Разлучённые

      Глубокое оцепенение, никак не связанное с проникшим в покои замогильным холодом, без предупреждения сковало тело Ибрагима, словно сотни стальных цепей оплели его, отравляя податливые мышцы тяжёлым свинцом. Почувствовав неподъёмный груз в руках, он только сильнее вонзил упругую поверхность пальцев в лакированный стол, но внезапно не ощутил ни должной ледяной гладкости покрашенного дерева, ни желанного облегчения, точно тянущая вниз непреодолимая сила немилосердно давила ему на плечи, стремясь пригвоздить к земле. Натренированные мускулы рук свело предательской судорогой непрошенного напряжения, так что Ибрагим до боли в ладонях упёрся в единственную доступную ему твёрдость, чтобы поскорее унять охватившую конечности безудержную дрожь, чьи резкие импульсы зарождались где-то в районе лопаток и беспрепятственно поражали неподвижное существо обескураженного воина, поднимая внутри него мощную волну непонятного страха. Несмотря на то, что в комнате горело лишь несколько свечей, заманчиво мерцающих слабыми огоньками, под плотный кафтан пробрался удушающий жар, так что на лбу проступила тонкая струйка пота, а застёгнутый наглухо ворот сдавил шею, на миг перекрывая доступ к спасительному кислороду. Из груди плохо владеющего собой воина выбился обречённый вздох, и он с опасной для собственного равновесия резкостью отклонился, из-за чего в голове помутилось, и перед глазами заколыхался тёмный, как завеса грозовых туч, туман. Роковые слова, произнесённые близким ему, но одновременно таким отдалённым и чужим человеком, подобно заученной наизусть молитве врезались в память Ибрагима, безжалостно вытесняя любые посторонние мысли, однако не заглушая отчаянного голоса похороненной под гнётом слепого равнодушия совести. Ему хватило всего мгновения, чтобы осознать всю безнадёжность сложившейся ситуации, понять, что ему снова не оставляют выбора, пользуются его стальной воинской выдержкой и безупречно отточенными с годами боевыми навыками ради унизительной цели. Не такой путь желал бы пройти Ибрагим, не о такой бесчестной судьбе он мечтал, когда с малых лет решил посвятить свою жизнь воинскому делу, отдав сердце и душу под неоспоримую власть заветного долга, который спустя столько времени неожиданно стал для него тюрьмой. Принесённая когда-то очень давно жаркая клятва внезапно показалась визирю тесной клеткой, а он почувствовал себя настоящим узником, чьи запястья обвили горячие оковы бездумной жестокости и беспощадной жажды чужой смерти. Когда он успел затеряться в этом беспросветном мраке, когда в нём проснулось это преступное желание убивать, проливая невинную кровь? Когда из доблестного воина он превратился в неумолимого убийцу, идущего на поводу чужих прихотей и погрязшего в бездонном море бесконечных интриг?       «Это не я. Не могу быть я. Что со мной происходит? Я словно очнулся от глубокого забытья, или я наоборот погрузился в кошмарный сон? Где истина, где справедливость?»       Застывшие прямо напротив Ибрагима хладнокровные глаза Нуриман, медленно сгорающие в объятиях неукротимого пламени, неустанно буровили его побледневшее лицо придирчивым взглядом, и на дне его постепенно зарождался потаённый гнев. Воин прекрасно понимал, что его возбуждённое состояние не могло укрыться от орлиного взора непоколебимой девушки, но до последнего надеялся, что она всё-таки не станет лезть ему в душу, желая вычерпать оттуда одолевавшую его паническую тревогу. Разумеется, проницательная Нуриман сразу смекнула, что с ним происходит нечто неправильное, опасно незнакомое и подозрительное, что-то, что способно поставить под угрозу доверенное им дело, заставить Ибрагима сделать решающий выбор, который рискует обернуться против неё. Узкие, заострённые по краям кошачьи глаза сузились от настороженного прищура, раскалённый янтарь внутри них медленно утопал в самом сердце бушующей бури, окончательно теряя свой прежний яркий блеск и погружаясь в пелену тленного пепла. Вскоре всегда дерзкий, заразительно смеющийся взгляд Нуриман погряз под слоем ледяной непроницаемости, настолько безжизненной и бессердечной, что Ибрагим бесповоротно потерял воображаемую нить, связывающую его с лучшей подругой. Он не узнавал это холодное, мертвенно неподвижное лицо, лишённое всякого выражения, кроме неприступной решимости, не узнавал этот убийственно недосягаемый, подёрнутый кровавой завесой неутолимой жажды взгляд. Казалось, резвую, жертвенную Нуриман, чьё сердце неизменно было открыто для любви и сострадания, поглотил тёмный призрак коварного обмана, который с лёгкостью заполучил себе её непорочную душу и уничтожил все те прелестные черты, присущие ей в прошлом. Пристально вглядевшись в бесстрастное лицо подруги, Ибрагим внутренне содрогнулся: на него смотрели глаза убийцы.       — Нур, — спустя бесчисленное множество тягучих мгновений напряжённого молчания выдавил Ибрагим, уже не скрывая обуревавшего его потрясения. Непослушный голос ощутимо дрогнул, так что он судорожно сглотнул ничтожную капельку вязкой слюны, чтобы избавиться от мучительного привкуса сухости на губах. — Ты уверена, что это необходимо?       — Как ты можешь задавать подобные вопросы?! — в приступе пламенного негодования вспылила Нуриман, и её щуплые плечи напряглись с невиданной силой, придавая ей сходство с приготовившимся к прыжку разъярённым хищником. На поверхности золотистых глаз вспыхнула ослепительная молния вырвавшегося из-под контроля неудержимого гнева. — Или ты забыл прямой приказ нашего шаха?! Османская Династия должна исчезнуть с лица земли, а это значит, что наследные принцы умрут в первых рядах! К счастью для нас, у султана Сулеймана только один шехзаде, для тебя раздавить его раз плюнуть.       Уронив голову, Ибрагим с силой зажмурился, словно рассчитывал, что сейчас он откроет глаза, и выяснится, что всё это был только ужасный сон, воплощение его потаённых страхов и результат ежедневных терзаний по поводу того, правильно ли он поступает. Однако разрывающий царственное внушение мнимой тишины треск грациозных свечей никуда не исчезал, с прежним рвением царапая его уставший слух, и в лёгкие при каждом инстинктивном вздохе всё так же проникал удушливый воздух, приправленный острым ароматом повисшего под потолком невыносимого напряжения. Отчаянная обречённость прочно поселилась в скрученной колючими лозами ядовитого волнения груди, лишая Ибрагима последней надежды на отсрочку неизбежного, встревоженное сердце захлёбывалось суетливой дробью, точно ему вдруг стало тесно за решёткой подвижных рёбер. Свысока на раздавленного растерянностью воина взирал броский взгляд Нуриман, и чем дольше длилось зародившееся между ними безмолвие, тем яснее проявлялся в её безжалостном взоре луч боязливого недоумения.       — Прости, — поверхностно выдохнул Ибрагим, чувствуя предательский озноб вдоль позвоночника, вызванный давлением пронизывающего насквозь чужого взгляда. — Я не стану этого делать.       — Что ты сказал? — с нотой нарастающей угрозы в огрубевшем голосе переспросила Нуриман, ближе наклоняясь к Ибрагиму. От неё сокрушительными волнами исходило непримиримое возмущение.       — Я сказал, что не стану убивать шехзаде, — холодно повторил визирь, с достоинством выпрямляясь и смеряя разгорячённую слепым бешенством девушку твёрдым взглядом. Ему было всё равно, как теперь посмотрит на него подруга, и в каком очернённом свете он предстал перед ней, главное, он прекратил убегать от самого себя и наконец прислушался к желанию собственного сердца.       Жаркая ярость затопила тенистые глаза Нуриман, огранённые застенчивой пляской бликующих на радужке золотистых искр от зажённых свечей, и в следующее, упущенное Ибрагимом мгновение она порывисто приблизилась к нему почти вплотную, насколько позволял стиснутый между ними стол. Тонкая, изящная шея вытянулась к ошеломлённому воину, исполосованное следами вспыльчивого гнева осунувшееся лицо оказалось в опасной близости от его онемевших губ, и визирь против воли отдёрнулся, словно коснувшись открытой кожей раскалённого железа. Щеку обожгло горячее дыхание окончательно разозлённой девушки, и вся она как будто источала нестерпимый жар, теряя границы собственных эмоций.       — Да что с тобой, в самом деле, творится?! — негодующе закричала Нуриман, готовая, казалось, рвать и метать, если услышит ещё хоть одно неверное слово. — Что значит, не станешь?! Это твой долг, бей, приказ твоего господина! Ты не смеешь ослушаться его!       — Нуриман, Мустафа всего лишь ребёнок, — устало возразил Ибрагим, с неодобрением покачав головой. Он воззрился на подругу с неподдельной мольбой, надеясь, что и она поймёт всю абсурдность столь чудовищного поручения. — Он ни в чём не виноват. Неужели в тебе совсем не осталось милосердия и благородства? Ты действительно готова пролить кровь ни в чём не повинного мальчика?       — Он прямой потомок Династии наших заклятых врагов! — теряя терпение, взорвалась Нуриман и крепкой хваткой вцепилась хрупкими пальцами в одежду на груди Ибрагима, сминая податливый шёкл в холодных ладонях. Застигнутый врасплох воин хотел было отстраниться, но девушка дёрнула его на себя, уничтожая последние милиметры оставшегося между ними расстояния. — Хочешь ты того или нет, тебе придётся убить его. Потому что если ты откажешься сделать это добровольно, я заставлю тебя.       — И каким же, интересно, образом ты планируешь заставить меня совершить это злодеяние? — с откровенной предвзятостью фыркнул визирь, смело встретив взгляд Нуриман. — Никакая сила не способна вынудить меня пойти против святой исповеди воина.       В глазах подруги вновь мелькнуло то опасное выражение мрачного торжества, и Ибрагим с нарастающей паникой осознал, что напрасно недооценил всё потаённое коварство её изувеченной натуры. Похоже, Нуриман уже давно распознала все его уязвимые места, и теперь ей ничто не могло помешать пустить в ход беспроигрышный козырь. Чуть потянув Ибрагима на себя, девушка подалась ему навстречу всем своим изящно скроенным станом, и вскоре её губы очутились аккурат возле его уха, беззастенчиво задев его рваными кусками тёплого дыхания, и хватка на одежде при этом лишь окрепла, словно предупреждая попытки сопротивляться.       — Тахмаспу вряд ли что-либо известно о том, что ты отказываешься выполнять его волю, — вкрадчиво заговорила Нуриман, и Ибрагим не сумел подавить постыдную дрожь, ощутив на шее струйки её мягких вздохов. — Но я позабочусь о том, чтобы он узнал, что ты решил заделаться предателем. И тогда тебе останется лишь с позором вернуться домой и принять смертную казнь. В таком случае, ты никогда больше не увидишь своих друзей из Топкапы.       — Я всегда верой и правдой служил Тахмаспу, — чуть хриплым голосом возразил воин, покосившись на подругу потаённо ненавистным взглядом. Впервые его одолевало столь жгучее возмущение по отношению к ней, граничащее с недопустимым разочарованием. — Он не поверит в эту клевету.       — Если Тахмасп не поверит, то Сулейман поверит наверняка, — с ледяной насмешкой усмехнулась Нуриман, получая явное наслаждение от очередной порции смятения, которое обрушилось на неподготовленного Ибрагима сокрушительным ураганом бессильной ярости после этих слов. — У тебя есть письма из Ирана, и мне ничего не стоит отыскать их, где бы ты их ни прятал. Твой новый друг ужасно разочаруется в тебе, когда поймёт, что ты всё время обманывал его. Он заклеймит тебя предателем и убьёт собственными руками, ни разу не пожалев об этом. Ты же этого не хочешь, не так ли?       На подобное заявление Ибрагиму уже не нашлось, что возразить, и он лишь испустил сдавленный вздох, который был расценён Нуриман, как признание поражения. Ненавидя себя за собственное малодушие, воин во власти непреодолимой безысходности внутренне согласился со своими мыслями о том, что умереть сейчас, по такому глупому и низкому недоразумению, будет большой ошибкой. Какой кому прок от его безвременной смерти, если она не спасёт Династию от полного уничтожения властелюбивым Тахмаспом и не отсрочит неумолимое исчезновение Османской империи? Меньше всего Ибрагима привлекала бесславная участь нечестивого предателя, но хуже осознания неизбежной казни в случае его отказа могло быть только одно: смерть всех, к кому он успел привязаться всем сердцем, кого искренне полюбил и кому без сомнений вверил свою беззаветную преданность. Раз уж ему суждено умереть на этом кровавом пути, то пусть он умрёт как воин, защищая тех, кто ему дорог.       Видя, что Ибрагим начал ощутимо колебаться, Нуриман медленно отстранилась от него, выпуская из пальцев смятую одежду, и полностью выпрямилась, смерив его мрачно одобрительным взглядом. Когда визирь заставил себя поднять голову и убрать ладони со стола, вытягиваясь во весь свой рост, перед ним замаячила щуплая женская рука, в чьих длинных пальцах мерцал и поблёскивал своим стеклянным корпусом в свете пляшущих свечей заполненный до краёв пузырёк. Внутри маленькой склянки Ибрагим разглядел желтоватую прозрачную жидкость, под прицелом огненных бликов переливающуюся всеми оттенками рыжего янтаря и песчаного золота, и даже без объяснения Нуриман он смог понять, что это такое.       — Решайся, Ибрагим, — уже гораздо более спокойным тоном изрекла девушка, протягивая ему пузырёк. — Твоя судьба в твоих руках.       Сопротивляясь одолевающему его глубинному протесту, воин, словно находясь под властью каких-то неведомых чар, поднял руку и коснулся одервенелыми пальцами безжизненно ледяной поверхности склянки, ощутив неприятное покалывание в коже. Нестерпимое отвращение к самому себе липкой паутиной стянуло его вмиг переставшее что-либо испытывать существо, налитая каменной неподвижностью рука отчаянно желала дрогнуть и уронить злополучный сосуд, чтобы потом позволить Ибрагиму с хладнокровным торжеством наблюдать за тем, как сотни мелких осколков вдребезги разлетаются, безвозвратно проливая чужую смерть. Но он всё продолжал изучать отрешённым взглядом ненавистную ему склянку, с нахлынувшей печалью осознав, что на этот раз ему всё-таки придётся принести жертву. Одна несправедливая смерть во имя множества других жизней, которые ещё не поздно спасти.       — Этот яд не настолько силён, чтобы убить мгновенно, — буднично сообщила Нуриман, будто речь шла вовсе не о том, как оборвать чужое существование в угоду чьим-то грязным желаниям. — Шехзаде будет мучиться от жара и удушья, так что все решат, будто он скончался от болезни. Найди способ подсунуть ему этот напиток и не вздумай хитрить. Я узнаю, если ты решишь нарушить наш договор.       Не найдя в себе мужества поднять взгляд на Нуриман, Ибрагим лишь удручённо кивнул, лениво вращая в руке пузырёк с ядом, и испустил тоскливый вздох, потревожив разряженный накалённой обстановкой воздух. Если пути назад ещё оставались, то воин предпочёл отрезать себя от возможных способов отступления, бесповоротно сжигая любые мосты, ведущие в его прежде беззаботное и ясное прошлое, которое теперь беспросветно затянула грозовая туча. Он сделал свой выбор, и лишь ему придётся расплачиваться за его последствия, какими бы они ни оказались. Вся тяжесть вины целиком и полностью ляжет на его плечи, а муки совести ещё долго будут преследовать его во снах, превращая их в безумные кошмары.       Ровная полоса бледного солнечного луча по идеальной линии прочертила шероховатую на ощупь поверхность пергамента, заглядывая в господские покои сквозь плотно закрытые окна, не занавешенные, однако, узорчатыми шторами. Безупречно аккуратный ряд таинственных символов, бережно выведенных чьей-то терпеливой рукой, мнительно отражал своим матовым покрытием любое постороннее вмешательство рассветного сияния, едва заметно переливаясь под прицелом раннего солнца всеми оттенками чёрного. Давно высохшие чернила накрепко срослись с неподатливой, песочного цвета бумагой, словно влитые прильнув к её неровным обрезам, и местами чуть более жирные письмена теперь беззастенчиво являли себя внимательному глазу, что в это мгновение неторопливо скользил по каждой, с особым нажимом выведенной ноте. В глубине почти предвзятого взгляда неуловимо зарождался призрачный намёк на лёгкое неодобрение, словно что-то в представшей перед ним работе имело неосторожность разочаровать его, однако обладатель этого степенного взгляда предпочёл оставить при себе свои придирки, посчитав, что в данное время они вряд ли будут уместны. Лишь лёгкая тень сомнения пугливой рябью пробежала по его сосредоточенному лицу, оттеняя и без того чёткие морщины в уголках глаз и между бровями, и он вальяжно откинулся на спинку узкого дивана, с толикой неуверенности осмотрев лист в своих пальцах от края до края.       Вездесущее солнце бесцеремонно коснулось расслабленной щеки Ибрагима и тут же мягко переметнулось лапами ему на левый глаз, вынудив зажмуриться и порывисто сменить положение тела на упругой подушке роскошной тахты. Божественное тепло находящегося рядом постороннего существа, скованного столь же раскрепощённой неподвижностью, оказалось чуть ближе, чужие плечи поравнялись и могли беспрепятственно коснуться друг друга при одном лишь неосторожном движении. Украдкой покосившись на застывшую подле него неизменно величественную госпожу, Ибрагим с потаённым восхищением скользнул изучающим взором по её отточенной с годами королевской осанке, господскому развороту плечей, которые даже в условиях полного расслабления сохраняли свою властную посадку. Чуть вытянутая изящная шея в незамысловатом изгибе склонилась к нему, любопытные, тронутые пеленой неиссякаемого холода глаза заглянули через крепкое плечо воина на пергамент, зажатый в его пальцах, и чуткая хозяйка богато обделанной просторной комнаты без всякого труда почувствовала неоднозначные эмоции, что одолевали визиря при взгляде на собственные записи. Пристально прожигая остротой своего орлиного зрения одни и те же строчки по нескольку раз, Ибрагим неустанно прокручивал в голове получающуюся мелодию, и опущенная на бедро свободная ладонь иногда мерно отстукивала ритм, помогая с большей точностью определить совместимость сочинённых аккордов. В его голове уже складывалась целая гармония из самых различных звуков, однако перенести её на бумагу оказалось намного сложнее, чем он себе представлял. Под наблюдательным взглядом его немой компаньонки все нужные мысли точно неуловимо таяли, превращаясь в спутанный клубок лихорадочных раздумий, так что порой воин подолгу размышлял над элементарными нотами, внутренне заботясь о том, одобрит ли его решение госпожа, проявляющая неподдельный интерес к его занятию.       — Не понимаю, что тебе не нравится? — вдруг с искренним недоумением бросила Валиде, ещё раз с окрепшей внимательностью оглядев записанные трезвучия. — Насколько я могу судить, получается просто безупречно.       — Вы льстите мне, госпожа, — хитро усмехнулся Ибрагим, с мягкой признательностью ответив на её приглушённо поражённый взгляд. Проведя пальцами по самой первой строке, он снова нахмурился, ощутив под чувствительной кожей выпуклость присохших к бумаге чернил. — Но, по-моему, вот это место стоит изменить. Сделать на тон ниже.       — Боишься, что не потянешь? — лукаво поддразнила его Мать-Львица, чуть прищурив свои проницательные карие глаза, и выпрямилась, переметнув приправленный боязливой игривостью взгляд на покоившуюся на столе около Ибрагима скрипку. — Твоя малышка справится, не беспокойся. А вот моя, вероятно, не сумеет забраться так высоко.       — Стоит проверить, согласны? — понимающе улыбнулся визирь, опуская лист обратно на стол, и слегка кивнул в сторону господского инструмента. — Попробуйте сыграть, госпожа. Хочу послушать, что у меня выходит.       Поколебавшись лишь долю мгновения, Валиде ответила Ибрагиму согласным кивком и молча потянулась к своей скрипке, с должной бережностью взяв в руки её лакированный корпус. С уже знакомым и до мурашек приятным наслаждением Ибрагим, не скрываясь, следил за тем, как госпожа устраивает инструмент на своём узком плече, зажимая древко правой рукой, и поднимает сажатый в левой стройный смычок, готовый по первому взмаху опуститься на натянутые струны. Когда первая гармония его собственной мелодии раздалась в приправленных сонной тишиной покоях, приласкав слух переливчатым аккордом, воин даже прикрыл глаза от нахлынувшей на него ублажающей гордости, с постепенно смелеющим удовольствием слушая протяжную музыку, извлекаемую из податливых струн нежными движениями смычка. Чуть приопустив дребезжащие веки, Валиде неотрывно смотрела в лежавшие перед ней ноты, с поразительной точностью наделяя безмолвные символы мастерски подстроенной под необходимые интонации музыкой, и впечатанные в бумагу аккорды словно обретали жизнь в её неповторимом исполнении. Ибрагим и представить не смел настолько животворящего и прекрасного воплощения в реальность рождённой в его голове мелодии и отклонился от спинки дивана, теперь во все глаза изучая каждый плавный жест госпожи, с которым она вновь и вновь резала смычком по струнам, её ловкие пальцы стремительно бегали по древку, силясь вовремя поймать нужную тональность. Приблизилось самое сложное и неоднозначное место в пьесе, и от старания Валиде закусила губу, а её прежде свободные, гибкие руки внезапно сковало предательским напряжением, что было очень не кстати для того, чтобы без единой помарки выполнить многогранную комбинацию звуков. Насторожившись, Ибрагим нисколько не удивился, услышав, что госпожа всё-таки задела неверную ноту, от чего весь набранный аккорд прозвучал с противной фальшью. Видимо, распознав неправильное построение гармонии, Мать-Львица оборвала игру и сложила инструмент на коленях, неодобрительно нахмурившись.       — Вы слишком сильно напряжены, госпожа, — мягко заметил Ибрагим и подсел ближе к ней, касаясь пальцами разгорячённых насыщенной игрой струн скрипки в самом верху. — Пальцам нужна свобода, чтобы беспрепятственно проскачить это место. Постарайтесь расслабиться и не думать о том, что это сложно.       — Твоя правда, паша, — невесело хмыкнула Валиде, с неуловимым выражением сосредоточенных глаз проследив за его рукой. — Пожалуй, потянуть у меня получится, а вот словить нужную технику...       — Позвольте, я покажу, — Ибрагим отклонился от госпожи и протянул руку за собственной скрипкой, ненадолго задержавшись в ожидании её согласия.       Как только Валиде коротко кивнула, он вооружился инструментом и смычком, самозабвенно почувствовав привычный прилив вдохновения и безудержное желание отправить окрылённую светлыми эмоциями душу в дальний полёт, навстречу потаённым мыслям, рождающим неведомые побуждения и ещё более загадочные цели. Только во время полноценной игры Ибрагим мог полностью открыться себе и миру, признаться в каких-то ошибках и недостатках, со стороны взглянуть на самого себя и осознать всю правильность или бесчестность собственных поступков. Казалось, под звуки певучей скрипки сердце наполнялось искренней любовью, утекала на дно мрачной бездны изнурительная тоска, растворялась в объятиях нежного забвения безжалостная боль, так долго терзающая беспомощное существо за нечто непримиримое, произошедшее в далёком прошлом. С неожиданной для самого себя идеальностью Ибрагим без единого промаха исполнил сложный переход в музыке, соблюдая все нюансы хитрого построения аккордов, и с долей самодовольства бросил торжествующий взгляд на Валиде, чьи умные глаза излучали неприкрытое потрясение, отдалённо граничащее с робкой гордостью.       — Поиграй ещё, Ибрагим, — внезапно потускневшим голосом попросила госпожа, и в её затуманенном какой-то неясной печалью взгляде промелькнула та редкая мягкость, которая открылась воину совсем недавно, с тех пор, как он и Мать-Львица стали проводить больше времени вместе. Вдобавок к этому, она произнесла его имя, что являлось ещё большей редкостью и обычно свидетельствовало о том, что Валиде готовится погрузиться в беспросветный омут лишь ей одной известных тайн. — Я так давно не слышала твою скрипку.       Решив не подавать виду, что заметил странную перемену в настроении госпожи, Ибрагим безмятежно улыбнулся и послушно атаковал струны инструмента новым аккордом, но только уже совершенно в другой тональности и в гораздо более медленном темпе. Это была его любимая мелодия, которую он разучил ещё в Тебризе, будучи оруженосцем в армии шаха Тахмаспа, и с тех пор воин не переставал внутренне замирать под гладкие переливы то высоких, то низких звуков, наслаждаясь едва уловимыми переходами от одной октавы к другой, что беспрепятственно текли по струнам подобно журчащему ручейку, бегущему по дну каменистого оврага. Вот и теперь, вновь утопая в навеянном чудными протяжными напевами забытье, Ибрагим ощутил сладостную дробь трепещущего сердца, участившийся ритм собственного перехваченного дыхания, импульсы благоговейной дрожи прокатились по его рукам, наливая их новой силой. Сквозь переплетённые друг с другом ресницы воин мельком уловил движение сбоку, подсказавшее ему, что Валиде встала и, прошествовав мимо, остановилась у приоткрытых на террасу дверей, запускавших внутрь свежесть морозного воздуха. Больше она не двигалась, даже гибкие мышцы её ровной спины, проглядывающие сквозь прилегающую к телу ткань атласного платья, ни разу не дёрнулись. Последний аккорд Ибрагим сыграл раньше, чем задумал изначально, и медленно отложил скрипку в сторону, приковав к госпоже растерянный взгляд. Что могло её так огорчить? Или она не огорчена, а просто задумалась?       Разного напора порывы промозглого ветра беззастенчиво теребили ладно скроенные полы длинного платья Валиде, придавая ей поразительное сходство с пёстрой птицей, которая вот-вот расправит свои огромные крылья и оторвётся от земли, отправляясь в тихий полёт. Бесшумно приблизившись к ней, Ибрагим поравнялся с её гордо расправленным плечом и спустя несколько секунд бесславных колебаний всё-таки осмелился заглянуть ей в глаза в надежде отыскать на дне её мудрого взгляда ответы на терзающие его вопросы. Казалось, Мать-Львица совсем перестала моргать, её недоступный чужому пониманию взор был устремлён в какую-то лишь ему досягаемую даль, а на редких ресницах осели блестящие бусинки влаги, так что сперва могло почудиться, будто глаза присыпало белой пылью расстаявшего снега. Но Ибрагим видел, что на самом деле причина крылась не в бушующем за окном буране и даже не в игре света и тени. Это были слёзы.       — Госпожа, Вы плачете? — встревоженно спросил Ибрагим, предусмотрительно понизив голос почти до шёпота. — Что с Вами? Вам нездоровится?       — Всё в порядке, воин, — словно через силу отозвалась Валиде, и визирь невольно поморщился от того, как надломленно и сипло прозвучали её слова. — Это скоро пройдёт... Воспоминаниям сложно противиться, когда просыпается давняя боль.       — Это как-то связано с Днём Памяти, верно? — с минуту помолчав, осторожно предположил Ибрагим, и по тому, как внезапно распахнулись оплетённые мерцающей паутиной слёз глаза Валиде, он догадался, что попал в цель. Всё её подтянутое тело вдруг словно оледенело, а во взгляде несколько мгновений читался неоправданный страх.       — Я знала, что рано или поздно у тебя возникнут вопросы, — обречённо вздохнула госпожа, низко опустив голову. — И ты вправе задать их. Теперь, когда мы так сблизились, было бы неправильно скрывать это от тебя и впредь...       Из впалой груди Матери-Львицы вырвался судорожный вздох, как если бы она сдерживала неведомый порыв, и её прямые плечи неожиданно поникли, сломленные трепетной дрожью. Неопределённое время она хранила удушливое молчание, уронив голову и прикрыв влажные глаза, и Ибрагим, чувствуя её внутреннюю борьбу с собственными предубеждениями, из уважения к её тайному горю не решался проронить ни слова. Ему, безусловно, хотелось поскорее узнать, что же произошло в тот самый зимний день, о котором все лишний раз стараются не упоминать, и от чего в некогда светлом и чистом взгляде Валиде прочно поселилась глубинная боль. Но он не собирался подначивать госпожу рассказывать о том, о чём ей неприятно вспоминать, пусть даже это могло утолить его любопытство.       — Вы не обязаны говорить мне, госпожа, — робко заверил Мать-Львицу Ибрагим. — Я вижу, что Вам тяжело.       — Довольно убегать от собственного прошлого, — с мрачной решимостью заявила Валиде, властно вскинув голову и обратив прояснившийся взгляд на укутанную снегом террасу. — Ты должен услышать эту историю.       Коротко, хоть и с некоторой опаской, кивнув, Ибрагим изгнал их головы все лишние мысли и приготовился к раскрытию бережно хранимой обитателями Топкапы тайны, которая не давала ему покоя с того самого дня, когда он сопроводил султанскую семью в городскую мечеть. Ещё немного помолчав, словно собираясь с мыслями, Валиде снова заговорила, и её голос теперь звучал спокойно и почти беспечно, лишь иногда в нём проскальзывало эхо минувшей боли:       — Это произошло много лет назад, зимней ночью, когда за окном бушевала такая же сильная снежная буря. Моя прелестная дочь Хатидже тогда ещё не родилась, но у меня уже было двое детей, два чудесных шехзаде, которых я безумно любила: Сулейман и Коркут, его младший брат. В ту ненастную ночь во дворец проникли убийцы. Я до сих пор не знаю, кем они являлись и кто их послал, но они каким-то образом миновали всю охрану и добрались до моих покоев. Мой маленький сынок Коркут, которому едва исполнился второй год от рождения, спал вместе со мной в своей колыбели, как сейчас помню... — Голос Валиде сорвался, и она шумно сглотнула, пережидая приступ нахлынувшей тоски. — Я проснулась от стука, с каким чужаки в чёрных одеяниях взломали дверь в мою комнату. Когда я вскочила с постели, то увидела, что они окружили колыбель с моим сыном. Я сопротивлялась, пыталась отогнать их, звала на помощь охрану и служанок, но силы наши были неравны. Прежде, чем кто-либо успел примчаться на мои крики, один из них оглушил меня. Я провалилась в долгое забытьё... — Снова в её надтреснутом тембре просквозила безудержная дрожь, она с силой зажмурилась, точно хотела отогнать ужасные воспоминания. — Очнувшись, я сразу бросилась искать сына. Но его нигде не оказалось, лишь окно в мои покои было распахнуто настежь. Они забрали его. Забрали моего Коркута...       В неверии взирая на дрожащую всем телом Валиде, Ибрагим не мог найти меру обуревавшей его горечи, в глазах нестерпимо защипало, а в голове возникло столько обрывистых мыслей, что он не знал, за какую ему уцепиться. У Матери-Львицы был ещё один шехзаде, ещё один наследник трона, но никто, ни Сулейман, ни Хатидже, ни сама Валиде ни разу не упоминали его имени, словно его предпочли забыть, стереть из памяти и истории Османской Династии. И только День Памяти служил своеобразным поводом погрузиться в трагическое событие и оказать должные почести погибшему шехзаде. Или он ещё жив?       — Мой шехзаде пропал, — глухо продолжила Валиде, и по её бледной щеке скатилась одинокая слеза. — Столько отрядов было отправлено на его поиски, мы обошли весь мир, пытаясь отыскать Коркута. И вот наконец его объявили погибшим. Султан Селим Хан, мой покойный супруг, прибывал в уверенности, что неизвестные убили его, пока я была в отключке, и вскоре я сама поверила ему. Я до последнего не теряла надежды, однако в конце концов была вынуждена признать поражение. Мой сын умер слишком рано, а монстры, ответственные за его смерть, до сих пор бродят где-то на воле безнаказанными. Одному Аллаху известно, какую боль я пережила в те страшные дни...       — Возможно, Вы напрасно отчаялись, госпожа, — с робкой надеждой заметил Ибрагим, порывисто наклоняясь к Валиде и заглядывая в её затуманенные слезами глаза. — Вдруг Ваш сын всё ещё жив? Если его ещё можно найти?       — Его искали во всех уголках империи не один год, — безнадёжно покачала головой Валиде и отвела поддёрнутый невыразимой печалью взгляд. — Если бы Коркут был жив, он бы уже давно вернулся ко мне. Я смирилась с его смертью, Ибрагим. Другого мне не остаётся.       — Я сам найду его, госпожа, — решительно выпалил Ибрагим, сам до конца не понимая, о чём говорит. Он даже не успел как следует обдумать свой порыв, но понимал, что поступает правильно. — Доверьтесь мне. Я верну Вам Вашего сына, или нет цены моей преданности Вам и империи. Если понадобится, я покину границы Османского государства, но найду шехзаде.       Прежде, чем охваченная смятением Валиде успела что-либо ответить, двери покоев с громким треском распахнулись без стука, от чего воин и госпожа одновременно вздрогнули и обернулись на вошедшего, посмевшего столь непозволительно ворваться в господские апартаменты. Непрошенное изумление набросилось на плечи Ибрагима, когда он узнал в нарушителе покоя Нигяр, которая сейчас выглядела так, словно за ней кто-то гнался: волосы чуть расстрепались, обнажённая умеренным декольте грудь ходила ходуном от частого дыхания, а в огромных глазах застыло выражение слепого ужаса. Цепенящий озноб прокатился по всему телу Ибрагима, и он похолодел, с пугающей ясностью осознав, что страшится услышать объяснения напуганной калфы отнюдь не потому, что во всём её виде читалась бесконтрольная паника.       — Госпожа, — с трудом переводя загнанное дыхание, выдохнула Нигяр, торопливо присев перед Валиде в лёгком поклоне. Её взгляд выражал откровенный страх, который мгновенно передался напрягшейся Матери-Львице и растерянному Ибрагиму, заставив его сердце предательски ёкнуть. — Сожалею, что врываюсь, но... Произошло нечто ужасное, госпожа. Наш шехзаде, Мустафа, он... Он страшно болен.