Разлучённые

      Изодранный в клочья спёртый воздух свинцовой тучей повис в приправленном какафонией призрачных ощущений пространстве, ежесекундно подпитываясь очередной порцией неподъёмной тяжести, что неотвратимо просачивалась за пределы рваного полотна, как только кто-нибудь имел неосторожность сделать необходимый вздох. Недавняя свежесть, проникнувшая в помещение вместе с игривым ветром на рассвете, жадно уничтожалась безжалостным вмешательством чьих-то посторонних движений, а чужое бесшумное дыхание вздымалось над безмолвными посетителями подобно цепному сплетению множества сетей, струя за струёй отнимая всё больше спасительного кислорода. Густой аромат терпких благовоний, привносящий в покалеченную атмосферу хоть толику желанного умиротворения, теперь почти полностью лишился своего прежнего влияния под гнётом неумолимой силы, что наступала со всех сторон, сдавливала блаженную сладость в тесный круг, чтобы затем одним резким напором покончить с любыми признаками ненавязчивой безмятежности. Вместо приятного, насыщающего сдавленные лёгкие одухотворения чувствовался удушливый запах болезненного гниения, смешанный с остротой иного, более мягкого и чуть горьковатого аромата, и, казалось, две воздушные силы схлестнулись между собой в неравной борьбе, стремясь подавить друг друга, изничтожить без всякой надежды на возрождение. Опытное обоняние могло различить в мешанине притесняющих чужое вмешательство запахов резковатый дух целебных травяных мазей — мятной настойки, сушённой лаванды и заваренной ромашки, и всё же даже сквозь эту неприступную пелену усмиряющих тревогу наваждений отчётливо ощущалось витающее повсюду присутствие неуловимой смерти. Искусно созданная, но при этом страшно хрупкая завеса обманчиво беспросветного хладнокровия начинала трещать по швам от одного лишь неверного вздоха, и в тот же миг, когда изолирующий купол притворства давал очередную прореху, набирала силу всё более откровенная паника. Всё напряжёнее с каждым минувшим мгновением становилась звенящая тишина, в немой песне которой легко распознавался раздражительный шелест бесцеремонно шепчущих что-то в пустоту свечей, чьи гибкие станы неподвижно вытянулись в стройные столбы мёртвого пламени, непривычно мирного и как будто напуганного. И хотя их нетронутые лаской странствующего воздуха огненные искры всё так же неустанно освещали маленькие покои, а за плотно зашторенным окном угадывался разгар зимнего дня, в помещении царил вездесущий сумрак, разбегаясь по дальним углам призрачными тенями, от чего создавалось впечатление, что на мир преждевременно спустилась властная ночь. Всякое живое существо, выказавшее желание стать неотделимой частью беспорядочного сражения между лишающим воли отчаянием и боязливым эхом почти убитой надежды, так или иначе чувствовало любые перемены в состоянии окружающих его созданий, столь же потерянных и надломленных, как и оно само. Сердцем каждого из них правил слепой ужас, в душе расцветало буйное смятение, толкающее неразборчивый поток мыслей в совершенно неверное русло, что неизбежно вело в бездонное озеро настоящей внутренней боли, способной отравить светлый разум даже самого стойкого бойца смертоносным ядом дикого страха.       Охваченное беспокойством сердце словно в намеренном замедлении отбивало необходимую, чуть учащённую дробь, распространяя по всему телу вместе с приправленной бесконтрольной паникой кровью стальное напряжение, не поддающееся никакому сопротивлению. В который раз за прошедшие полчаса грудь Ибрагима немилосердно сдавило приступом болезненного защимления, точно одна за другой в неё впивались вражеские стрелы, выпущенные с поразительной точностью аккурат туда, где постепенно зарождалась безудержная тревога, приводя в тонус всю область лихорадочно трепещущих рёбер. Иногда накатывало пугающее ощущение, что воздуха опасно не хватает, чтобы насытить сжатые лёгкие головокружительным собранием самых разных ароматов, настолько часто и глубоко воину приходилось делать новый вдох, а затем, спустя всего пару секунд, резкий выдох, высвобождая вместе с согретыми струями кислорода ничтожную часть одолевавшей его безнадёжности. В покоях стояла невыносимая духота, под плотно прилегающий к подтянутому телу кафтан уже пробирался противный липкий жар, вынуждая кожу на шее и лбу покрываться щекотливой испариной. Вопреки единогласному, но не озвученному вслух желанию запустить в комнату хотя бы незначительный порыв морозного ветра с улицы, пришлось оставить окна неизменно плотно запертыми, поскольку невозможно было предугадать, как поведёт себя сломленный странной напастью организм под влиянием зимнего холода. Ибрагим был готов терпеть всё, что угодно и сколько угодно и старался лишний раз не возбуждать в голове сооблазняющие мысли о том, чтобы незаметно скрыться с места стремительно растущей трагедии и при этом повести себя, как самый настоящий трус, не способный даже взглянуть горькой правде в глаза. Однако он оставался стойким, упрямо отгоняющим любые искушения прочь, и лишь иногда в нём просыпалась унизительная надежда на то, что ему самому предложат уйти, слишком нестерпимым представлялось овладевшее им чувство вины, которое никак не удавалось приглушить. От осознания собственного малодушия перед лицом неумолимой смерти Ибрагим в бессилии зажмурился, и по напряжённым плечам прокатилась неприятная дрожь внутреннего сожаления, такого мощного и сокрушительного, что оно мало-помалу отнимало жизненную энергию, образовывая в душе ледяную пустоту. Посторонние чувства бесследно сжигал неимоверный стыд, превращая их в горсти хрупкого пепла, в сердце бушевала неукротимая буря, подпитанная жарким пламенем непримиримой ненависти к самому себе, и на сведённые унизительной неподвижностью натруженные мышцы то и дело накатывала упрямая слабость. Не раз Ибрагима преследовало чёткое ощущение, что он вот-вот не удержится на ногах и позволит себе рухнуть на колени прямо посреди чужих покоев, вымолить слёзное прощение у всех, кто сейчас находился рядом с ним и безутешно страдал по его вине. Выбор, который он сделал в пользу себя, своей жалкой греховной жизни, обернулся настоящей катастрофой, и теперь оставалось лишь уповать на милость Аллаха, молиться за торжество справедливости, ибо только ей одной было под силу изгнать из Топкапы притаившуюся где-то голодную смерть.       «Этого ты хотел добиться? Теперь ты счастлив, что спас собственную шкуру, никчёмное создание? Да лучше бы тебе умереть и избавить мир от такого бессердечного чудовища, чем страдать пожизненными муками совести! Вовек тебе не будет прощения!»       В упругий бок погрязшего в своих неутешительных мыслях воина неожиданно упёрлось чужое острое плечо, надавив на рёбра едва ощутимой тяжестью, и он вскинул голову, обратив туманный взгляд на нарушителя его личных границ, которые, впрочем, волновали его в самую последнюю очередь. Устремив потухшие глаза, обрамлённые тусклыми огоньками безутешной тревоги, на лежавшего в постели Мустафу, Валиде не сумела сдержать судорожный вздох, и всё её хрупкое тело, теперь необычайно лёгкое и осунувшееся, атаковало крупной дрожью, так что Ибрагим сам невольно вздрогнул, получив от неё резкие импульсы неподдельного страха. От прежнего завидного хладнокровия властной госпожи не осталось ни следа ещё с тех пор, как Нигяр принесла ужасную весть о неизвестной болезни шехзаде, а теперь, став свидетельницей быстро развивающегося недуга, она и вовсе растеряла последнее самообладание. Завалившись на Ибрагима всем весом, Мать-Львица обречённо прикрыла ещё не высохшие от недавних слёз глаза и низко опустила голову, окончательно сбрасывая с себя напускное величие и позволяя постыдной слабости выйти на свободу. Не медля ни мгновения, воин обхватил неожиданно сильной рукой чуть дрожащие от сдерживаемых судорог плечи Валиде и крепче прижал её к себе, с откровенным волнением заглянув в её побледневшее лицо, на котором как никогда чётко замечались все возрастные морщины. Не находя достойных слов, чтобы как-то притупить пленившее госпожу отчаяние, Ибрагим мог лишь подбадривать её своими прикосновениями и утишительными взглядами, чаще всего проходящими мимо неё. Однако, почувствовав необходимую опору, Валиде украдкой бросила на визиря признательный взор, в котором нашла себе пристанище глубинная горечь, и больше они не смотрели друг на друга, взаимно подпитываясь тщедушным теплом одинаково напряжённых тел.       Небольшое ложе, приютившее в своих воображаемых объятиях замершего в ворохе простыней Мустафу, словно по хитрому замыслу погрузилось в особенно густую тень, разбавленную мягким трепетом зажённых рядом свечей. Ослабевший от никому неведомой болезни шехзаде стремительно угасал прямо на глазах подобно потухшему угольку под щедрым слоем ещё горячей золы, опытные лекари битый час суетливо хлопотали вокруг него, пробуя всё новые способы лечения, но состояние мальчика не только не улудшалось, но и с неумолимой медлительностью становилось всё хуже. Помертвевший от накатившего на него мучительно острого сострадания взгляд Ибрагима задержался на бледном, как сама смерть, лице Мустафы, на его впалых щеках и плотно закрытых глазах, густые ресницы которых лишь чуть подрагивали вместе с дребезжащими веками. Казалось, через миг-другой он очнётся и придёт в себя, скользнёт прояснившимся взглядом по лицам своих родных и близких, и в его по-детски наивных глазах будет плескаться та же невинная доверчивость, когда-то пленившая твёрдое сердце Ибрагима своей неповторимой искренностью. Минуты никем незамеченными утекали сквозь пальцы, а шехзаде так и не просыпался, только его прикрытая тонкой ночной рубашкой костлявая грудь вздымалась и опадала в рваном темпе в такт затруднённому грубыми хрипами дыханию, словно какая-то тяжесть давила на неё сверху, препятствуя сделать полноценный вздох. Нередко покои оглашались сиплыми стонами, беззастенчиво нарушая и без того хрупкую тишину, и тогда Ибрагим не мог не жмуриться в приступе противной боли, у него самого в груди нещадно саднило, точно изнутри её царапали кривыми когтями. Блеклые волосы Мустафы потеряли свой прежде здоровый платиновый блеск и в беспорядочном вихре растрепались по подушке, несколько непослушных прядей с необычайной аккуратностью ложились на его широкий лоб, покрытый сверкающими бусинками пота. От шехзаде волнами исходил пламенный жар, но при этом кожа его оставалась убийственно белой, кое-где отенённой пепельной серостью, и от того чудилось, будто он вскоре покроется мелкими трещинами, словно высохшее дно горной реки.       Подле мучавшегося в непонятной агонии сына замерла столь же недвижимая Махидевран, чьи покрасневшие от долгих и беспрерывных рыданий глаза остекленело глядели в накрытое тенью обманчивого расслабления лицо Мустафы и почти не моргали, не позволяя своей убитой горем хозяйке пропустить малейшие изменения в его состоянии. Призрачное наваждение не всем понятной и доступной скорби давно уже овладело всем её сломленным существом, вытесняя способность здраво оценивать ситуацию и всякое желание как-либо двигаться. За всё то время, что Ибрагим провёл в покоях шехзаде, обуянная страхом за его жизнь госпожа ни разу не пошевелилась, точно намертво приросла к своему месту, и в её взгляде до сих пор не промелькнуло никаких иных выражений, за исключением застывшей в нём отчаянной тоски. Довольно редко Махидевран позволяла себе надеяться на какие-либо улучшения и совсем не слушала навязчивых лекарей, которые настойчиво предлагали ей отдохнуть, убеждая, что своим истощением она определённо не поможет выздоровлению сына. Никто не мог препятствовать утопающей в своём беспросветном горе матери находиться рядом со своим ребёнком, так что вскоре все оставили госпожу в покое и смирились с тем, что она, возможно, не отойдёт от Мустафы ни на шаг, пока своими глазами на увидит его проснувшимся от лихорадочного бреда. До предела напряжённые пальцы Махидевран намертво вцепились в шёлковые простыни, обычно прямая спина, сохраняющая присущую ей гордую осанку, сгорбилась под гнётом тревожной печали, расправленные плечи поникли, из-за чего она выглядела особенно маленькой и беззащитной. Сидевший у изголовья сына Сулейман вёл себя более благоразумно, не позволяя себе стать узником собственных болезненных чувств, и лишь тонкий слой несмываемой тоски осел на его непроницаемом лице, окрасив ясные мудрые глаза в тёмный оттенок поселившейся в них сердечной надежды, что поддерживала в повелителе тщедушную веру в скорое спасение шехзаде от неизвестной напасти. Его далёкий отрешённый взгляд, полный невыразимого сочувствия, был прикован к Мустафе, в своей крепкой ладони он сжимал податливые пальцы Махидевран, молчаливо выказывая ей должную поддержку и разделяя её переживания за судьбу страдающего сына. На миг позабыв о причине столь резкого сближения наложницы со своим повелителем, Ибрагим с едва уловимой нежностью подумал, как гармонично они смотряться вместе, и затем с окрепшей досадой осознал, что у них могло быть ещё много детей, если бы между ними тёмным призраком раздора не пролегла Нуриман.       На поверхности томных глаз оцепеневшей около брата Хатидже плескалась такая резвая боль, словно она сама приходилась Мустафе матерью, однако взгляд её оставался подвижным и поминутно перебегал с шехзаде на поникшую Махидевран, а с неё на хладнокровного Сулеймана. Её аккуратная женственная ладонь, всё ещё знакомая Ибрагиму по неповторимой мягкости её прикосновений, бережно покоилась на сильном плече султана в знак терпеливого утешения, длинные пальцы свободной руки в волнении теребили края роскошного платья, выдавая её умело скрытую тревогу. Всё ещё не в силах спокойно смотреть в сторону сестры Сулеймана, Ибрагим лишь бегло скользнул по ней взглядом и остановился на той, кто с гораздо большим успехом привлекала его рассеянное внимание, особенно, теперь, во время столь непривычного для неё занятия. Низко склонившись над мучительно хрипящим Мустафой с другой стороны кровати, Нигяр неспеша вливала в его приоткрытый рот какую-то остро пахнущую жидкость зеленоватого цвета, непоколебимая решимость горела на дне её бронзовых глаз, не давая ни на миг сомневаться в том, что она уверена в своих возможностях. Для Ибрагима стала поразительным открытием способность калфы разбираться в целебных травах и её умение мастерски заваривать из них различного толка настойки, в том числе, против жара и удушающих отёков. Вот и сейчас нисколько не дрожащими руками, овеянными непривычной твёрдостью, Нигяр подносила пузырёк с лекарством к потрескавшимся от сухости губам Мустафы, меж её чуть нахмуренных бровей пролегла очаровательная морщинка, придающая зрелости её молодому беспечному лицу. В немом восхищении наблюдая за её чёткими и всегда уместными движениями, Ибрагим испытал прилив безмерной благодарности к лучшей подруге, которая наравне с дворцовыми лекарями делала всё возможное ради спасения шехзаде и, несмотря на полное погружение в непростую работу, могла найти пару незаменимых слов утешения для каждого, кто так или иначе переживал за его жизнь. Где-то ободряющий взгляд, где-то щемяще сострадательная лёгкая улыбка, и атмосфера тяжёлого угнетения понемногу рассеивалась, возрождая в угасших сердцах слабые, но всё же огоньки похороненной под слоем боли и тоски чудотворной надежды. С тихим стуком поставив наполовину опустошённый пузырёк на тумбочку, Нигяр выпрямилась во весь свой невысокий рост и выжидающе посмотрела на Сулеймана, сложив тонкие руки перед собой в позе беспрекословного подчинения. Когда повелитель наконец соизволил удостоить её каплей внимания, калфа изящно согнула лебединую шею, чуть склоняя перед ним аккуратно посаженную голову.       — Я сделала всё, что необходимо и возможно, повелитель, — приглушённо произнесла Нигяр, и это была первая фраза, сказанная за последние канувшие в небытие полчаса, от чего она прозвучала неестественно громко среди сохранившей свою власть гулкой тишины. — Теперь нам остаётся только ждать и молиться.       — Что будет с моим сыном? — трепетно спросила словно очнувшаяся от своего забытья Махидевран, резко обернувшись на Нигяр и вперив в неё ослеплённый глухим отчаянием взгляд. — Он поправится?       — На всё воля Аллаха, госпожа, — чуть кивнула ей калфа, и при этих её словах в глазах скользнул неясный намёк на потаённое сожаление, словно девушка знала что-то, о чём предпочитала умалчивать. Впрочем, искренность билась в её жилах вместе с отважной кровью, так что Ибрагим не сомневался в правдивости её заявлений. — Пока что надежда ничтожно мала.       Чутко почувствовав неминуемое изменение в пошатнувшемся существе Махидевран, Сулейман мягко, стараясь не потревожить Мустафу, подсел ближе к ней и коснулся ладонью её влажной от слёз щеки, испещрённой побелевшими дорожками от недавно стекавших по ней капель. Проникновенный взгляд повелителя встретился с объятыми непреодолимой болью глазами госпожи, и мгновение султан молчал, будто не мог найти лучшие слова, чтобы помочь матери шехзаде справиться с горькими страданиями.       — Молись, Махидевран, — наконец выдавил он. — Наш сын сильный, он справится. Мы должны верить.       Испустив короткий безнадёжный стон, Махидевран порывисто бросилась к Сулейману и прильнула своим дрожащим от нахлынувшего горя телом к его натренированному стану, уткнувшись носом в его широкую грудь. Бескрайнее сочувствие затопило поблёскивающие в свете свечей глаза султана, и он бережно обнял госпожу в ответ, проскользив ладонями по её скруглённой спине. Прижимающаяся к подтянутому боку Ибрагима Валиде испустила тихий вздох усилившейся скорби и внезапно отстранилась от него, высвобождаясь из-под его руки и обращая на Сулеймана глубоко задетый безмерным состраданием взгляд.       — Как такое могло произойти? — сдавленно прохрипела она и почти с мольбой заглянула в глаза повелителю, словно он прямо сейчас мог дать ответ на этот важный и первостепенной вопрос. Но Ибрагим знал, что Сулейману ничего неизвестно, ибо тайну произошедшего он трепетно хранил в своей покалеченной подлым убийством душе, точно так же, как и пугающе простую правду о том, что Мустафе уже никогда не суждено очнуться.       В ту злополучную ночь, ставшую переломной в жизни Ибрагима, воин всё-таки подчинился условию Нуриман и проник в покои шехзаде Мустафы, чтобы в очередной раз исполнить чужую волю, пусть даже она шла вразрез со всеми его представлениями о правильном и неправильном. Намазав полученным от Нуриман ядом одежду наследника, он скрылся с места происшествия так же стремительно и незаметно, как и проник туда, что стоило ему огромных усилий. Гарем охранялся очень тщательно, и лишь тёмное время суток спасло визиря от ненужного обнаружения, хотя он до последнего таил где-то внутри себя робкую надежду на то, что, возможно, кто-нибудь увидит его, и придётся повернуть назад и отсрочить неизбежное на маленькую долю времени. Вопреки всем рассчётам Ибрагима, он с безупречным проворством добрался до комнаты Мустафы и всё то время, что было им потрачено на исполнение задуманного, он ненавидел себя всё больше и больше, вплоть до того, что был готов свернуть с намеченного пути и пожертвовать собственной жизнью, только бы шехзаде остался в безопасности. История о Коркуте потрясла воина до глубины души, и никому он не пожелал бы пережить то страшное горе, что выпало на долю Валиде Султан.       — Спросите это у того, кто отвечает за нашу безопасность, матушка, — ледяным тоном ответила госпоже Хатидже, повернув голову к Ибрагиму и в упор посмотрев на него испепеляющим взглядом.       Сокрушительная волна необузданной растерянности с размаху ударила Ибрагима поддых, и он ответил сестре султана откровенно обескураженным взглядом, чувствуя неприятное покалывание кожи от того, что несколько пар глаз одновременно уставились прямо на него. Ощутив неприятную неловкость от столь пристального внимания, воин в смятении переступил с ноги на ногу и скользнул подёрнутыми лёгким замешательством глазами по каждому из присутствующих, желая убедиться, что слова Хатидже просто были неверно поняты. Покосившись на Ибрагима смешанным и не совсем однозначным взором, Валиде, однако, предпочла остаться на прежнем месте и лишь пристально изучала его с ног до головы с усиленной внимательностью, словно стремясь найти нечто, способное развеять или наоборот укрепить её сомнения. Пронзительный взгляд широко раскрытых глаз Сулеймана неотрывно прожигал воина насквозь, от чего он почувствовал себя до низости уязвимым и доступным, так что предпочёл не встречаться с вездесущим взором повелителя и переметнулся на Махидевран. Госпожа подняла голову в самую последнюю очередь, но и её опухшие, красные глаза, по-прежнему полные слепой боли, невыносимую долю времени зацепились за него, хоть в них не выражалось ничего, похожего на изумление или растущий гнев. Незаметно пристроившись позади всех, Нигяр как и прежде замерла в не привлекающей особого внимания позе, и ничто не помешало ей наградить ищущего поддержки Ибрагима робко обеспокоенным взглядом, будто она старалась донести ему, что стоит сохранять самообладание, чем бы ни обернулась эта невыгодная для визиря ситуация.       — Вам известно что-то, чего не знаю я, госпожа? — как можно более бесстрастно осведомился Ибрагим, с потаённым вызовом ответив на враждебный взор Хатидже. — Без моего ведома в этот дворец и муха не залетит. Шехзаде была обеспечена должная безопасность.       — Неужели? — издевательским тоном усмехнулась Хатидже и размеренным шагом приблизилась к напрягшемуся воину, бесцеремонно заглядывая ему в душу своими хищными глазами. — Почему, в таком случае, наш шехзаде заболел, и никто не знает, в чём его недуг? А если его отравили?       — Не говори глупостей, Хатидже, — резко осадила дочь Валиде, кинув предупреждающий взгляд на и без того изведённую тревогой Махидевран. Краткая пульсация мимолётного страха, стрельнушая от растерявшейся Матери-Львицы, больно кольнула Ибрагима в самое сердце. — Будь это яд, не приведи Аллах, лекари бы его обнаружили. Я уверена, дело в другом, и Ибрагим здесь совсем ни при чём.       — Вы не можете за него поручиться! — в обессиленной ярости, тонко граничащей с подступающим отчаянием, воскликнула молодая госпожа, метнув на Валиде внушительный взгляд. — Откуда нам знать, что этому самозванцу можно доверять?       Не успела она завершить эту жаркую фразу, как внезапно со своего места поднялся Сулейман, выпуская из объятий изумлённую Махидевран, и смерил разгорячённую спором сестру такими обжигающим холодом взором, что по спине Ибрагима скользнул цепкий озноб. Ему определённо не нравилось, что мать и дочь вступают в перепалку из-за него, а он даже не имел права разнять их, поскольку любое его слово они легко могли счесть за непозволительно дерзкую вольность. Приправленные неоспоримой властью глаза Сулеймана смотрели броско и решительно, казалось, он не испытывает ни малейшего сожаления от того, что приходится повышать голос на собственную сестру.       — Я доверяю Ибрагиму, — пугающе спокойно, но с нотой едва различимой угрозы в голосе пробасил повелитель, веско вскинув голову. — Ставить под сомнения его преданность — всё равно, что сомневаться в правильности моих решений.       До последнего оттягивая роковой миг, Хатидже лишь спустя пару секунд соизволила обернуться на брата, но в её глазах всё ещё горел жаркий огонь непримиримого упрямства, придающий ей какого-то безрассудного бесстрашия перед справедливостью самого султана. С замиранием сердца Ибрагим вдруг не кстати испугался, что сейчас госпожа накричит на своего повелителя, позабыв о его безграничных полномочиях, и даже крепкий слой льда на поверхности невозмутимого взора султана не сумеет погасить вспыхнувшее в её душе неукротимое пламя.       — Разумеется, я ни в коем случае не ставлю под сомнения Вашу волю, повелитель, — с явным трудом выдавила Хатидже и с ещё более заметным усилием совершила лёгкий поклон головы. — Прошу простить меня за необдуманные слова. Я погорячилась.       С мрачным одобрением кивнув, Сулейман снова опустился на кровать подле сына и больше ни разу не взглянул ни в сторону ошарашенного Ибрагима, ни в сторону пышущей невыразимым гневом Хатидже, чьи прекрасные карие глаза с оттенком мягкой бронзы на дне продолжали излучать уязвлённый протест. Заподозрив назревание неуместной бури, Валиде развернулась к дочери и со всей материнской твёрдостью заглянула ей в лицо, недовольно нахмурив редкие тонкие брови.       — Лучше ступай к себе, Хатидже, — тоном, не терпевшим возражений, повелела ей госпожа и тут же вздёрнула вверх руку в неоспоримом жесте, предупреждая готовое сорваться с языка девушки возмущение. — Не спорь. Если Мустафе станет лучше, я тебе передам.       На протяжении мучительно долгих мгновений Хатидже сверлила Мать-Львицу откровенно непокорным взглядом, так что Ибрагиму представилось, что он видит, как в её объятой пылающим огнём бешенства груди зарождается буйное желание воспротивиться её несправедливому приказу. Однако Валиде оставалась неприклонна и с достоинством выдержала пожирающий взор дочери, поэтому ей всё-таки пришлось нехотя присесть перед старой госпожой в неглубоком поклоне прежде, чем сойти с места и стремительным темпом пересечь маленькую комнату. Её ничем не смягчённые шаги гулко разнеслись по сжатым в тесноте густого воздуха покоям, прокатившись по стенам приглушённым эхом, и только после того, как за её спиной затворились деревянные двери, воцарилась порядком потрёпанная вмешательством посторонних звуков тишина, отчасти возвращая посетителей апартаментов к тому, с чего всё началось. Сбросив с себя непрошенное оцепенение, Нигяр с раскачкой вернулась к своим временным обязанностям лекаря, намешивая в пустой склянке очередное снадобье для Мустафы, Махидевран и Сулейман вновь погрузились в омут неприступного безмолвия, предпочитая в немом одиночестве переживать своё общее горе. Обменявшись с Валиде непонимающими взглядами, Ибрагим немного успокоился, когда прочёл в её отчуждённых от мирской суеты глазах признаки мнимой поддержки, и плотно сжатые в бледную линию высохшие губы госпожи застенчиво тронула грустная улыбка, еле заметная под натиском противоречивых чувств. Их плечи вновь соприкоснулись втайне от чужого взгляда, и Ибрагим с нахлынувшим на него облегчением осознал, что обуревавший его бесконтрольный страх, который он так отчаянно пытается спрятать, потихоньку начинает отступать, а вместо него в сердце возрождается боязливая, но как никогда необходимая надежда.       Тяжёлая дубовая дверь с тихим стуком притворилась позади Ибрагима, напоследок захватив с собой часть витающего в комнате вездесущего сквозняка, и воину пришлось приложить чуть больше положенных усилий, сопротивляясь резвым потокам упрямого ветра. Непривычно гнетущая тишь всё так же нерушимо властвовала в погружённых в гибкий полумрак покоях шехзаде, ни один особенно смелый звук, будь то чей-то неуравновешенный вздох или шелестящий свист приоткрытых ставень, не мог пойти наперекор неоспоримой воле властного молчания. Казалось, с тех пор, как Ибрагим побывал в обители больного наследника в полдень, ничего не изменилось, за исключением потемневшего за окном неподвижного пейзажа, вместо раскидистых деревьев парка которого теперь можно было разглядеть лишь ослепительную тьму. Сумерки наступили как-то особенно незаметно и робко, точно пытались отсрочить приближение капризной ночи, а вслед за ними с неимоверной скоростью ворвался в притихший мир поздний вечер, разливая повсюду матовые краски безликого мрака. Распахнутое в покои Мустафы окно не стало препятствием для его верных неуловимых слуг, и вот уже проворные тени одна за другой неторопливо заползали внутрь маленькой комнаты, постепенно наводняя её вязкими следами своего мнимого присутствия, и только неизменно зажённые в пятиконечной лапе серебряных канделябров тусклые свечи разгоняли их прочь, вынуждая пугливо прятаться по дальним углам. Подобная замысловатая игра ледяной тьмы с жарким светом завораживала и тревожила Ибрагима одновременно, словно додуманный уставшим воображением бесконечный круговорот дня и ночи являлся своеобразным олицетворением чего-то более глубокого и таинственного, пока скрытого от посторонних глаз. В нерешительности потоптавшись у порога, воин наконец рискнул шагнуть в липкие объятия соблазнительной ночи, позволяя её цепким пальцам беспрепятственно оплетать его тело, заражая непрошенным изнурением и побуждая зажатые в тонусе мышцы безвольно расслабляться. Испытанные несколько часов назад возбуждающие чувства немного притупились с прошествием времени, однако сердце Ибрагима не могло не зайтись тоскливым стоном, когда его преисполненный глубинного сочувствия взгляд отыскал по-прежнему лежавшего в постели Мустафу.       По словам лекарей, состояние шехзаде оставалось стабильным, не улучшалось, но и не ухудшалось, так что оставалась призрачная надежда на то, что наследник пойдёт на поправку и одолеет неизвестную болезнь. На протяжении всего дня члены семьи Мустафы по негласно установленному расписанию сменяли друг друга у его постели, а остальным приходилось только ждать новостей и изводиться навязчивыми тревогами до тех пор, пока не переполнится и не лопнет чаша мужественного терпения. Сложнее всего оказалось выдворить из покоев сына обезумевшую от горя и волнения Махидевран, однако, перед тем, как навестить шехзаде, Ибрагим убедился, что она осталась в покоях Сулеймана и забылась беспокойным сном, расположившись на господском ложе. Ему же предстояло сменить на посту повелителя, который в это мгновение неподвижно, словно отлитая из камня статуя, восседал на краю кровати около Мустафы, как и прежде не спуская с него обнадёживающего взгляда, что до последнего сопротивлялся непреодолимому влиянию тоскливого отчаяния. Бесшумно подойдя ближе к оцепеневшему Сулейману, Ибрагим легко коснулся ладонью его плеча, желая привлечь его внимание, что получилось у него не сразу. Наконец султан медленно обернулся и устремил на друга погасший взор своих непривычно тусклых туманных глаз, так что у того защемило сердце в приступе невыразимого сострадания.       — Тебе нужно отдохнуть, — первым нарушил угнетающее молчание Ибрагим, придав своему мягкому голосу немного повелительной твёрдости. — Я побуду с ним.       — Мне всё труднее надеяться, Ибрагим, — надтреснуто прошептал Сулейман, с неприкрытым страхом посмотрев в глаза своему визирю. — Я не могу потерять Мустафу. Не хочу думать о том, что будет, если...       — Мустафа справиться, Сулейман, — уверенно, хоть и без особого энтузиазма заверил его Ибрагим, чуть плотнее прижав ладонь к чужому плечу. — Он сильный шехзаде, весь в своего отца. Не теряй веры, это самое главное. И будь рядом с Махидевран. Сейчас ты ей очень нужен.       Через мгновение покорно кивнув, Сулейман бесшумно поднялся, с явным сопротивлением собственному сердцу покидая постель Мустафы, и в знак немой признательности коснулся оледеневшей рукой плеча Ибрагима, сопроводив этот простой дружеский жест пробирающим взглядом. С глубоким сожалением ответив на этот разбитый взор, воин проводил удаляющегося повелителя почтительным поклоном и позволил себе выпрямиться только тогда, когда раздался характерный звук закрывшихся дверей, оставляя его наедине со спящим шехзаде.       Время тянулось для Ибрагима необычайно медленно, точно намеренно продливая его мучения, что он вынужденно терпел, находясь рядом с невинным ребёнком, который страдал по его вине. Вглядываясь в неподвижное и заметно посеревшее лицо Мустафы, не выражавшее уже ни единого признака боли, воин с растущей паникой заметил, что плотно сомкнутые веки шехзаде больше не трепещут, а из груди не рвутся сдавленные хрипы, как это было утром. Подозревая самое страшное, Ибрагим порывисто склонился над мальчиком, проминая мягкий матрас под собой давлением напряжённых рук, и со всей охотничьей наблюдательностью прислушался, растерянно желая уловить хоть малейший шелест чужого дыхания. Непомерное облегчение окатило визиря с головы до ног ледяной водой, стоило ему опустить испуганный взгляд на мерно вздымающуюся грудь шехзаде, что неустанно трепыхала в такт еле разлчимым вздохам, но выглядели её движения настолько слабыми и вымученными, что беспокойство воина только возросло. Хоть бы Мустафа продержался до утра! Поскорей бы закончилась для него и страдающего наследника эта долгая, бессонная ночь!       Настойчивый плен караулившего его властного сна без особых усилий одолел Ибрагима слишком для него незаметно и стремительно, так что вскоре он сам не успел опомниться, как неотвратимо задремал, сломленный неподъёмной тяжестью бесконечных тревог и нескольких часов борьбы с армией беспорядочных сноведений. Сон его был поверхностным и крайне чутким, не лишённым каких-то странных видений, что так или иначе указывали воину на одолевавшее его чувство вины и мучительные терзания совести по поводу покушения на жизнь Мустафы. Непроглядная пелена свинцового забытья настолько сильно поглотила его, что Ибрагим предательски вздрогнул от неожиданности, почувствовав бережное прикосновение к своему плечу, и резко обернулся на посмевшего прервать его лёгкий сон незнакомца, в растерянности бегая глазами по тёмным покоям. Однако его напряжение тут же утихло, когда воин различил над собой освещённое осторожной лаской лицо Валиде, чей наблюдательный взгляд усмирил поднявшуюся было внутри него тревогу своим мягким блеском.       — Тише, воин, — тихо пророкотала госпожа, чуть улыбнувшись с намёком на светлое сочувствие. — Это всего лишь я.       — Госпожа, — Ибрагим торопливо встал, постаравшись не слишком пружинить упругим матрасом, и поклонился Матери-Львице, внутренне досадуя на себя за столь постыдную реакцию на её появление. — Простите, похоже, я задремал.       — Ты очень устал, — понимающе кивнула Валиде и обошла воина, остановившись у кровати Мустафы. — Ступай к себе, отдохни. Я побуду с Мустафой, ни о чём не беспокойся.       — С Вашего позволения, госпожа, я хотел бы остаться, — быстрее, чем он обдумал свои слова, выпалил Ибрагим, с надеждой заглянув в тронутые лёгкой растерянностью глаза Валиде. — Со мной всё в порядке, правда. Я чувствую свою вину за произошедшее и намерен впредь ни на миг не оставлять шехзаде.       Испустив глухой вздох, больше похожий на излитие накопившихся в душе переживаний, Валиде бесшумно, словно легкокрылая птица, опустилась на край постели Мустафы и протянула к нему жилистую руку, погладив мальчика по белой ладони. В груди Ибрагима что-то болезненно оборвалось, и он поспешил отвернуться, чтобы не рвать себе сердце на части ещё больше и окончательно не погрязнуть в невыносимых муках, на которые обрекли его последствия выбора. Приоткрытое окно запускало в комнату свежий морозный воздух зимней ночи, аллеи парка уже давно утопали в бархатной тьме, а с недосягаемого неба цвета насыщенного обсидиана украдкой подмигивали застенчивые звёзды, мерцая то ярче, то бледнее. Сдавленная необъяснимой тоской грудь Ибрагима опасливо распрямилась навстречу леденящим кожу потокам сонного ветра, и он устало прикрыл налитые свинцом веки, желая хотя бы на мгновение провалиться в потусторонний мир, где нет жестокости, смертей и постоянных угроз разоблачения.       — Ты не виноват, — вдруг глухим голосом, словно из-под толщи водной глади, выдавила Валиде, и её сожалеющий взгляд вонзился в спину воина аккурат между лопаток, пустив по позвоночнику приятную волну дребезжащего тепла. — Так просто получилось. Это воля Аллаха, испытание, выпавшее на нашу долю, которое мы должны вынести стойко. Не убивайся напрасно. Я знаю, ты сделал всё, что мог.       «Вовсе нет, госпожа. Я мог сделать гораздо больше».       Но вслух Ибрагим ничего не произнёс и лишь понурил голову, из последних сил сдерживаясь, чтобы не признаться госпоже в тяжком грехе, что бесповоротно лёг на его плечи и крепкими тисками стиснул сердце, мешая ему биться с прежней свободой. Он навострил слух, полагая, что Валиде захочет сказать что-то ещё, но неожиданно вместо слов уловил нечто другое: обычно хриплый, приправленный старческим измождением голос Матери-Львицы зазвучал необычайно чисто и пронзительно, полился журчащим ручьём, точно вышедшая из берегов река в день весеннего половодья. Её нежный тембр, с поразительной точностью попадающий в каждую ноту, протяжно затянул какую-то тихую мелодию, и её незамысловатый мотив мгновенно врезался в память Ибрагима, вынудив его поднять голову и с окрепшей внимательностью прислушаться. После своеобразного вступления Валиде запела, и голос её с неповторимой мягкостью влился в безмятежное море естественного безмолвия, чётко выделяя каждое слово:

С неба светит полная луна, Звёзды нам мигают свысока. Ночь в объятиях зимних холодна, А весна, как прежде, далека. Но вернётся из-за моря стая птиц И наполнит дивный сад прекрасным пеньем. Горизонт бескрайний будет чист, И накроет холода глухим забвеньем. Из гнезда пока не улетай, Под крылом моим укройся от печали. Не пора нам говорить прощай, Будем рядом, как о том мечтали.

      Смутно знакомое ощущение без предупреждения охватило встрепенувшееся сердце Ибрагима, и он резко обернулся на поющую госпожу, которая снова затянула мелодичным голосом тему простой колыбельной. Этот трогающий до глубины души мотив от чего-то показался воину как никогда светлым и искренним, способным возродить умирающую надежду даже в самой изнемогающей от безнадёжности душе, и он против воли пустил на своё лицо щемящую улыбку. Тоскующие глаза Валиде излучали столько беззаветной любви и истинной веры, что в уголках глаз Ибрагима внезапно защипало, и он поймал себя на мысли, что готов вечность любоваться страдающей от невосполнимой потери матерью, которая рядом с чужим, нуждающимся в помощи ребёнком обретает новую жизнь.