Разлучённые

      Мягкие переливы чужого высокого голоса постепенно наполняли устоявшуюся в глухом пространстве нерушимую тишину, превращаясь в неотделимую часть общего целого, словно построенная на простых гармониях мелодия являлась порождением мнимого безмолвия. Заученный наизусть мотив повторялся снова и снова и каждый раз преобретал какие-то новые отголоски призрачных нот, не похожие ни на какие другие, но при этом несокрушимая целостность песни сохранялась с поразительной бережностью, ни на миг не отделяясь от первостепенной темы. Даже непривычно смирный ветер, перешёптываясь за окном с изогнутыми ветвями обнажённых деревьев, не отказывался украдкой вторить тихим звукам затихающей музыки, с некоторой робостью подхватывая оседающие в потревоженном воздухе отзвеневшие ноты, и от того по комнате будто бродил неиссекаемый свист, порождённый непрошенным вмешательством всесильной природы. Казалось, весь утопающий в беспробудных сновидениях мир затаил дыхание, погружаясь в ласковые волны обволакивающей своей неповторимой нежностью мелодии, и на одно волшебное мгновение создавалось стойкое впечатление, что на всём необъятном свете осталась только эта проникновенная песня, вселяющая бессмертные возвышенные чувства в открытые прекрасному сердца. Неумолимо, но с намеренным промедлением проникновенное пение пошло на спад, плавно растекаясь по ёмкому воздуху последним протяжным звучанием, что постепенно перерастало в далёкое эхо призрачных голосов, безвозвратно исчезая в недоступной никому пустоте вместе с воображаемой музыкой. Вот завершающая низкая нота, ненадолго застыв в приправленном желанной безмятежностью пространстве, наконец приглушённо утихла, бесследно растворившись в чуть дребезжащей от оказанного на неё напряжения атмосфере, и окутанные вязкой тьмой покои вновь окунулись в полноводное озеро чуткого затишья, безжалостно уничтожая любые признаки недавнего постороннего вмешательства.       До того, как самый крайний звук маленькой песни отзвучал среди погружённых в потрёпанную тишину апартаментов, Ибрагим не открывал глаз и не двигался, желая побольше растянуть догложданные мгновения необходимого покоя, что как нельзя кстати усмирил поднявшуюся в груди пламенную тревогу, срубая на корню готовое вырваться наружу отчаяние. Каждый неповторимый тон этой чудесной песни беспрепятственно проникал ему в самое сердце, настойчиво и при этом бережно вытесняя прочь всякие навязчивые сомнения, обволакивая безвольное существо соблазнительными импульсами забытого тепла, и всё больше с минувшим временем воин боязливо отдавался в непреодолимую власть чудотворной мелодии, бесповоротно забывая обо всём. Намеренно потушенная где-то глубоко внутри, уничтоженная суровой правдой надежда неожиданно воскресла благодаря влиянию очаровательной мелодии, в похороненной под непреодолимым гнётом безжалостной боли душе робко зажёгся маленький огонёк прежнего непобедимого пламени, так что Ибрагим внезапно ощутил в недрах собственного тела непомерную силу, способную дать отпор любым козням коварной судьбы. На краткий сказочный миг ему почудилось, будто ему подвластно абсолютно всё, он может бросить вызов уготованной ему участи и непременно одержать верх над пожирающими его душу жадными чувствами, укротить в сердце ледяную бурю, порождение его пугающих наваждений и внутренних страхов. Не вечно мучительной вине терзать разбитого воина нескончаемыми напоминаниями о совершённой ошибке, не вечно всезнающей совести отравлять его жизнь несбыточными мечтами о том, что могло бы быть, сложись всё иначе. И самое главное, Ибрагим испытал невероятное облегчение, с плеч словно свалился тяжёлый груз спутанных между собой мрачных мыслей, и впервые за несколько проведённых в бесконечном напряжении часов ему удалось насытить лёгкие полноценным вздохом, поймать себя на том, что он наслаждается этой необычайной лёгкостью не только в теле, но и в душе.       Едва касаясь онемевшими ногами пола, точно ступая по невесомости, Ибрагим сократил разделявшее их с Валиде ничтожное расстояние и остановился аккурат позади неё, силясь поверить в услышанное. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать, как госпожа поёт, он и подумать не смел, что она способна на подобное, но глаза и уши его определённо не обманывали: Мать-Львица действительно только что спела прелестную колыбельную, причём сделала это так непринуждённо и свободно, словно разом помолодела на несколько лет. На губах Валиде нашла долговечное пристанище расслабленная выразительная улыбка, карие глаза подёрнулись щедрым слоем щемящего тепла, и в откровенно нежном взгляде, устремлённом на спящего Мустафу, сверкнула первая искра безмерной любви. Раньше Ибрагим всегда так или иначе замечал на дне неприступного взора госпожи тот неизменный лёд, плотной коркой сросшийся с её хладнокровным существом, и ни разу его не покидала неоспоримая властность, являясь вечным спутником для гордой матери султана, призванным, чтобы хоть как-то заглушить прочно засевшие в сердце тоску и безутешную боль. Однако теперь воин осознал, что на пути к смирению с собственным горем Валиде вовсе не нужно было замыкаться в себе, пряча истинную сущность под маской напускного холода: она должна была дать волю своим материнским чувствам, найти им применение и позволить неугасшей любви поделиться с миром своим возвышенным светом.       — Прекрасная песня, госпожа, — осмелился заметить Ибрагим, чуть улыбнувшись, и Валиде покосилась на него ласковым взглядом, многозначительно блеснув глазами.       — Эту колыбельную я пела своим детям, когда они были маленькими, — томно вздохнула госпожа, и вновь в её затуманенном неясной болью взоре засветилось голубое пламя на время уснувшей тоски. — Как давно это было... Вот уже несколько лет я не вспоминала эти слова.       — Сердце помнит всё, госпожа, — мягко усмехнулся Ибрагим и перевёл приправленный светлой печалью взгляд на Мустафу, который словно бы заметно успокоился после того, как Валиде спела колыбельную. Лицо его расслабилось, разгладились призрачные морщины, улетучились остатки мучительной боли, так что теперь шехзаде казался просто мерно спящим ребёнком, не знавшим ни страданий, ни страха. — Шехзаде обязательно поблагодарит Вас, когда проснётся.       Среди липкого сумрака, что беспросветно затянул умные глаза Валиде, промелькнул слабый огонёк боязливой надежды, однако так же стремительно погас, лишая прежде доступный и освещённый верой взгляд любых признаков возрождения. Опустив подбородок к груди, госпожа отвернулась, не проронив ни слова, и её трогательная улыбка неумолимо угасла, вновь погружая угловатое лицо в объятия скорбных теней. Было видно, что с пробитым часом сил надеяться в ней остаётся всё меньше и меньше, она уже приготовилась смириться с неизбежностью судьбы, но в Ибрагиме пока теплилась жалкая вера в невозможное чудо, так что он запрещал себе даже думать о самом ужасном.       Какое-то тайное движение привлекло притуплённое внимание воина, заставив его встрепенуться, и он с непонятным трепетом в проснувшемся сердце уставился на ложе шехзаде, слишком сильно уверенный, что ему не показалось. В самом деле, голова Мустафы вдруг изменила своё положение: будучи безвольно заваленной набок, она теперь держалась прямо, и дыхание наследника вдруг стало более глубоким и отчётливым, как если бы невыносимые приступы удушья наконец-то миновали, освободив грудь и лёгкие из цепкого плена. Ближе склонившись над кроватью, Ибрагим во все глаза уставился на неподвижного Мустафу, боясь пропустить очередной признак долгожданного пробуждения, и его шаткое терпение вознаградилось сполна, когда мёртвые веки мальчика неожиданно дрогнули, а затем и вовсе приоткрылись. Из-под тесно переплетённых ресниц, отчасти потерявших свою прежнюю густоту, на восторженного воина смотрели незнакомые, охваченные мутным туманом боли глаза, чей некогда яркий и задорный блеск бесследно испарился, а радужка потускнела, лишённая здорового мерцания. И всё же, это были глаза Мустафы, которые тот впервые открыл спустя столько времени, так что Ибрагим в порыве радостного возбуждения потряс приунывшую Валиде за плечо, нисколько не побоявшись силы своей судорожной хватки.       — Госпожа! Госпожа, смотрите, — шёпотом обратился к обескураженной Матери-Львице Ибрагим, кивком указав ей на внука. — Мустафа очнулся! Он открыл глаза!       Порывисто подскачив на месте, Валиде склонилась над шехзаде и, встретившись с его блуждающим взглядом, не сдержала счастливый вздох облегчения и безмерной радости, постепенно переросший в шелестящий редкий смех. Её дрожащие от нахлынувшего волнения руки крепко стиснули оцепеневшую ладонь Мустафы, обнажённая умеренным декольте грудь прыгала верх-вниз, подгоняемая взбудораженным дыханием, и отрывистая пульсация неподдельного восторга, волнами исходившая от неё, невольно заразила Ибрагима, пробуждая в нём первые признаки смелого счастья. Опечаленное лицо Валиде мгновенно посветлело, засияв изнутри глубинным нетерпением, и воин обменялся с ней радостными улыбками, ничуть не стесняясь собственного приступа настоящего облегчения, что без предупреждения накатило на него после понимания открывшейся ему истины. Мустафа пришёл в себя, значит, яд не сумел убить его; план Нуриман с треском провалился, а ему больше не придётся мучиться от последствий своего выбора, поскольку смерть от шехзаде отступила, благородно позволив ему вернуться к жизни. От осознания невероятной милости, которой одарил их справедливый Всевышний, Ибрагиму захотелось испустить торжествующий крик, и лишь внезапно приутихшая радость со стороны Валиде помешала ему дать волю своим возвышенным чувствам.       — Он не узнаёт нас, — с потаённым отчаянием прохрипела госпожа, сильнее стиснув в пальцах податливую руку мальчика. — В его глазах только боль. Он даже ничего не говорит.       — Это временно, — твёрдо заявил Ибрагим, всеми силами пытаясь поверить в то, что говорит. Теперь, когда порыв безудержного восторга уступил место здравым мыслям, и ему стало очевидно, что бодрствование шехзаде продлится совсем недолго. — Скоро он поправится, вот увидите. Если проснулся, значит, болезнь отступает, верно?       Валиде ничего не ответила, и её напряжённое молчание больно кольнуло Ибрагима в часто забившееся сердце, вынуждая сомневаться в правильности своих доводов, однако визирь поспешил отогнать навязчивые колебания, не желая выступать из пелены желанного забытья, по ту сторону которой всё было так хорошо. К его досадному разочарованию, Валиде оказалась права: Мустафа спустя краткий миг после пробуждения вновь закрыл глаза, небрежно уронив голову к плечу, и больше его тело не подавало ни малейших признаков жизни, превратившись в столь же отяжелевший сгусток страждущей боли, каким оно являлось всегда, одолеваемое вездесущей болезнью. Глухое дыхание, приправленное невнятными хрипами, всё затихало, кожа оставалась по-прежнему мертвенно бледной и сухой, а глаза, казалось, ещё плотнее смежились опухшими веками, словно насильно закрытые чьей-то чужой властной рукой. Острые плечи Валиде, сгорбившись под неподъёмной тяжестью нахлынувшей волны почти побеждённой скорби, безудержно содрогнулись, как при судорожных рыданиях, так что Ибрагим немедленно опустил на них свои тёплые ладони, прекрасно понимая, что не может сделать больше, чем выразить госпоже своё сочувствие и искреннюю поддержку. Не шелохнувшись, Мать-Львица никак не отреагировала на проявление тревоги за её состояние со стороны визиря, но тому гораздо важнее было убедиться, что он всё делает правильно. Когда Валиде не отстранилась от его бесцеремонных прикосновений, Ибрагим получил желанный ответ и в полном молчании остался стоять рядом с ней около постели Мустафы, обратив тусклый взгляд за окно, где с присущей им мнительностью на посиневшее небо прокрадывались первые знамения скорого рассвета.       Словно чувствуя всеобщее изменение в привычно нерушимом, едва тронутом частичками грядущего беспокойства пространстве, застенчивые лучи только проснувшегося солнца пугливо спрятались за мощные спины своих мрачноликих защитников, штормовых туч, и украдкой выглядывали лишь на миг, чтобы утолить жажду невинного любопытства. Сломленное тяжестью непреодолимого сна небесное светило как никогда медленно карабкалось на своё законное место на самой вершине, однако молчаливая рота грозно нахмурившихся облаков, как по чей-то идеальной задумке, прятала его от посторонних глаз, ревностно оберегая от загадочной неизвестности. Те смелые, не знающие препятствий блики, что сумели всё-таки прорваться сквозь воздушную темницу своих верных стражей, рваными пятнами избороздили студённую землю и беззастенчиво, будто нарочно представляясь ко всему равнодушными, касались непрошенных нарушителей природного уединения своими невидимыми, но гибкими пальцами, словно стремились посеять в них толику раздражения. Оказавшись под прицелом позолоченного света, тонкий слой идеально ровного, не успевшего испытать на себе бесцеремонное вмешательство чужих шагов снега надменно мерцал, переливаясь радужной политрой, и точно становился ещё белее и чище, запятнанный мягким сиянием утреннего солнца. Но справедливое правление дневного господина продлилось лишь ничтожную долю нескольких мгновений, а потом широкая, несущая зимние холода тень без предупреждения накрыла утопающий в белоснежном одеянии мир огромным серым крылом хищной птицы, что взмыла в далёкое небо стремительнее охотничьей стрелы и затерялась где-то среди увесистых туч, в приступе хитрого коварства затмивая мощным станом светлый лик желанного солнца. Немедленно откуда-то с севера обрушился мощный порыв неукротимого ветра, будто только и ждал воцарения повсюду тенистого полумрака, и неуловимые, обманчиво ласковые прикосновения его ледяных рук беспрепятственно подбирались к незащищённым участкам чувствительной кожи даже сквозь тёплую одежду, тонкими струйками просачиваясь под наглухо застёгнутый воротник или чуть отстающие от запястий рукава, сковывая уязвимую шею вместе с обнажёнными ладонями кусачими цепями вездесущего холода. Подгоняемая напористыми завихрениями снежная позёмка безостановочно кружилась по всей присыпанной мелкими крупицами аллее, вздымая в колючий воздух рассыпчатую пыль, и, подхваченная ветренными потоками, она гибко извивалась в причудливых формах, с лёгким шелестом пробегая по тропе подобно испуганному зверю. Прежде сверкающие в щедром сиянии потускневших лучей сугробы неотвратимо потемнели, наливаясь насыщенным оттенком лазурной голубизны, и заискивающий блеск на их перламутровых изгибах вдруг куда-то пропал, превращая никем не потревоженную поверхность снега в матовые пирамиды, будто скроенные изо льда.       Обычно восприимчивое к резким хлёстким ударам зимнего мороза существо внезапно с поразительным бесстрастием отнеслось к поселившемуся в парке острому дыханию ледяного рассвета и, даже когда резкие атаки тысяч незримых плетей снова и снова немилосердно опускались ему на плечи, сокрушительно мотая из стороны в сторону, оно сохранило завидное хладнокровие, отвечая на столь несправедливое нападение стойкостью своих упрямых шагов. Твёрдо сопротивляясь напору внезапно налетевшего ветра, что беззастенчиво путался изворотливыми струями в волосах и с размаху бил в коренастую грудь, стремясь замедлить чужую шаткую поступь, Ибрагим с неожиданным рвением продирался через воображаемую глухую стену подвижного воздуха, позволяя его вязким пальцами облегать подтянутый стан, и лишь недовольно морщился, чувствуя, как дерзкие укусы остервенелой стихии просачиваются сквозь маленькие отверстия меж пуговиц утеплённого кафтана, подступая к беззащитному телу. От самых рёбер по всей груди и плечам распространялась ледяная волна когтистого холода, приводя упругие мышцы в ненужное напряжение, однако это даже помогало воину уберечь внутри себя жизненно необходимое тепло, что расстрачивалось безвозвратно с каждым его порывистым вздохом, вместе с быстро тающим облачком белого пара вырываясь на свободу. Казалось, стенки без устали работающих лёгких покрылись непробиваемой коркой крепкого льда, и вскоре очередной цикл дыхания начал отдаваться в груди жгучей болью, морозная свежесть обжигала гортань подобно едкому дыму, вынуждая Ибрагима заходиться приступами внезапного кашля. В голове настойчивой пульсацией билась мысль, что холод будто стал ещё свирепее и безжалостнее, но и он сам теперь относился к нему совсем иначе, словно в этот рассвет вместе с обнавляемым каждый день солнцем из пелены скудного сна восстал совершенно иной Ибрагим, непривычно равнодушный и циничный, не замечающий ничего вокруг, кроме намеренного напоминания о своей внутренней боли со стороны всего, что его окружало. Ещё никогда, несмотря на бесчисленное множество вынужденных убийств на поле брани, он не ощущал настолько близкого, настолько неумолимого присутствия беспощадной смерти, как теперь, когда на его собственных глазах она отняла ни в чём не повинную жизнь, тем самым лишив его последней ничтожной надежды на милость Аллаха.       Странная безысходность тяжким бременем легла на поникшие плечи Ибрагима, возбуждая в его плачущем сердце отчаянное чувство потерянности, в искалеченной кознями надменной судьбы душе поселилась зияющая пустота, поглотившая любые другие эмоции, кроме слепой печали и скорбной тоски, которым отныне предстояло до гроба следовать за ним по пятам, куда бы он ни направился. Беззаветную верность вытеснил непрошенный страх, глубокую любовь уничтожило едкое сожаление, на смену скромной надежде пришла неукротимая боль, окончательно разрушая неприступные стены самообладания. Столько лет Ибрагим шёл по единому пути со смертью, бок о бок с ней, столько лет бездумно отдавал в её объятия добровольно отнятые жизни сотни людей, но сейчас, впервые выступив против неё, бросив ей беззрассудный вызов и жалко рассчитывая на победу в неравном поединке, он с позором проиграл, сделал недостаточно, чтобы расквитаться с ней, заставить уйти. Последствия унизительного выбора, не достойного истинного воина, наконец вступили в свои права, и каждое их ужасное знамение постепенно сбывалось, причиняя Ибрагиму ещё больше невыносимой боли, обрекая на вечные страдания под гнётом справедливой совести, терзания в кошмарных снах, полных пролитой им крови, муки неутолимой виной. Отныне его судьба была предрешена свыше: у него оставался шанс поступить иначе, выбрать иной путь, однако он, в угоду собственной, никому не важной жизни пожертвовал душой невинного существа, своими руками приблизил его к смерти, а потом позволил себе как ни в чём не бывало надеяться на благополучный исход. Более низкого поступка Ибрагим просто не сумел бы описать, ему с трудом хватало внутренних слов и обрывистых мыслей, чтобы признаться самому себе в совершённом грехе. Жаркая ненависть продолжала расти в глубине его охладевшего сердца, что перестало биться с прежним пылом, насыщая оцепеневшее тело чудотворной жизнью, даже неистовее потаённой горечи оказалась непримиримая злоба на самого себя, заполонившая всё его безвольное существо. Испепеляющий изнутри ядовитый огонь порождал обжигающие искры ослепительного гнева, что жестоко рвал на части и без того истерзанную душу, и выявленная из этого более острая боль представлялась Ибрагиму спасительно приятной, способной подавить невыразимые терзания справедливых упрёков и обвинений. Лучше ему страдать от пожирающей его стальной ярости, чем от выгрызающей сердце противной тоски, лучше пророчить себе собственную бесславную смерть, чем оплакивать чужую, нанёсшую ему слишком сокрушительный удар, после которого, воин думал, он никогда больше не сможет подняться.       Горькие воспоминания с неожиданно свирепой силой рухнули на ничего не подозревающего Ибрагима, и он не удержался на вмиг ослабевших ногах, предательски споткнувшись о ровную поверхность приправленной снежным бархатом земли. Притуплённые носки сапог взрыхлили податливый снег, позволив ему свободно взметнуться в промозглый воздух и развеяться по трепетному ветру, распадаясь на сотни мелких крупинок, и воин невольно запрокинул голову к угрюмому небу, завороженно наблюдая за непредвиденным результатом своего неосторожного действия. От того, с каким упорным равнодушием глядели на него свысока тёмные тучи, в глазах Ибрагима что-то болезненно защипало, так что он поспешил отвести неуместно мокрый взгляд от всезнающего горизонта, тем самым возвращая себя из глубин бездонного отчаяния в ожесточённую реальность. Только теперь он увидел впереди себя чуть подёрнутый лёгкой туманной дымкой по краям неясный силуэт женской стройной фигуры, что неторопливой, немного неустойчивой поступью двигался по рыхлому снегу, оставляя позади себя на безупречно чистой поверхности цепочку аккуратных следов. Сообразив, что его спутница успела уйти далеко вперёд, воин досадливо фыркнул на себя за то, что отстал, и ускорил шаг, торопясь нагнать её прежде, чем у неё возникнут вопросы по поводу его внезапного исчезновения. Окантованная серебристым сиянием парящих в воздухе потревоженных снежинок угловатая фигура, в самом сердце смирной стихии выглядевшая как никогда беззащитной и щуплой, стремительно приблизилась к Ибрагиму, так что вскоре он сумел различить сквозь дребезжащий свист натянутых струн скрипучего ветра едва уловимый шорох чужих подкошенных шагов и приятных слуху шелест богатой одежды. Длинные полы чёрного сплошь платья бесшумно волочились по снегу за своей хозякой и уже порядком побелели от осевших на шёлковой ткани ледяных хлопьев, плотная чадра из такого же чёрного фотина подобно вольному парусу развевалась на ветру вместе с каштановыми волосами, чьи завитые локоны немилосердно растрепал бесцеремонный вихревой порыв, из-за чего они трепещущим шарфом опустились на ссутуленные плечи. Нагнав наконец призрачное создание, так неумолимо отступающее от него всё дальше и дальше, Ибрагим поравнялся с ним и уже собрался подстроиться под неспешные переступания, как вдруг женщина застыла на месте, из-за чего ему тоже пришлось замереть рядом с ней. Будучи на голову выше статной госпожи, он не испытал ни малейшего усилия, когда с участием наклонил к ней голову, чтобы заглянуть в её затуманенные несметной тоской печальные глаза, ещё влажные от непрерывного потока выплаканных слёз, не знающие сна в ту роковую ночь, что стала последней для её прежней жизни. В безутешном взгляде Махидевран плескалось столько невыразимого, немногим доступного горя, что Ибрагим мгновенно пожалел о своей вынужденной слабости, которую он проявил в покоях Сулеймана, получая от него роковой приказ, обдуманный уже на свежую голову, свободную от тяжкого груза ранящей сердце скорби.       — Здесь он очень любил гулять, — хриплым от долгого молчания голосом, так не похожим на её прежде мелодичный, чуть приглушённый тембр, пролепетала Махидевран, так тихо, словно обращалась к самой себе. В звенящей тишине дворцового сада, нарушаемой лишь ласковым пением буйного ветра, её слова прозвучали неуместно громкими и от того особенно ужасными, ставящими жирную точку в том, чего уже никак нельзя изменить.       — Наш шехзаде теперь в Раю, госпожа, — глухо бросил Ибрагим, поморщившись от бессилия перед глубинной болью, прозвучавшей в его до невозможности правдивой фразе. — Да упокоит Аллах его невинную душу.       — Аминь, — надломленно выдохнула Махидевран, на миг прикрыв красные, опухшие глаза. Очередное вмешательство бойкого ветра смахнуло с её прямого лба прядь тусклых волос, открывая вид на осунувшееся, бледное лицо, чьи острые скулы чётче обычного выделялись из-за болезненной худобы. — Но отныне я безутешна. Моего сына больше нет, а меня отправляют в ссылку. Могла ли я знать, что мне предначертана такая судьба?..       — Никому не дано знать, что пророчит нам Всевышний, — с призрачным сожалением заметил Ибрагим, в немом сочувствии изучая скорбящую госпожу тяжёлым взглядом. — Мне очень жаль, госпожа. Безвременная кончина шехзаде Мустафы потрясла всех, особенно повелителя.       Вместо ответа из впалой груди Махидевран вырвался тихий отчаянный стон, отдалённо напоминающий всхлип в преддверии новых безудержных рыданий, и она безвольное уронила голову, крупно содрогнувшись всем телом. Решив не тратить попусту ненужные слова, Ибрагим вежливо промолчал и позволил госпоже выплеснуть сдавившую её изнутри тоскливую боль, хотя с языка так и тянуло снять бездумные утешения, так хотелось заверить её, что всё будет хорошо. Но охваченный отрешённой печалью Сулейман в самом деле поручил ему проводить Махидевран в старый дворец в Трабзоне, и воин не стал оспаривать его волю, прекрасно видя, в каком состоянии находится его друг. Насколько бы велика ни была его собственная скорбь, Ибрагим понимал, что таковы многовековые устои гарема, и чувства повелителя не играют в принятии столь горького решения абсолютно никакой роли, однако визирю казалось высшей степенью несправедливости отсылать обезумевшую от горя мать, не позволив ей даже как следует проститься со своим сыном. В памяти непрошенно всплыла ужасная участь шехзаде Коркута и многолетние страдания объятой вечным пламенем непогасимой тоски Валиде, и в сердце у него неприятно защемило, когда он представил, что теперь точно такие же душевные муки выпали на долю сломленной безвозвратной потерей Махидевран.       — Повелитель не желает меня видеть, — отчуждённо проронила госпожа, и по её бледной щеке скатилась незаметная слеза, одиноко блеснувшая в свете редких солнечных лучей. — Хочет сослать, чтобы я не напоминала ему о случившимся. За что мне такое наказание, Ибрагим? Разве же я виновата, что потеряла своего сына?       — Вы не виноваты, — негромко вздохнул Ибрагим, почувствовав прилив безграничного сострадания к жестокой судьбе Махидевран. На мгновение его одолело слепое негодование на несправедливый приказ Сулеймана, и он отвернулся, не желая, чтобы бывшая султанша прочла в его взгляде намёк на недовольство. — Такова воля Аллаха, с этим ничего не поделаешь. Но и воля повелителя имеет свой вес. Вы обязаны ей подчиниться.       — Как я могу смириться с этим? — отчаянно выпалила Махидевран, вскинув на Ибрагима полный неприкрытой мольбы слёзный взгляд. — Сейчас мы должны быть вместе, а меня обрекли на страдания в одиночестве! Ибрагим, прошу, сделай что-нибудь!       — Помилуйте, госпожа, но что я могу сделать? — искренне удивился Ибрагим, не допуская даже мысли о том, чтобы повторить свою бесславную попытку переубедить неприклонного Сулеймана и вынудить его пожалеть убитую горем мать. Сейчас его меньше всего привлекала возможность навлечь на себя гнев скорбящего султана, тем более, решение уже было принято. — Поверьте, я пытался поговорить с Сулейманом, однако это бесполезно. Я не в силах отменить Вашу ссылку, хотя всем сердцем этого желаю.       Характерный хруст мелкой, окутанной снегом гальки подсказал Ибрагиму, что карета для Махидевран уже готова, и он медленно развернулся к госпоже, отказываясь признаваться даже самому себе в том, что наступил миг неотвратимого прощания. Казалось, бесстрастная султанша всё поняла без слов, стоило ей только заглянуть в обуянные неподдельным сожалением глаза воина и прочесть в них столько непримиримой боли, что в её прежде до странности невозмутимом взгляде вспыхнула окрепшая печаль, вытесняя даже блеклый просвет боязливой надежды. Она и не подозревала, что стоит перед тем, кто по собственной воле разрушил её судьбу, лишил Османскую Династию единственного наследника, отнял у неё сына. Тот, кого она имела полное право винить во всех своих бедах, оказался ближе, чем она предполагала.       — Пора прощаться, госпожа, — сквозь удушливое сопротивление грудных мышц выдавил Ибрагим, внезапно ощутив неприятное стеснение в районе безмолвного сердца, и он бездумно взмолился Аллаху, чтобы тот не позволил ему дать волю слезам. — Да будет светлым Ваш путь. Пусть Вас минуют горести и печали.       Ни звука не слетело с побелевших губ Махидевран, однако в её говорящих глазах читалась такая невыносимая горечь, что воин с трудом заставил себя не отвести взор и со всем достоинством выдержать проникновенный взгляд госпожи. На её ничего не выражающем лице промелькнул призрачный намёк на ответное сожаление, на ресницах заблестели сдерживаемые слёзы, под беспощадным дыханием суровой зимы грозящие превратиться в зеркальные крупинки чистого льда, и госпожа лишь покорно опустила голову, выдохнув в безмолвную пустоту:       — Благослови меня.       — Благословляю Вас, госпожа, — Ибрагим крепко сжал ладонями узкие плечи Махидевран и наклонился к ней, невесомо целуя в холодный лоб. — Аллах не оставит Вас. Иншалла, Вы обретёте желанный покой.       Одновременно они сделали шаг навстречу друг другу и сошлись в непродолжительных объятиях, и Ибрагим испытал небывалый прилив краткого трепета, прижав к себе щуплое тело Махидевран, за последний день заметно исхудавшее и находящееся под прицелом бесконечной дрожи. Стоило ему устроить ладони на выпирающих лопатках госпожи и почувствовать мнимое тепло на спине в том месте, где её коснулись чужие руки, как она почти сразу отстранилась, проскользив пальцами по шершавой ткани узорчатого кафтана. Явно не преследуя цели и дальше задерживаться рядом с Ибрагимом, напитывая его своей безутешной болью, Махидевран степенным шагом, как и раньше выдержанным в властной манере гордой госпожи, прошествовала к своей карете, оставляя позади охваченного безнадёжным замешательством воина. На полпути она вдруг остановилась и плавно обернулась на Ибрагима, задержав на нём признательный взгляд, в котором подобно скромному лучу, пробившемуся сквозь прореху в неприступных тучах, сверкнула безмерная благодарность.       — Прощай, Ибрагим, — с неожиданной теплотой, приправленной, однако, отголоском бессмертной тоски, прошелестела Махидевран, сморгнув навернувшиеся слёзы. — Я никогда не забуду того, что ты сделал для нас.       В знак почтения Ибрагим согнулся в уважительном поклоне и не выпрямлялся до тех пор, пока госпожа не забралась в карету и кучер не занял своё место во главе экипажа, подгоняя запряжённых лошадей. Подняв голову, воин с невольной досадой заметил, что занавески в окнах кареты плотно зашторены, а затем она сдвинулась с места и, приминая колёсами белый покров податливого снега, покатила прочь из парка, с присущим ей хрустом потревоженных галечных камней неумолимо, безвозвратно удаляясь. В глубине души Ибрагим понимал, что с Махидевран он больше никогда не увидется, но сердце отчаянно хотело желать хоть единственного шанса встретить её вновь, вымолить прощение, признаться в совершённом грехе и убийстве её ни в чём не повинного сына, будущего Османской Династии. Первые хлопья начавшегося снегопада щекотливо коснулись открытого лица, и без того исполосованного жестоким морозом, так что Ибрагим порывисто отвернулся от исчезнувшей кареты и поторопился к спасительному дворцу, чтобы найти укрытие от вездесущих ледяных слёз хмурого неба. Только тогда, когда бушующее пространство бесконечного снега осталось позади, он смог с облегчением вздохнуть.       — Нигяр? — невольно вырвалось у изумлённого внезапным появлением девушки Ибрагима, стоило ему выловить её маленький проворный силуэт в непроглядной тьме тускло освещённого факелами коридора. От нахлынувшего замешательства он даже остановился, так и не дойдя до своих покоев. — Что ты здесь делаешь?       Ловкие тени, словно подчиняясь какому-то тайному плану, со всех сторон окружили выплывшую из жидкого полумрака Нигяр, по идеально плавным линиям огибая её фигуристое тело, стройное и юркое, как у вольной лани. Окантованные пугливыми бликами трепещущего света медные глаза приютили в себе все оттенки неподдельной растерянности, открытый и честный взгляд излучал толику боязливой уверенности, словно калфа в глубине души знала о цели своего прихода, но страшилась признаться даже самой себе. Не спуская с неё подёрнутого робким ожиданием взора, Ибрагим, точно ступая по непрочному воздушному пространству, сократил расстояние между ним и подругой, уже чувствуя, как в охваченной неясным трепетом груди зарождается учащённое сердцебиение, а вдоль позвоночника то и дело пробегает колючая искра непрошенного озноба. Оказавшись совсем близко от Нигяр, воин вдруг испугался потерять шаткий контроль над собственными необдуманными желаниями, в памяти против воли всплыла та роковая ночь, изменившая всё в его жизни, однако он поспешил отогнать мутные воспоминания прочь, приказав себе не думать об этом в присутствии Нигяр.       — Я... Я не знаю, — тихо пролепетала девушка, в смятении оглядевшись по сторонам, и наконец обратила на Ибрагима приправленный очаровательным смущением взгляд, неожиданно внутренне сжавшись. — Наверное... Я просто хотела тебя увидеть.       — Тебе не стоило приходить, — как можно мягче укорил её воин, с замиранием возбуждённого сердца делая ещё один шаг навстречу подруге, от чего почти сразу ощутил на лице тёплые порывы чужого прерывистого дыхания. Туманная пелена опасного забытья уже заколыхалась у него перед глазами, а столь искреннее, сказанное без утайки признание Нигяр пробудило в нём приятное удовлетворение, словно лишь это ему нужно было услышать. — Если кто-нибудь увидит нас рядом...       — Но ведь мы друзья, — непринуждённо пожала плечами Нигяр и впервые безмятежно улыбнулась, нежно сверкнув погружёнными во тьму ясными глазами. — Никто не станет подозревать в нас что-то иное.       Как только с её пленительных губ слетело последнее слово, Ибрагим не выдержал поднявшейся в душе неистовой страсти и порывисто притянул калфу к себе за талию, прижав к своему подтянутому стану её тонкое тело и испытав прилив небывалого наслаждения при том, с каким аккуратным вздохом она поддалась его рывку. Маленькие, необычайно тёплые ладони Нигяр словно случайно коснулись крепкой груди воина, от чего у него под рёбрами растеклась импульсивная волна безудержного жара, и он, не давая себе времени на дальнейшие раздумья, склонился над девушкой, властно и в то же время бережно прильнув губами к её алым губам. Безвольное существо Нигяр внезапно сковало неуместным напряжением, точно она собралась оказать сопротивление, однако безумный порыв отстраниться миновал так же неуловимо, как и появился, и она безоговорочно прижалась к Ибрагиму, заражая его бесконтрольной пульсацией страстного волнения. Углубляя мягкий поцелуй, воин скользнул ладонями по изящно изогнутой в полупрогибе спине калфы, ощущая под пальцами идущее на спад натяжение упругих мышц, и спустя длившееся целую вечность мгновение нехотя отпрянул, со всей возможной любовью, на какую только чувствовал себя способным во власти безрассудных желаний, заглянув ей в глаза.       — Я думаю о тебе постоянно, — чуть сиплым голосом выдохнул Ибрагим в губы немного обескураженной Нигяр, не выпуская её из своих объятий. — С той самой ночи все мои мысли лишь о тебе.       — Я тоже не могу забыть ту ночь, — проникновенно прошептала Нигяр, с окрепшей смелостью ответив на ласковый взгляд воина откровенно обожаемым взором. — Я думала, что это случайность, но теперь... Неужели я не сплю?       — Если это сон, я не хочу просыпаться, — с нежностью усмехнулся Ибрагим, зарывшись носом в душисто пахнущие сладкими розами волосы Нигяр и полной грудью вдохнув её незабываемый аромат. — Мне так не хватает наших встреч. Вот бы быть рядом с тобой всегда...       — Нельзя, Ибрагим, — с глубинным сожалением покачала головой калфа, подняв на него тронутый отчаянием почти испуганный взгляд, и вдруг бережно высвободилась из его рук. — Что с нами будет тогда? Особенно, с тобой! Ты Великий визирь, тебе нужно думать о своём будущем. Ещё не поздно вырвать Хатидже Султан из когтей этого Рустема!       К немалой досаде воина, в словах Нигяр сквозила очевидная правда, и он впервые с тех пор, как поссорился с молодой госпожой, подумал о возможностях и недосягаемых вершинах, которые представятся ему в случае женитьбы на сестре султана. Когда-то он был готов отдать что угодно, лишь бы связать свою судьбу с судьбой Хатидже, делить с ней одно ложе, просыпаться по утрам от её трепетных поцелуев и засыпать под неповторимые ласки её нежных рук. Когда-то его любовь к ней не знала границ, но теперь что-то внутри Ибрагима безвозвратно изменилось, сердце словно умолкло для прежнего объекта его беззаветной привязанности, однако тогда же оно и воскресло, обретая новую жизнь подле той, чья душа не была опорочена ложью. Рядом с Нигяр сердце Ибрагима снова запело прелестный мотив влиятельной любви, все беды тут же забывались, тоска обращалась в мелкую пыль и рассеивалась по ветру, освобождая уставшего воина от постоянных тревог и печалей. Что ещё ему могло быть нужно?       — Мне никто не нужен, кроме тебя, — прошелестел он на ухо Нигяр, чем вызвал у той безудержную дрожь по всему телу, и выпрямился, посмотрев на неё с тёплой улыбкой, полной несгибаемой надежды.       В горящих неподдельным доверием ярких глазах девушки отразилась столь же неземная привязанность, ответный огонь с трудом поддающейся объяснению страсти окончательно овладел её покорным взглядом, и Ибрагим без какого-либо намёка на прежние колебания просто смотрел в эту тягучую бездну, желая раствориться в ней всем своим сломленным существом. Привычная охотничья настороженность дала глубокую трещину, позволив ему провалиться в опасное, но такое соблазнительное неведение, притупился острый слух, ослабло воинское чутьё, способное очень кстати предупредить о надвигающейся угрозе. Столь близкое сердцу забвение окончательно утянуло Ибрагима в беспросветное дно его собственных неуправляемых чувств, так что сквозь обманчиво надёжную пелену неприкосновенного уединения он уже никак не мог почувствовать на себе чужой беспордонный взгляд, что прожигал его спину издалека неистовым пламенем, полным откровенной заклятой ненависти.