримо диким взором. Воину всё труднее давалось сохранение нейтральности, но постепенно его самообладание начинало трещать по швам, выявляя потаённые отголоски подавленной в сердце обиды.       — Госпожа, — бесстрастно и без особой учтивости бросил Ибрагим, охладив горящий хищной свирепостью взгляд Хатидже собственным стойким взглядом. — Вероятно, я здесь лишний.       Не удостоив его ответом, Хатидже сорвалась с места и в несколько стремительных шагов сократила расстояние между ней и Валиде, остановившись прямо перед ней, по-прежнему сидящей на тахте. Ибрагим сдержал приступ непрошенного напряжения, приготовившись встать на защиту Матери-Львицы от несправедливых упрёков её дочери, однако старая госпожа решительно встала, и в её до сих пор ошарашенном взоре промелькнул оттенок неоспоримой властности.       — Почему ты врываешься, Хатидже? — с искренним непониманием осведомилась Валиде, участливо заглянув в глаза обозлённой девушки. — Что случилось?       — Я спрашиваю, что он здесь делает! — выделяя каждое слово, повторила сестра султана, пренебрежительно ткнув пальцем в сторону Ибрагима. — Это территория гарема, ему тут нет места! Более наглой выходки мне ещё не доводилось видеть! Почему Вы его не прогоняете?!       — Хатидже, милая, успокойся, — примирительно пророкотала Валиде и тронула дочь за плечи в попытке утихомирить. Ибрагим поймал её украдкой брошенный предупреждающий взгляд, и воин, без слов поняв этот намёк, сделал несколько шагов назад, показывая, что не намерен вмешиваться. — Всё в порядке. Это я разрешила Ибрагиму остаться.       На одно пугающе длинное мгновение пышущая яростью госпожа застыла, обескураженно хлопая глазами, и Ибрагим наивно понадеялся, что вспышка безудержного гнева миновала и Хатидже вот-вот успокоиться, позволив матери всё объяснить. Но дочь Матери-Львицы миг спустя грубо вырвалась из её настойчивых рук и молниеносно очутилась рядом с до сих пор молчавшим Ибрагимом, приблизив к нему своё покрасневшее от слепой злобы лицо, так что воин не удержался и отступил. Острые стрелы заклятой ненависти, причина которой оставалась для него неизвестной, болезненно впивались в грудь визиря, с каждой новой порцией режущей боли в области сердца он всё больше сомневался, что перед ним стоит та самая девушка, в которую он когда-то безнадёжно влюбился.       — Кажется, я предупреждала, что впредь не потерплю от тебя дерзости! — хрипло прошипела Хатидже, и её глаза вспыхнули безумным огнём. — Оставь меня и мою мать в покое и убирайся! Слышишь? Прочь! И никогда больше не смей сюда заявляться!       — Хатидже... — потерянно начала было Валиде, но Ибрагим метнул на неё выразительный взгляд, призывая молчать. Госпожа послушно оборвала фразу на полуслове, но её суетливость никуда не исчезла, лишь ненадолго притупившись беззаветным доверием, что обогрело затянутое коркой льда сердце Ибрагима, вселив в него слабую надежду на благополучный исход этого непростого разговора.       — Я уйду, госпожа, — холодно ответил воин, переводя на тяжело дышащую Хатидже непроницаемый взор. — Но хозяйка этих покоев Валиде Султан, и лишь она может повелевать мной, пока я здесь. — С этими словами он демонстративно повернулся к Матери-Львице и со всем почтением склонился перед ней, с мрачным торжеством чувствуя, как разгорается в глазах Хатидже бессильное возмущение: — Госпожа моя, позвольте удалиться. Не желаю более притеснять Вас.       Страстное желание воспротивиться боролось на поверхности ясного взгляда Валиде с необходимым принуждением уступить, она явно не могла принять решение, всё ещё находясь во власти глубокого шока от произошедшего. Не в силах следить за терзаниями госпожи, Ибрагим встретился с ней глазами, всем своим проникновенным взором стремясь внушить ей хоть толику спокойствия, и коротко кивнул ей, как бы давая понять, что осознаёт правильность тяжёлого для неё выбора. Наконец Валиде сдалась: стройные плечи поникли, взгляд потух, а руки безвольно спустились вдоль тела, отказываясь и дальше поддерживать величественную позу.       — Конечно, ступай, — надтреснуто позволила она, больше ни разу не взглянув на Ибрагима.       Не проронив ни слова, воин прошёл мимо неподвижной Хатидже к входным дверям, ведущим прочь из террасы, и несказанно обрадовался, когда не услышал брошенных ему в спину ярых проклятий от молодой госпожи. Одно только теперь могло его удержать: перед тем, как всё-таки переступить порог господских покоев, Ибрагим затылком ощутил догнавший его томный взор Валиде, в котором читалось столько отчаяния и беспомощного сожаления, что его кольнул приступ глубинного сочувствия. Но он не остановился и не обернулся и остаток длинного пути, отделявшего его от собственных апартаментов, преодолел словно во сне, запертый в тесной клетке беспробудного забытья.       Отложив очередной исписанный от корки до корки лист пергамента, Ибрагим ненадолго прервал своё занятие и опёрся локтями на стол, устроив лоб на взмокших ладонях. Составление доклада для Сулеймана этим вечером совсем не пошло, нужные слова словно куда-то улетучились в самый неподходящий момент, и ему приходилось подолгу размышлять над каждым предложением, что его определённо не привлекало. Мерно потрескивающие в покоях стройные свечи как никогда раздражали своим вкрадчивым шёпотом, постепенно разрушая неприступный купол искусно созданной вокруг Ибрагима ненастоящей тишины, но потушить их воин не мог, поскольку это был единственный источник света в потёмках его окутанных ночными тенями покоев. Сам не заметив, как снова задумался над предстоящим продолжением отчёта, визирь поднял голову, проскользив ладонями по лицу, и уставился ничего не выражающим взглядом на трепещущий стан одной из аккуратных свечей, самозабвенно наблюдая за её причудливым танцем. Очаровательно маленькие язычки приструнённого пламени лизали края пепельно-жёлтого воска, из-за чего он капля по капле стекал вниз, на серебряный канделябр, застывая на его железной поверхности быстро холодеющим выпуклым покрытием. Подвижная искорка запертого в плену восковой темницы огня еле заметно колыхалась под неизвестно откуда взявшимися потоками сквозного воздуха и отбрасывала рыжеватые отсветы на деревянную поверхность стола, окрашивая тёмно-бурый цвет оттенком чистой бронзы. Игривые блики насыщенной золотинки плясали на расположившихся в стороне расправленных листах древнего пергамента, аккуратно выведенные иероглифы арабского письма ровно струились по строчкам, чуть поблёскивая в сиянии пламенных всполохов. Томно вздохнув, Ибрагим отвёл взгляд от свечей и с предчувствием новых мучений опустил его на лежащий перед ним ещё чистый пергамент, с предательским приступом усталости ощутив, как сухожилия правой руки протестующе заныли от изнурительного напряжения.       Подёрнутые ржавчиной петли входной двери неумолимо взорвались протяжным скрипом, когда незванный посетитель распахнул её и, особо не церемонясь, переступил порог чужих покоев, вперив в Ибрагима пронзительный взгляд. Подняв голову от пустого листа, визирь почти не удивился, наткнувшись задумчивыми глазами на выросшую в дверном проёме Нуриман, настроенную непривычно решительно и даже как-то вызывающе. Ни тени смущения или колебаний не промелькнуло в её прямо брошенном взоре, полном слепой, почти безрассудной уверенности, она беззастенчиво прошла глубже в покои, медленно сокращая расстояние между ней и столом Ибрагима. Воин и не рассчитывал, что его дерзкая подруга позволит себе склониться перед ним в знак уважения или хотя бы приветствия, как это было принято у всех наложниц по отношению к визирям.       — Добрый вечер, Нуриман, — безмятежно поздоровался он, чуть поддавшись вперёд на стуле. — Что привело тебя сюда в такое позднее время?       — Неплохо ты здесь устроился, паша, — вместо ответной любезности заметила девушка, окрасив свой звонкий тембр оценивающей ноткой. Её приправленные невинным любопытством глаза скользнули по скромному убранству комнаты, словно искали хоть малейший намёк на какой-либо беспорядок. — Держу пари, должность Великого визиря пришлась тебе очень кстати. Смотри, как бы все эти слава и власть не вскружили тебе голову.       Ибрагиму никогда не нравилась эта влитая надменность в тоне Нуриман, и теперь, когда в словах подруги проскачил призрачный намёк на снисходительную насмешку, он почувствовал знакомый прилив раздражения. Усилием воли подавив готовый сорваться с языка язвительный ответ, воин с достоинством выдержал пытливый взгляд Нуриман и скрестил пальцы на уровне груди, оперевшись локтями на стол.       — Так что тебе нужно? — более настойчиво осведомился он, не сумев до конца скрыть дребезжащее в его голосе нетерпение.       — Ты хочешь сразу приступить к делу, — с притворной досадой хмыкнула Нуриман и подошла ближе, в изящной манере склоняя подтянутый стан к столу визиря. Янтарные глаза оказались настолько близко к Ибрагиму, что он сумел разглядеть все тонкие переливы на их сверкающей радужке, от бледного золота до тёмной меди. — Что ж, хорошо. Прошло довольно много времени, а мы до сих пор ничего не добились. Я из кожи вон лезу, чтобы обеспечить успех нашей миссии, а вот что делаешь ты, мне совсем не понятно.       — Я выжидаю подходящий момент, — уклончиво ответил Ибрагим, внутренне надеясь, что эта маленькая ложь прозвучала достаточно убедительно. Для должного впечатления он не отвёл глаз, хотя пристальный взгляд Нуриман, казалось, преследовал желание вдавить его в стул. — Не думай, будто занимаешься всем одна, а я только и делаю, что бездельнечую. У меня, между прочим, обязанностей побольше, чем у тебя.       — Вижу я, какие у тебя обязанности, — пренебрежительно усмехнулась Нуриман и подцепила кончиком длинного ногтя край в упор заполненного пергамента, опустив на бережные записи предвзятый взгляд. — Ты работаешь на нашего врага! И после этого у тебя ещё язык поворачивается говорить, что ты занят нашей миссией?!       Рывком отодвинув от подруги лист с отчётом, Ибрагим вдавил ладони в лакированное дерево стола и резко встал, услышав, как стул позади него с противным скрежетом отодвинулся. Невозмутимо проследив за ним, Нуриман настороженно нахмурилась, от напускного дружелюбия и насмешливого настроя не осталось ни следа, словно шквальный порыв ветра сдул с девушки защитный слой притворства, обнажая её истинные чувства. Теперь ей пришлось чуть вздёрнуть подбородок, чтобы и дальше поддерживать напряжённый зрительный контакт с в упор смотрящим на неё Ибрагимом.       — Всё совсем не так, — отчётливо выделяя каждое слово, выдавил воин, наклоняясь ближе к девушке и твёрдо сверкая глазами. — Я не меньше твоего заинтересован в успехе порученного нам дела.       — Так докажи это, Ибрагим, — вытянула к нему шею Нуриман, опираясь ладонями на стол рядом с руками Ибрагима. — Сделай то, что я скажу, и тогда я изменю своё мнение.       — Что я должен сделать? — чуть прищурившись, осведомился визирь и почти мгновенно пожалел, что задал этот вопрос и вообще позволил наложнице вывести себя на эмоции. Что, если просьба Нуриман окажется для него невыполнимой?       Коварное торжество полыхнуло на дне хищных глаз девушки мрачным огнём удовлетворения, и её плотно сжатые в едва заметную на разгорячённом лице линию губы растянулись в победной ухмылке, от чего по спине Ибрагима промчалось стадо мурашек. Взгляд Нуриман приобрёл какой-то недобрый отблеск несвойственного ей вероломства, так что с пугающей ясностью воин вдруг осознал, что от его прежней задорной и отважной подруги осталась лишь бледная тень, да и та неотвратимо умирала с каждым днём, уничтожаемая слепой жаждой мести. Выдержав напряжённую паузу, она наконец разомкнула губы и в намеренно растянутом темпе изрекла Ибрагиму свой безжалостный приговор:       — Убить шехзаде Мустафу.