Разлучённые

      Невыразимо приятный, навевающий предательское измождение и непреодолимое желание забыться поверхностным сном душистый аромат сандалового дерева вперемешку с одухотворением весенних роз снова и снова властно проникал в освобождённые от непонятного напряжения лёгкие Ибрагима, по-хозяйски раздвигая их стенки и обволакивая внутреннюю поверхность груди терпкой сладостью. Каждый жизненно необходимый вздох приносил расслабленному воину всё больше неизмеримого умиротворения, насыщая уставшее от бесконечных тревог и терзаний существо спасительным теплом, и от того хотелось дышать как можно чаще, набирать долю желанного наслаждения беспрерывно и бездумно, стараясь запастись пропитанным густыми благовониями воздухом на годы вперёд. Беспробудно растворяясь в собственных обманчивых ощущениях долгожданного забытья, Ибрагим без колебаний отдал своё тело на волю влиятельному запаху, позволяя его невидимым пальцам неуловимо массировать натруженные мышцы, и с накатившим на него почти безумным удовольствием заметил, что беспокойства и угнетения внутри него действительно становится всё меньше. Пусть невыносимая пытка справедливой совестью и извечные муки тяжкой вины по-прежнему накрепко цеплялись в его податливое, потерявшее всякие границы сердце, пусть изведённый нескончаемыми потоками навязчивых мыслей разум находился в плену самых болезненных сомнений, где-то глубоко в душе визирю всё равно немного полегчало. Стоило ему очутиться в таких знакомых, всегда открытых для его посещения покоях, неизменно выдержанных в стиле очаровательного минимализма, и любые тяготы давящего ему на плечи бремени будто становились менее значимыми и почти неощутимыми, словно кто-то намеренно впитывает в себя часть его заслуженных страданий. Вот и теперь, вновь оказавшись на привычно мягкой, пружинистой тахте подле решёчатого окна, задёрнутого прозрачными занавесками, Ибрагим испытал безмерное облегчение и беспрекословно подчинился его дурманящим чарам, хоть и знал, что эта своеобразная игра не продлится долго, и рано или поздно истина одержит победу. Как только он покинет господские апартаменты, как только исчезнет столь важное для него присутствие участливого, готового поддержать человека, воин неотвратимо потонет в этой беспросветной бездне неподъемной тоски, останется наедине со своей звериной натурой, что отныне заслуживала лишь презрения и глубинной ненависти. Это только очередной способ вырваться от уготованной ему участи, обмануть всезнающую судьбу и спрятаться от её честного правосудия. Но, как бы Ибрагим ни старался скрыться от пожизненного заключения в темнице собственных скорбных томлений, ему никогда не удасться сбежать от самого себя.       Белёсые пятна призрачного сияния аккуратными резными каплями окропили бархатную ткань пружинистой тахты, беспрепятственно просачиваясь внутрь покоев сквозь узорчатые шторы и цветную мозаику на плотно запертых окнах. Так долго прожившее узником за воздушной тюрьмой штормовых туч истерзанное солнце наконец одарило изнывающую от недостатка необходимого тепла землю своим скромным, порядком подслеповатым взглядом, однако слабые лучи всё ещё могли с прежней заботой приласкать замёршую почву, полностью похороненную под щедрым покровом блестящего снега. Украдкой бросив скучающий взор за еле видневшийся через зеркальную поверхность мутного стекла одинаково белый пейзаж, Ибрагим подавил досадный вздох и демонстративно отвернулся прочь от неутешительного вида, который так и подмывал его вновь окунуться в вязкий омут томной тоски. Зима казалась бескрайней и туманной, как и та засевшая в глубине спящей души ужасная боль, что теперь ни на мгновение не оставляла в покое подавленного переживаниями воина, пробуждая неуравновешенный страх быть обнаруженным, унизительное желание остаться в стороне от заслуженной кары и гнетущее понимание того, что он ничего не в силах изменить. Неожиданная смерть Мустафы несмываемым пятном легла на историю Османской Династии, оставив вычерненный след в сердце каждого, кто был ему близок, империя лишилась единственного наследника и потеряла всякую надежду на светлое будущее, и Ибрагим, несомненно, сыграл в этом противостоянии решающую роль, отважившись на совершение подобного низкого преступления за спиной самого султана. Неужели же всё должно было закончиться вот так? Род благородных Османов прервался, значит, Тахмасп одержал победу?       «Ты не смог ему помешать, потому что боишься смерти. Ты мог бы отдать свою жизнь во имя жизни наследника, но ты испугался. Это ты во всём виноват».       — Махидевран уже уехала?       Позорно вздрогнув от внезапно прозвучавшего у него над ухом надтреснутого голоса, Ибрагим порывисто обернулся, не сумев подавить шумный вздох, и в упор наткнулся на чужой пронзительный взгляд, что, казалось, преследовал неясную цель прожечь его насквозь, превратив в горсть потухшего пепла. Безжизненные, точно окантованные неогранённым льдом глаза Валиде неотрывно изучали растерявшегося воина с присущей им властностью, однако теперь в них так же читалась и горькая боль безвозвратной утраты, служившей настойчивым напоминанием о пережитых страданиях. Заглянув в эти отныне незнакомые, вмиг охладевшие ко всему мирскому глаза, ищущие несуществующее утешение где-то за пределами рассеянной реальности, Ибрагим невольно покрылся тесным слоем стального озноба и с трудом заставил себя выдержать тяжёлый взор госпожи, на ходу подбирая нужные слова.       — Ещё вчера, госпожа, — вскоре кивнул он и затем подозрительно нахмурился, непонимающе поморгав. — Разве Вам не сообщили?       — Я не прощалась с ней, — приглушённо выдохнула Мать-Львица, наконец оторвав пробирающий до дрожи взгляд от напрягшегося воина и устремив его на сложенные на коленях ладони. — Мы так толком и не поговорили после случившегося.       — Махидевран Султан пришлось тяжелее всех нас, — пожал плечами Ибрагим, отвернувшись к чуть тронутому бледным дневным мерцанием окну. Тонкая полоса осмелевшего солнечного луча застенчиво коснулась его щеки, словно нежные пальцы страстной девушки, спрашивающей разрешение на дальнейшую ласку. — Вы, как никто другой, должны её понять.       — Верно, я понимаю, — медленно качнула головой Валиде и подняла на воина испещрённый густым оттенком бывалой печали взгляд, в котором сквозила потаённая тоскливая горечь. — Боль, какую она испытывает теперь, я не пожелаю пережить ни одной матери. Что может быть ужаснее для женщины, чем потерять своего ребёнка.       Невольно возродив в памяти историю шехзаде Коркута, Ибрагим не сумел воспритивиться тяжёлому вздоху, вырвавшемуся из его сдавленной неприятным свинцовым сожалением груди, и он старательно спрятал от проницательной госпожи встревоженный взгляд, опасаясь, что она ненароком заметит его чувства. С тех пор, как воин поклялся Матери-Львице отыскать её пропавшего сына, прошло немало времени, и он действительно занялся поисками, как и обещал, вот только результатов добиться пока не удавалось. Любая информация о шехзаде уже давно была предана забвению, даже в древних архивах дворца не сохранилось практически ни единого упоминания об утерянном наследнике, кроме свидетельства о его рождении и манифеста о похоронах в городской мечети. Похоже, во всей империи его официально признали мёртвым, и никто не видел смысла в том, чтобы ворошить давно закрытое дело.       — Лучше скажи мне вот что, — вдруг резко сменила тему Валиде, второй раз за их встречу прервав спутанный поток лихорадочных мыслей Ибрагима, что ручьём лился через край его затуманенного завесой непреодолимой усталости сознания. — Меня очень Хатидже беспокоит. В последнее время она ведёт себя странно.       — И что Вы хотите услышать от меня? — как можно более небрежным тоном осведомился Ибрагим, даже не пытаясь скрыть презрение, что вызывал в нём этот неуместный разговор о сестре Сулеймана.       — Я не стану ходить вокруг да около, воин, — негромко вздохнула Валиде, с решимостью в мудрых глазах встретив нарочито равнодушный взгляд визиря, и расправила утончённые плечи, мгновенно возвращая себе прежнюю господскую осанку. — Мне известна твоя привязанность к моей дочери. Однако, с тех пор, как вернулся Рустем, между вами словно пролегла бездонная пропасть. Я же вижу, как вы смотрите друг на друга, особенно, Хатидже. Она словно... Возненавидела тебя.       Пренебрежительно усмехнувшись, Ибрагим безжалостно разорвал пристальный зрительный контакт с госпожой, не желая признаваться ни ей, ни себе, что воспоминания о его непростых отношениях с Хатидже задели его за живое. Видимо, внимательная Мать-Львица тоже почувствовала этот краткий импульс подавленного негодования, поскольку лишь с окрепшей настойчивостью попыталась заглянуть ему в глаза, явно настроившись на серьёзный разговор.       — Ибрагим, — твёрдо, чуть ли не повелительно обратилась к визирю Валиде, и при этом её хриплый голос ни разу не дрогнул. — Скажи мне, что между вами?       Резко обернувшись на неё, Ибрагим с чересчур откровенным гневом уставился прямо в подёрнутые плохо скрытым ожиданием глаза госпожи, и на миг ему даже показалось, будто в их недоступной глубине мелькнуло нечто, похожее на призрачный страх. Словно опомнившись, он в приступе отчаянного нежелания смягчил свой броский взгляд, но не стал уничтожать остатки восставшей внутри него безудержной ярости, чтобы дать Валиде понять, что его чувства всегда были и будут открыты ей как на ладони. Он доверял Матери-Львице и без колебаний рассказал бы ей всё, если бы не навязчивое убеждение сохранять при себе должное воинское достоинство. Но последнюю свою гордость Ибрагим погубил ещё тогда, когда пролил роковые капли смертельного яда на жизнь шехзаде Мустафы, так что больше ему нечего терять.       — Раньше была любовь, — глухо проронил он, постепенно выпуская на волю все забытые прежде чувства. — Но затем... Я узнал о том, что Хатидже скрыла от меня правду, и не сумел простить ей столь подлого предательства. Я вознамерился бороться за свою любовь с Рустемом пашой, однако Хатидже явно предпочла его мне. Я... Похоронил давние чувства, вырвал из своего сердца эту неправильную любовь. И ни о чём не жалею       Какое-то время Валиде напряжённо молчала, словно впав в глубокую задумчивость, и по её вмиг помрачневшему лицу трудно было понять, насколько противоречивые эмоции теперь борятся внутри неё. Невозмутимый Ибрагим терпеливо мерил её бесстрастным взглядом, но и сам не совсем осознавал, какой именно реакции он ожидает от госпожи, услышавшей его искреннее признание, поэтому мысленно приказал себе не надеяться ни на что напрасно. Наконец мутный взгляд Валиде прояснился, в нём отыскала своё пристанище непоколебимая решительность, и она, казалось, отбросила прочь любые сомнения, до последнего отделявшие её от какого-то важного решения.       — Вы говорили с Хатидже об этом? — чуть дребезжащим голосом спросила госпожа, лишь иногда награждая Ибрагима напряжённым взором.       — Нет, — покачал головой воин и против воли испустил судорожных вздох, чувствуя, что ещё немного, и едва успевшая затянуться рана на сердце вот-вот откроется, пролив новую кровь. — Как Вы могли понять, мы избегаем друг друга.       На дне затянутых отголосками какого-то потаённого чувства, так до конца и не посмевшего явить Ибрагиму свою истинную сущность, проникновенных глаз Валиде зажёгся новый огонёк, и спустя мгновение лёд в её неприступном взгляде наконец растаял, подёрнувшись мягким теплом. На её бледном лице даже мелькнула ловкая тень почти нежной улыбки.       — Любовь похожа на огонь. Достаточно лишь маленькой искры, и вспыхнет настоящее пламя, которое уже не способны погасить ни дожди, ни буря. Отныне лишь ты можешь управлять этим огнём и лишь ты в праве решать, когда ему потухнуть. До тех пор, пока сердце твоё полно веры, пламя будет гореть, а когда же иссякнет вера, исчезнет преданность, стихия превратится в тлеющий уголёк. Помни и не забывай: пламя можно зажечь несколько раз, но только в один из них оно станет гореть вечно.       Болезненный спазм вновь без предупреждения атаковал ничего не подозревающего Ибрагима, скрутив в тугой узел сжатую в тиски стального волнения грудь, и он судорожно втянул в себя стоячий воздух господских покоев, прогоняя предательские признаки бесконтрольного страха, что подобно ядовитым клыкам лесной змеи впивался ему в сердце, распространяя по непослушному телу отравленный жар. Внезапно ставшие до невыносимости безвольными мышцы совсем прекратили подчиняться малейшему желанию его туманного рассудка, так что растерянный воин в какой-то момент просто перестал понимать, расслаблены они или держаться в постоянном тонусе. Онемевшие от непрошенного оцепенения конечности отказывались воспринимать сигналы изувеченного беспрерывными размышлениями сознания и от того казались особенно тяжёлыми и неповоротливыми, во власти всё набирающего силу слепого ужаса Ибрагим даже не думал преследовать цель покинуть занимаемое им место, слишком велика была непреодолимая тяга, что удерживала его вблизи источника всех его пугливых переживаний. Пропитанный мягкими оттенками давно знакомых ему благовоний целостный воздух почудился ему как никогда удушающим и словно вобравшим в себя капли жидкого свинца, от чего отчаянно хотелось покинуть тронутые ненавистными ощущениями покои и выйти на свободную террасу, рухнув прямо в ледяные объятия зимнего холода. Каждый новый вдох давался Ибрагиму с неимоверным трудом и всегда прерывался слишком стремительно, почти сразу перетекая в не менее резкий выдох, тихое, не смевшее коснуться посторонних ушей дыхание превратилось в загнанное и встревоженное, лишь наполовину напитывая лёгкие живительным кислородом. Вскоре ослабляющее головокружение навалилось на измученного спутанными тревогами воина, без позволения утягивая его в беспросветную пропасть заманчивого, но такого опасного забвения, и он до боли в натруженных пальцах стиснул в ладони податливый шёлк богатых простыней, будто это могло помочь ему удержать призрачную связь с жестокой реальностью. Зияющая пустота образовалась где-то под рёбрами, распространяя по оледеневшим венам цепкое присутствие неизгонимого холода, мыслей стало так много, но одновременно с этим ни одна из них не задерживалась в блуждающем рассудке дольше, чем на краткое мгновение, и Ибрагим внезапно представился себе медленно умирающим существом, потерявшим способность чувствовать что-либо, кроме терзающей его изнутри боли. Боль была везде: она подчинила себе безвольное сознание, безжалостно уничтожая последние следы здравого ума, овладела покорным телом, погружая его в вязкое озеро знобящего оцепенения, вытеснила надежду и веру, неуловимой тенью накрывая всё вокруг тёмным бархатом невыразимого отчаяния.       Томный взгляд воина, преисполненный мучительной тоски, неторопливо скользнул по знакомому до мельчайшей чёрточки лицу, даже в условиях полной неподвижности и безжизненного равнодушия сохранившему присущее ему властное спокойствие, и в неверии задержался на плотно закрытых неповторимых глазах, словно один только по-настоящему выжидающий взор мог заставить их дрогнуть. Хорошо помнился тот неповторимый гордый блеск, что неизменно мерцал где-то в глубине нежно-голубых очей, имеющих поразительное сходство с выразительной гладью сумрачного неба, не могло забыться крепко поселившееся там мягкое чувство сдержанного дружелюбия, а очаровательно скромные, хитрые искорки сердечной любви и вовсе всегда разгорались только в самых потаённых уголках этого многогранного взгляда. В дурманящем отрицании происходящего Ибрагим молча взирал на застывшие, спрятанные от мира глаза своего друга, не смея до конца поверить, что лишён незаменимой возможности лицезреть их неизведанные глубины, украдкой любоваться их выдержанно тёплым сиянием, изучать скрытые на дне далёкие тайны, разгадка каждой из которых неумолимо вела его навстречу самой смерти. Будучи околдованным болезненным сном, Сулейман всё равно оставался как и прежде великим и статным, и даже теперь, наблюдая его в столь несвойственном ему виде, Ибрагим как и прежде едва боролся с трепетным желанием склонить перед ним голову, учтиво и с беззаветной любовью прошептать его мелодичное имя, прижать к пересохшим губам его испещрённую дорожками голубоватых вен руку, коснувшись ледяными пальцами драгоценных перстней. Безрассудный порыв грозился охватить воина в любую минуту, однако он не смел поддаться ему, не смел потревожить сломленного тоскливым забытьём повелителя, который, в непринуждённой позе растянувшись на своём ложе, казался обыкновенным спящим. Но Ибрагим прекрасно знал, что внешность обманчива, знал, по какой причине находился подле султана и не отходил от него ни на шаг, и от осознания всей безысходности случившегося ему хотелось выдавить из себя противоестественные слёзы, только бы изгнать из сердца эту вездесущую боль, что преследовала его по пятам, тенью ходила за ним с тех пор, как шехзаде Мустафа испустил свой последний вздох. Ненавистные призраки прошлого неотступно кружили рядом с воином, нашёптывая ему вкрадчивые речи, пропитанные откровенной ложью, и всё норовили приглушить в нём последнюю долю светлого разума, чтобы заставить мучительно терзаться от вновь пробудившейся в похороненной душе необъяснимой вины.       Какое-то потаённое движение на роскошном ложе мгновенно приковало к себе рассеянное внимание Ибрагима, и он резко встрепенулся, позволяя своему помертвевшему сердцу безудержно пуститься вскачь, отбивая громкую, разящую дробь. Однако нахлынувшим на него смутным ожиданиям не суждено было оправдаться: недвижимо застывший в ворохе расшитых позолоченными нитями простыней Сулейман не подавал ни малейших признаков оживления, по-прежнему находясь в плену беспробудного сна, и вдруг объятое обманчивым приступом желанной надежды сердце воина снова опечаленно сникло, поселяя в груди саднящую тяжесть. Виновницей умело сымитированного движения оказалась всего лишь Нигяр, что заботливо склонилась над провалившимся в недозволенное забвение султаном и бережно натянула на его ровно вздымающуюся грудь край шелковистого покрывала, при этом умудрившись не издать ни единого звука. Вперив в неё пристальный взгляд, Ибрагим только теперь вспомнил о присутствии в покоях калфы, которой поручил выполнять обязанности лекаря, так как неутешительное происшествие с повелителем должно было остаться тайной для обитателей дворца во избежание ненужной суеты. После кончины Мустафы жители Топкапы вряд ли смогут стойко перенести весть о болезни Сулеймана, однако Ибрагим всё-таки прислушался к совету Нигяр и отправил доверенных слух к госпожам, чтобы сообщить им об ужасном событии. Так или иначе, Хатидже и Валиде заслуживали право знать правду, хотя воин лучше других осознавал, что для них эта правда обернётся очередной порцией безутешной скорби, особенно, для Матери-Львицы, уже когда-то потерявшей своего младшего сына. Встряхнувшись, Ибрагим понурил подёрнутый боязливым ожиданием взгляд и тут же снова поднял его, посмотрев на погружённую в свои новые заботы Нигяр, так кстати усыпившую свою бдительность, словно специально для него, жаждущего полюбоваться слаженными действиями умелого мастера. На прямом, без единой морщинки, лбу калфы проступила первая испарина, прежде аккуратно заплетённые в низкий густой хвост волосы растрепались, из-за чего несколько непослушных прядей ниспадали на её сосредоточенное лицо, приютившее на себе стойкую невозмутимость. Обнажённые до локтей изящные руки девушки неуловимо двигались с умеренной скоростью, метаясь между Сулейманом и прикроватной тумбой, на которой в ровный ряд выстроились многочисленные склянки с разными цветными жидкостями, в чистых, не тронутых ни единым признаком назревающей паники глазах крепко воцарилась сдержанная уверенность. Несмотря на свой порядком потрёпанный вид, Нигяр производила впечатление решительной, знающей своё дело целительницы, и Ибрагим, застав её безвылазно увлечённой непростой работой, с окрепшим обожанием чувствовал, что влюбляется в неё всё больше и больше.       — Что с повелителем? — наконец рискнул обратиться к ней воин, предварительно понизив голос до громкого шёпота. — Иншалла, ничего серьёзного?       — Слава Аллаху, это не та болезнь, что сломила нашего шехзаде, — глухо проронила Нигяр, с тихим стуком поставив на тумбу очередной пузырёк с мутноватым раствором зелёного цвета. — Возможно, причина в тоске по умершему сыну. Повелитель совсем запустил себя, почти перестал есть и спать. Неудивительно, что он так истощён.       — Но ведь он поправится, верно? — с надеждой подался к калфе воин, не желая признаваться себе, что его колебательная уверенность таяла на глазах с тем, как Сулейман совершал всё новый мучительный вздох, который в любой момент мог стать для него последним. — Ты сможешь вылечить его?       — Я сделаю всё, что в моих силах, — бесшумно вздохнула Нигяр, нервно потеребив рукав своего простецкого платья, закатанный чуть выше локтя. — Раз уж ты решил не звать дворцовых лекарей, я постараюсь справиться сама. Аллах да не оставит своих верных рабов наедине с этой напастью.       Приглушённо пробормотав должный ответ, Ибрагим невольно содрогнулся всем телом, словно под гнётом непрошенного холода, и резко тряхнул головой, прогоняя ужасные мысли. Даже в самом кошмарном сне ему не могло привидеться, какое будущее ожидает их всех, если Сулейман отправится вслед за своим сыном, так и не удостоив своих преданных слуг хоть украдкой брошенным покровительственным взглядом. Жизнь сразу представлялась визирю мрачной и тёмной, полной одной лишь скорби и тоски, он уже не мыслил своё дальнейшее существование без верного друга и охотно поменялся бы с ним местами, только бы отвадить от него жадную до чужой слабости смерть. Сулейман должен жить, дабы принесённая Ибрагимом жертва не стала напрасной, назло всем своим врагам и друзьям он должен подняться.       — Тебе нужен отдых, Ибрагим, — мягко разорвал плотную завесу заманчивой тишины сочувственный голос Нигяр, и её приправленные неподдельным беспокойством карие глаза остановились на измождённом лице воина. — Ты и так просидел здесь слишком долго, пора и о себе подумать. Иначе и тебя непонятная хворь одолеет.       — Я не могу уйти, — непреклонно заявил Ибрагим, со всей возможной твёрдостью встретив проникновенный взгляд калфы. — Пока я не увижу, что Сулейману стало лучше, ни одна сила не заставит меня сдвинуться с места.       — Я предполагала, что ты так ответишь, — спустя несколько мгновений томного молчания изрекла Нигяр, и её побелевшие от немалой усталости губы осветила тень понимающей улыбки. — Повелителю несказанно повезло с таким преданным соратником, как ты. Цени его доверие к тебе, Ибрагим. Подобной чести удостаивается далеко не каждый.       Не дождавшись ответа, калфа вновь вернулась к своим многочисленным склянкам, и вскоре в покоях повисло нагнетающее безмолвие, нарушаемое лишь лёгким позвякиванием стекла, с каким пузырьки стукались друг о друга, потревоженные ловкими пальцами умелой целительницы. Обратив на мерно дышащего Сулеймана проницательный взгляд, Ибрагим чуть пошевелился, разминая затёкшие в неподвижности мышцы, и склонился над повелителем, оперевшись ладонью на упругий матрас рядом с его обездвиженной рукой. До чуткого слуха воина беспрерывно долетал едва уловимый и всё же существующий шелест чужого тихого дыхания, и он самозабвенно вслушивался в его плавные переливы, словно в прелестное звучание какой-то далёкой мелодии, поминутно идущей то на возвышение, то на затухающий спад. Набирая и выпуская на волю терпкий воздух в унисон с Сулейманом, Ибрагим ощутимо успокаивался, постепенно высвобождаясь из стальных цепей властной тревоги, и уже почти увяз в бездонном омуте навеянного притворной безмятежностью сна, как вдруг двери султанских покоев с треском отворились. Неприступная пелена желанного забытья безжалостно разорвалась по швам, и застигнутый врасплох Ибрагим в тот же миг поднял повешенную голову, от чего перед глазами у него заколыхался сероватый туман, помешавший сразу рассмотреть незванных гостей.       Запуская внутрь стройные струи промозглого ветерка, навеянного с открытых террас, дверь распахнулась во всю свою ширь, и на пороге возникла неподдельно растерянная Валиде, стремительно вырастая в дверном проёме и проскальзывая в глубь наподобие бесшумно пролетевшей мимо птицы. Стряхнув с себя последние отголоски постыдной слабости, Ибрагим порывисто вскочил с господского ложа, мимолётно пригладив смятую местами одежду, и поприветствовал вошедшую госпожу учтивым поклоном, краем глаза заметив, как то же самое сделала и Нигяр. Однако Валиде решила навестить сына не одна: сразу следом за ней в апартаменты ступила статная Хатидже, даже сейчас сохраняющая подобающую ей горделивую осанку и прямой разворот плечей, и воин, на краткое мгновение перехватив её цепкий взгляд, почтительно склонил голову, на что молодая госпожа соизволила ответить лишь лёгким сдержанным кивком. Когда с формальностями было покончено, Валиде в несколько широких шагов сократила расстояние между ней и Ибрагимом и с едва поддающимся контролю смятением, тонко граничащим с настоящей неуравновешенной паникой, заглянула ему в глаза, нисколько не пытаясь подавить обуревавшие её противоречивые чувства. В поттаившем взоре старой госпожи читался с трудом обузданный страх, но по её откровенно изумлённому лицу можно было понять, что она так и не решила, стоит ли верить в полученную новость. Встретившись с таким настойчивым сопротивлением против очевидной правды, Ибрагим не нашёл лучшего доказательства, чем просто скорбно опустить голову перед встревоженной Матерью-Львицей, хотя он пожертвовал бы всем, что у него есть, только бы болезнь Сулеймана действительно оказалась ложью.       — Ибрагим, — с неимоверным трудом, будто голос отказывался слушаться, просипела Валиде, делая ещё один шаг навстречу притихшему воину. — Мне сказали... Сулейману не здоровится. Так это правда?       — К сожалению, госпожа, — потерянно отозвался Ибрагим, старательно избегая столкновения с потухшим взглядом госпожи, в котором в этот миг вспыхнуло призрачное пламя горького отчаяния.       — Почему лекари до сих пор не пришли?! — взвилась обезумевшая от тревоги Валиде, повысив обрывистый голос до визгливых ноток, и метнула на Нигяр испепеляющий взор, словно та вдруг превратилась в невольную виновницу всего происходящего. Испуганная калфа вжалась в позолоченный балдахин, из-под опущенных ресниц сверкали тусклые угольки окрашенных замешательством глаз. — Немедленно послать за ними!       — Не надо, госпожа, — мягко, но настойчиво остановил взволнованную Мать-Львицу Ибрагим, чуть коснувшись ладонью её острого, покрытого матовой тканью сиреневого платья плеча. Она резко дёрнулась, словно собираясь отпрянуть, но вместо этого лишь вперила в него пронзительный взгляд, в котором начали проростать семена беспощадного гнева. — Нигяр здесь, этого достаточно. Я не хотел бы, чтобы о состоянии повелителя узнал весь дворец. Ни к чему сеять смуту, тем более, после того, как мы потеряли шехзаде.       Несколько пугающе напряжённых мгновений на дне затянутых беспросветным сумраком глаз Валиде сверкало непреклонное упрямство, так что Ибрагим всерьёз заподозрил, что она сейчас настоит на своём, но вскоре приподнятые в угрожающей манере плечи госпожи тихо опустились, и она покорно кивнула, испустив обречённый вздох. Заметно усмирив овладевшие ею смешанные чувства, Мать-Львица молча прошествовала мимо воина к кровати Сулеймана и замерла около резных ограждений, опустив на своего сына невыносимо тоскливый взгляд, приправленный опьяняющим оттенком растущего страха. Нигяр поспешно посторонилась, пропуская Валиде к повелителю, и отвернулась к тумбе, с нарочито показной деловитостью начав перебирать звонкие склянки.       — Повелитель поправится, Валиде, — твёрдо заверил госпожу Ибрагим и, поймав осуждающий взгляд Нигяр, предупреждающе прикрыл глаза, призывая её не вмешиваться. — Это последствия скорби по Мустафе, не более.       — Иншалла, так и есть, — почти шёпотом проронила Валиде, и по её надтреснутому тону можно было понять, что она не настроена на разговор. Смерть внука и так нанесла ей тяжёлый удар, а теперь ещё и болезнь её единственного сына... Она не могла его потерять.       — Всё это слишком странно и подозрительно, — вмешалась молчавшая до сих пор Хатидже, и её хищный взор, пробирающий до самых костей своей откровенной неприязнью, беспрепятственно остановился на Ибрагиме. — Где же Ваша хвалённая преданность, паша? Где верность? Почему Вы позволили всему этому случиться, почему не уберегли моего брата?       Жаркая волна негодования неумолимо поднялась в опалённой искрами прошлых обид груди воина, затягивая светлое сознание опасной паутиной яростного дурмана, и он с силой сжал ладони в кулаки, с мрачным наслаждением почувствовав, как ногти впиваются в нежную кожу ладоней, причиняя ему колкую боль. Ни один мускул не дрогнул на лице невозмутимой Хатидже, казалось, она получала несметное удовольствие от того, что с такой лёгкостью вывела визиря на эмоции, ударив его по самому слабому месту, однако Ибрагим не собирался вот так просто забывать ей очередное оскорбление. Не потревожив ни единой натянутой струны угнетающего безмолвия, он сошёл с места и в несколько шагов уничтожил и без того ничтожное расстояние между ним и дерзкой госпожой, нисколько не удивившись тому, что теперь внутри него бушевала лишь ответная уязвлённая ненависть. Пристально отслеживая каждое его движение, Хатидже, однако, не дрогнула, когда воин подошёл к ней почти вплотную, и смело выдержала его обжигающий взгляд.       — Что же всё это значит, госпожа? — с трудом сохраняя бесстрастное спокойствие, осведомился визирь, и его предусмотрительно пониженный голос опасно задребезжал, словно готовясь сорваться на крик. — Припоминая старые обиды, Вы решили обвинить меня в том, к чему я не причастен?       — Не причастен, вот как? — издевательски усмехнулась госпожа, изогнув аккуратные губы в отдалённом подобии насмешливой улыбки, и наклонилась к Ибрагиму так близко, что он сумел ощутить на своей щеке её трепетное дыхание. Острый, пропитанный непримиримой ненавистью голос резанул по чувствительному уху, пустив вниз по шее жгучий озноб. — А что насчёт той ночи, когда вы с Нигяр калфой уединились в тёмном углу, чтобы провернуть грязную интригу за моей спиной?       Первый порыв, атаковавший ошеломлённого столь прямым заявлением Ибрагима, склонял его к тому, чтобы притвориться ничего не понимающим и отрицать любые обвинения в их с Нигяр адрес, какими бы правдивыми они ни оказались на самом деле. Но, вспомнив одну щепитильную подробность тогдашней ночи, воин внезапно осознал, что в тот раз ему всё-таки не почудилось, и за ними действительно наблюдали, а теперь этот таинственный шпион саморучно по глупости явил ему свою сущность. Отмахиваться от правды, известной им обоим, было бы не менее глупо и бессмысленно, так что воин отставил в сторону всякое сопротивление и напустил на себя самый дерзкий, непринуждённый вид, давая Хатидже понять, что ни о чём не сожалеет.       — Так это были Вы, — с нотой потаённой угрозы прошелестел Ибрагим, пытливо вглядываясь в неприступные глаза госпожи, самообладание в которых неотвратимо начинало трещать по швам. — Что ж, поздравляю Вас, госпожа. Теперь Вы знаете, какой выбор я сделал, и обязаны так же узнать ещё и том, что я не раскаиваюсь. С Нигяр калфой нас связывает нечто большее, чем обычная дружба. Вам это знакомо, не так ли?       — Да как ты смеешь унижать меня подобным образом?! — вспыхнула Хатидже, повысив голос, и привлечённая их перепалкой Валиде резко обернулась в их сторону, вонзив в в спину воина пронзительный взгляд. — Вижу, в тебе совсем не осталось чести! Или лживы те сладкие речи, которыми ты клялся мне в своей искренней любви?!       — Вы обвиняете меня во лжи, хотя сами не чисты душой, госпожа, — презрительно хмыкнул Ибрагим, окинув её сверху вниз предвзятым взором. — У Вас есть будущий муж, так уделяйте ему должное внимание, а меня оставьте в покое. Нас больше ничего не связывает, я не желаю иметь с Вами ничего общего.       Сокрушительные импульсы ранящего возмущения меткими стрелами распространились вокруг Хатидже, и она порывисто отшатнулась прочь от Ибрагима, точно получила от него мощную пощёчину. Её узкая грудь зашлась в безудержном темпе, охваченная частым и шумным дыханием, безумные глаза метали молнии, объятые изворотливыми языками неукротимого пламени, однако она так и не произнесла ни единого слова, словно потеряла последние силы. Неотрывно наблюдавшая за этой сценой Валиде тоже берегла драгоценное молчание, на её тронутом слепым испугом лице лишь на миг отразилось глубокое разочарование, она в неверии смотрела на свою пышущую яростью дочь, отнюдь не торопясь вставать на её защиту. Видимо, почувствовав невысказанное неодобрение со стороны матери, Хатидже упрямо поджала губы, борясь с собой, и наконец стремительно отвернулась к двери, быстрым шагом направившись к выходу.       — Хатидже! — с грубоватым отчаянием позвала госпожу Валиде, бросившись вслед за дочерью, однако та не остановилась и даже ни разу не обернулась. Деревянные двери с грохотом сомкнулись за её спиной, и она исчезла в пустынном коридоре, наполняя уединённое пространство безжизненного дворца гулким эхом своих удаляющихся твёрдых шагов.       — Прошу меня простить, госпожа, — обратился к Матери-Львице Ибрагим, силясь поймать её ускользающий взгляд. — Вы не должны были это увидеть.       Ничего не ответив, Валиде несколько секунд простояла в полной неподвижности, глядя потускневшими глазами на входную дверь, а затем неторопливо, заметно пошатнувшейся поступью, вернулась к постели Сулеймана, однозначно давая понять, что не желает поднимать тему произошедшего. Находящаяся в предельном напряжении во время перепалки Нигяр наконец позволила себе расслабиться, испустив облегчённый вздох, и Ибрагим, поймав её неприкрыто растерянный взгляд, чуть кивнул ей, желая хоть немного утешить. Пусть теперь Хатидже знала об их маленькой тайне, она всё равно никому не сможет ничего доказать. Впервые за последние дни Ибрагим испытал невероятную лёгкость, словно какой-то многолетний груз свалился с его плечей, и с непоколебимой уверенностью мог признаться самому себе, что наконец избавился от необходимости выбирать. Его мнимая любовь к Хатидже осталась в далёком прошлом, зато отныне в его сердце пылает новый огонь, гораздо более стойкий и верный, который несомненно минуют любые бури и невзгоды.       Плотная дымка матовой тьмы, не способной отражать ни малейшего пугливого блика вездесущего света, неустанно затягивала податливое, утопающее в обманчивом безмолвии пространство в свои стальные объятия, похожие на оплетение тугих железных цепей. Гибкие тени невозмутимо скользили по дальним углам просторных покоев, оставаясь в неведении для чужого зоркого глаза, однако, стоило непрошенному ловкому взгляду выловить из нескончаемо подвижной пелены их вызывающие изгибы, как тут же они неотвратимо замирали, не смея более тревожить спящую обитель своим дерзким танцем. Пара по-прежнему горящих в плену властного мрака аккуратных свечей едва слышно перешёптывалась между собой, обмениваясь колкими импульсами обрывистого треска, их безвольные, сотканные из живой бесконтрольной стихии тела лишь изредка позволяли себе послушно дёрнуться, когда откуда-то вдруг налетал непрошенный порыв кем-то потревоженного воздуха. Наполненные одним только робким шелестом смирного огня апартаменты погрузились в неотступные владения безмятежной тишины, что беспрепятственно расцветала вокруг подобно первому весеннему цветку, распространяя повсюду нежный аромат желанного смирения. Несмотря на то, что в душе единственного бодорствующего существа, насыщающего тугое безмолвие скупыми переливами своего бесшумного дыхания, вот уже целую вечность царила непримиримая тревога, подчиняя себе его ослабевший разум, гладкое пространство вокруг него участливо смыкалось над этим податливым сознанием, жаждя утянуть его в глубокую бездну опасного забытья. Вопреки наивным ожиданиям сладкоречивой ночи, даже хрупкая, завораживающая неповторимой мягкостью колыбель серебристого лунного света оказалась не в силах подчинить себе упрямый внутренний стержень, что так отчаянно и непоколебимо боролся с навеянной дремотой, сопротивляясь постороннему влиянию столь же твёрдо и решительно, как и растущей в израненном сердце боли.       Тусклое сияние сдержанного полумесяца бесцеремонно разлилось по бархату узорчатого персидского ковра, перламутровой сединой путаясь в мелких ворсинках, и, приглушая и без того бледные краски декоративного полотна, погружало их в ледяную палитру желтоватой белизны. Лишь иногда нетронутую гладь призрачного мерцания трогали размытые, нечёткие тени от колыхаемых слабым ветерком занавесок, и подобная причудливая игра, напоминающая степенную борьбу между светом и тьмой, против воли притягивала к себе всё расшатанное внимание Ибрагима, вынуждая его вновь и вновь забывать о навязчивом сне. Не знавшие отдыха и усталости острые глаза уже давно привыкли к синеватому сумраку, в котором с наступлением неотвратимой ночи погрязли роскошные покои султана, и теперь неспящему воину не стоило никакого труда распознать рядом с собой любое подозрительное движение, чей тайный обладатель посмел так неосторожно вмешаться в неприкосновенную безмятежность. Изнывающие от долгой неподвижности свинцовые мышцы неприятно затекли, находясь в одном положении, налитая усыпляющей тяжестью скованная спина страстно искала спасительной опоры, и Ибрагим отклонился к позолоченному балдахину, прильнув к его охлаждающей поверхности вытянутым позвоночником. Беспрерывное течение неуловимого времени перестало иметь для него какое-либо значение, минуты постепенно превращались в часы, а непроглядная темень за окном только крепла, не подпуская к безмолвному миру ни следа долгожданного рассвета. Похоже, сегодняшняя ночь для визиря закончится ещё не скоро, и от почти непреодолимого желания наконец отдаться на волю настойчивого сна спасала лишь неизменная возможность неотрывно наблюдать за медленно кипящей жизнью в застывшем теле друга, чьё еле различимое дыхание служило усладой для чуткого слуха Ибрагима, страждущего словить каждый новый вдох Сулеймана. За весь этот сумасшедший день, который воин безвылазно провёл в Башне Правосудия, улаживая государственные дела и замещая султана на всех запланированных советах, состояние повелителя никак не изменилось, хотя Нигяр не отходила от него ни на мгновение, в отчаянии пробуя всё новые методы борьбы со странным недугом. Теперь же, оставив позади непосильное бремя ответственности за целую империю, Ибрагим окончательно вознамерился сидеть подле Сулеймана столько, сколько потребуется, но не бросать его в одиночестве на произвол непредсказуемой судьбы. Время всё-таки взяло своё: прежде такие сильные, не поддающиеся самообладанию тревожные чувства заметно притупились, разрешив воину полноценно дышать, однако ничтожный росток пламенной надежды только рос и крепчал с каждым минувшим часом, проведённом рядом с другом, и оплетал трепещущее сердце тонкими лозами несгибаемой веры. Недавно Ибрагим уже проиграл сражение с равнодушной смертью, позволив ей отобрать у Династии Мустафу, но впредь он не собирался давать волю постыдной слабости и стойко терпел невыносимые минуты волнительного ожидания, что отделяло его от желанного воссоединения с Сулейманом.       Лёгкое, почти неощутимое прикосновение к расслабленному плечу напомнило усыпляющие ласки вольного ветра, так что утопающий в собственных невинных мечтаниях воин сквозь лишающий понимания натиск нахлынувшего сна подумал, что всё это ему только привиделось, и, потеряв всякое желание сопротивляться, прикрыл отяжелевшие веки, смыкая вокруг себя зыбкую гладь бесконечной тьмы. Ночное искушение внезапно показалось не таким уж преступным и недозволенным, а обволакивающее податливый разум забвение представлялось единственным спасением от мирских переживаний, однако невесомое прикосновение никуда не исчезало, а только становилось настойчивее и более реальным. Решив, наконец, разлепить закрытые глаза, Ибрагим скосил блуждающий взгляд в сторону и неминуемо наткнулся на чей-то подёрнутый ласковым огоньком взор, смотревший ему прямо в душу.       — Ибрагим, — позвал далёкий, будто из-под толщи мутного льда, но такой знакомый голос Валиде, и воин мгновенно очнулся от накликанного кем-то пленительного забытья, встряхнувшись. Чужая ладонь, дарящая неповторимое тепло, отпрянула, словно испугавшись резких движений. — Не хочешь немного поспать? Ты целый день на ногах.       — Госпожа, — окончательно вынырнув из омута вязких сноведений, Ибрагим подорвался с места, но Валиде предупреждающе вскинула руку, призывая его опуститься обратно. Затуманенный предательской усталостью взгляд прояснился, позволив ему беспрепятственно разглядеть среди глубинного мрака светящееся беспокойством лицо Матери-Львицы.       Бесшумно, точно была соткана из хрупкой паутины самого воздуха, Валиде присела на край постели рядом с воином, и упругий матрас прогнулся под её весом, заставив визиря чуть потесниться. Потускневшие глаза госпожи скользнули по бледному, замершему в непроницаемом выражении лицу Сулеймана, и в них на несколько мгновений пробудилась такая нестерпимая боль, что казалось, вот-вот прольются стойко сдерживаемые внутри слёзы, и выплеснется наружу поселившаяся в разбитом сердце тоска. Ибрагим выпрямился, отпрянув от балдахина, и подсел ближе к безутешной Валиде, соприкоснувшись с её поникшим плечом.       — Нигяр говорит, изменений пока нет, — не дожидаясь наводящих вопросов, сообщил он, переметнув глухой взор с Матери-Львицы на Сулеймана. В груди что-то больно защемило, выдавливая непрошенную влагу. — Но я знаю, что повелитель встанет. Он сделает это ради империи и своей семьи. Ради Вас.       — Однажды я уже потеряла сына, — хрипло обронила Валиде и с силой зажмурилась, переживая поток непрошенных воспоминаний. — Аллах не может забрать у меня и Сулеймана тоже. Ещё одной такой боли я не вынесу... Я просто не смогу.       — Сулейман не покинет нас, — чуть дрогнувшим голосом заявил Ибрагим, вонзив в госпожу уверенный взгляд. — Он вернётся. И шехзаде Коркут тоже.       При упоминании пропавшего сына взгляд Валиде подёрнулся новой порцией душевных страданий, и она сдавленно вздохнула, в поисках поддержки прильнув плечом к плечу визиря, а её мудрые глаза мгновенно закрылись, словно она потеряла желание и дальше бороться с одолевавшими её чувствами. Голова госпожи безвольно опустилась на плечо Ибрагима, собранные в тугой пучок волосы на макушке защекотали открытую шею, так что он с трудом подавил рвущуюся наружу трепетную дрожь и даже затаил дыхание, чтобы ненароком не спугнуть засыпающую Мать-Львицу. Валиде больше не швелилась, её возбуждённые вздохи постепенно затихали, сообщая Ибрагиму о том, что она погружается в поверхностный сон, и её мнимое присутствие подействовало на воина успокаивающе, помогая ему справляться с сердечными муками. По мере того, как боль и горечь поминутно отступали прочь, теряя своё прежнее влияние, в душе возрождалось навязчивое подозрение, отравляя незыблемое умиротворение дребезжащим эхом бессмертных сомнений, но Ибрагим меньше всего пожелал бы поверить в мысли, которые теперь лезли ему в голову, свободную от изгнанного тумана. Может, Нигяр и утверждала, что Сулеймана сломила тоска по сыну, однако он ещё помнил горящий коварным торжеством взгляд Нуриман, когда известие о смерти шехзаде дошло и до неё, и прекрасно осознавал, что её ничто не остановит, если она решится на очередное убийство. Вдруг за этой болезнью стоит самое настоящее покушение? И как, в таком случае, поступить Ибрагиму, если окажется, что за столь подлым предательством скрывается его давняя подруга?