Разлучённые

      Какая-то неведомая, но не поддающаяся сопротивлению сила выдернула Ибрагима на поверхность из глубокого омута беспорядочных сновидений, и он вдруг явно почувствовал каждую беспрестанно ноющую в онемевшем теле мышцу, все ощущения обострились до предела, окончательно высвобождая из обманчиво мягкого плена тягучего забытья. В голове царило полное отсутствие каких-либо воспоминаний, словно запретный сон, сломивший в конце концов неподатливое существо изнурённого воина, беспрепятственно проник в его беззащитное сознание и уничтожил любые неверные мысли, превращая безупречную память в рваное полотно бесполезных обрывков. Однако столь презираемое визирем состояние продлилось всего несколько мгновений, и постепенно он возродил на затворках пробудившегося разума нужные картины произошедшего, немедленно вспомнив и странную болезнь Сулеймана, и появление Валиде, и собственное неумолимое желание во что бы то ни стало сражаться с абсолютной властью ночного искушения. Видимо, Ибрагим всё-таки поддался навязчивой усталости и позволил себе забыться кратковременным, но достаточно крепким сном, а теперь, вынырнув из тёмной бездны своих потаённых страхов, грозящих в любой момент превратиться в череду реалистичных кошмаров, он с нахлынувшей на него тенью слабой досады осознал, что измождение вовсе никуда не исчезло. Пустую голову затянуло глухой пеленой неприступного забвения, порождая саднящую, резкую боль где-то в районе затылка, перед внутренним взором колыхался мутный туман, мешая сбросить последние следы упрямого влечения к прерванному отдыху. С немалым усилием Ибрагим разлепил налитые стальной тяжестью веки, открывая плотно сомкнутые глаза, и медленно поморгал, чтобы прогнать остаток настойчивых наваждений и вернуть ясность зоркому зрению. Расплывчатые бестелесные силуэты постепенно обретали чёткость, и их размашистые фигуры обзавелись строгими границами, являя перед воином ряд давно знакомых предметов и ничуть не изменившуюся обстановку господских покоев, в которых он находился до сих пор и, видимо, провёл там всю ночь.       Приправленный призрачным эхом минувшего сна туманный взгляд медленно скользнул по резной тумбе, заставленной различными лекарствами, переметнулся на широкое ложе, накрытое куполообразным навесом, и замер на распростёртом среди шёлковых простыней неподвижном Сулеймане. Вязкую дремоту как рукой сняло, Ибрагим окончательно распахнул вмиг прояснившиеся глаза и вперил в бледное лицо повелителя выжидающий взор, словно вот-вот тот должен был подняться с постели и осчастливить своим возвращением встревоженных подданных. Однако безжизненное оцепенение по-прежнему держало в своих ледяных объятиях гордое существо Сулеймана, ни единой неверной черты не читалось на его всё таком же мёртвом лице, лишь высохшие, обрамлённые густыми усами губы чуть приоткрылись, выпуская на свободу сбивчивое дыхание. Грудь его неторопливо вздымалась и опадала в такт каждому мучительному вздоху, но движение это казалось настолько тайным и незаметным, что Ибрагим невольно похолодел при мысли, что любой следующий миг отделял султана от неминуемого конца, а он между тем не предпринял должных мер, чтобы предотвратить вмешательство безжалостной смерти. На застывшие глаза Сулеймана легла идеально ровная, бледная тень, отбрасываемая редкими ресницами, тронутое мягкими всполохами утреннего света лицо, испещрённое ранними морщинами, наполовину погрузилось в серый полумрак, на гладкой поверхности побелевшей кожи отражались неясные блики, придавая бесстрастному выражению отдалённые признаки теплившейся жизни. На краткий, но такой желанный и обнадёживающий миг Ибрагим поверил, что нечто в состоянии его друга действительно изменилось, но отчаяние взяло верх над наивными предположениями, заострённым кинжалом вонзившись в его объятое трепетом сердце, выжимая из него бережно хранимые светлые чувства. Возможно, то была лишь хорошо продуманная и тщательно поставленная игра света и тьмы, призванная вогнать воина в постыдное заблуждение, и он наконец оторвал опечаленный взгляд от Сулеймана, чувствуя себя в шаге от того, чтобы признать горькое поражение. Давно стучавшая в его душу жадная скорбь уже отворила запертую дверь, подобно ядовитому семени проросла в плодородной почве, порождая в измученном разуме отравленные ростки слепой ярости, в груди затрепетало обжигающее пламя неукротимого бессильного гнева, грозясь в любую секунду разразиться настоящей бурей. За что судьба посылает ему такие испытания? Неужели так он должен расплатиться за свою вину в смерти маленького Мустафы? Во имя жизни, которую он отнял, ему суждено потерять лучшего друга?       Холод золотистого балдахина остро обжёг висок Ибрагима, словно побуждая его поскорее встать, находившуюся в изогнутом положении шею полоснуло немеющей болью, и затёкшие мышцы разразились отчаянным стоном, настойчиво напоминая о необходимости пошевелиться. Сопротивляясь сокрушительной усталости, что ни на шаг не отступила прочь даже после многочасового сна, воин заставил себя поднять голову и с наслаждением размял сдавленные противным онемением сухожилия, разгоняя по хрустящим позвонкам застоявшуюся кровь. Плечо плотно упиралось в гладкую твёрдость прикроватного столба, а с другой стороны на воина навалилась тёплая тяжесть, что поминутно двигалась во власти беспрерывного цикла тихого дыхания, от чего чужой подтянутый бок равномерно соприкасался с чуть выступающими рёбрами Ибрагима, внушая ему странное спокойствие. Покосившись в сторону, визирь подавил приступ неуместного удивления, когда наткнулся взглядом на прижавшуюся к нему Валиде, чьё стройное, едва ощутимое тело плотно прильнуло к его боку, а веки оставались неподвижно смежными, лишь изредка подрагивая во сне. До навострённого слуха воина долетело её безмятежное дыхание, острая скула госпожи прижималась к его сильному плечу, прямые, уложенные в высокую причёску волосы ничуть не растрепались, и от того весь её статный облик сохранился с безупречной точностью, будто она и вовсе не спала этой ночью. Задержав на Матери-Львице откровенно нежный взгляд, Ибрагим осторожно, чтобы ненароком не потревожить её, выпрямился и отстранился от балдахина, снова переведя затянутый беспросветной тоской взор на Сулеймана.       Очередная пугливая вспышка проказливого света мелькнула на ничего не выражающем лице повелителя, и Ибрагим уже приготовился осознать новый приступ сокрушительного разочарования, как вдруг его орлиный взор выловил малейшее, но несомненно существенное движение. Оцепеневшие мышцы под глазами султана неожиданно резко дрогнули, словно реагируя на бесцеремонные прикосновения рассветного сияния, потерявшие присущий им алый оттенок губы начали робко шевелиться, точно он собирался что-то сказать. Боясь поверить в происходящее, Ибрагим подался к Сулейману, меряя его предвкушающим взглядом, и наконец тонкие ресницы повелителя трепетно задребезжали и разомкнулись, выпуская из долговечного плена глубинного беспамятства поблекшие глаза, стремительно обретающие свойственную им ясность. Нетерпеливое сердце воина пропустило удар, а затем с неистовой силой забилось в облегчённой груди, распространяя по телу волну жаркого возбуждения и вынуждая кожу покрываться благоговейными мурашками. Охваченные лихорадочным блеском, но всё такие же голубые, излучающие сдержанную ласку очи повелителя неумолимо возвращали себе прежнее выражение потаённого величия, до боли знакомое визирю зыбкое мерцание непостижимой мудрости забрезжило на их недосягаемом дне подобно гонимой ветром ряби на зеркальной поверхности тихого водоёма. Блуждающий взгляд Сулеймана отыскал Ибрагима, в нём затеплилась очаровательная тень щемящей улыбки, и губы султана снова слабо зашевелились, подсказав восторженному воину, что пришедший в себя друг пытается прошептать его имя.       — Сулейман, — в неверии пролепетал Ибрагим, ощущая, как грудь распирает от вспыхнувшего внутри него отрадного чувства и бесконечной благодарности Всевышнему за его безмерное милосердие. — Аллах, благодарю тебя за милость!       — Ибрагим... — слабым, едва слышным, но таким желанно рокотливым голосом прошелестел Сулейман, растягивая непослушные губы в неком подобии тёплой улыбки. — Ты здесь...       Порывисто отклонившись от Сулеймана и едва сдерживая зародившийся внутри счастливый смех, Ибрагим потеребил за плечо спящую Валиде и прекратил только тогда, когда недовольная посторонним вмешательством госпожа вздрогнула и открыла глаза, сонно моргая. Её мутный, ничего непонимающий взгляд вперился в воина, она резко отшатнулась от его плеча, в один миг сбрасывая с себя железные оковы минувшего сна и в неподдельно испуганном ожидании заглядывая визирю в лицо.       — Валиде! — перестав бороться с непомерной радостью, выпалил Ибрагим, безболезненно сжимая в пальцах тонкое плечо Матери-Львицы. — Валиде, повелитель очнулся! Он открыл глаза!       Растерянность в томных глазах Валиде почти мгновенно сменилась боязливым восторгом, и она в немом изумлении повернулась к сыну, всем своим материнским существом жаждя получить подтверждение её молчаливым надеждам. Улыбнувшись чуть шире, Сулейман оторвал от постели одну руку, чуть дрожащую от сковавшей её болезненной слабости, и в его оживлённом взгляде зародилась бесконечная, слепая любовь, когда он потянулся к своей матери, словно к спасительному источнику жизни и внутренней силы. Вне себя от счастья Валиде вцепилась двумя руками в ладонь Сулеймана, безостановочно поглаживая пальцами извилистый рельеф выступающих вен на её тыльной стороне, и подсела ближе к нему, со всем вниманием изучая повелителя влажным взглядом. Ибрагим мог только представить, какое облегчение и какую радость испытывала награждённая милостью Аллаха госпожа, и ему оставалось лишь молча наблюдать за развернувшейся сценой между матерью и сыном, не переставая нежно улыбаться тому, как страстно они тянулись друг к другу спустя столько времени вынужденной разлуки.       — Сулейман, солнце моё, ты вернулся ко мне! — не сдержав проступивших на глазах невольных слёз счастья, выдохнула Валиде, с нескрываемой нежностью посмотрев на сына. — Мы день и ночь молились за тебя! Если бы ты знал, какую боль мы испытали в это тёмное для нас время!       — Валиде моя, — хрипло, но неизменно ласково пробасил Сулейман, слабо сжимая в ответ тонкие пальцы матери. — Я чувствовал, что вы рядом... Ваши молитвы исцелили меня.       — Ибрагим не отходил от тебя ни на шаг, — вдруг заметила Мать-Львица и обернулась на смущённого столь внезапным вниманием с её стороны воина, одарив его признательной улыбкой. — Он всегда верил, что ты поправишься.       — Госпожа преувеличивает, повелитель, — растроганно усмехнулся Ибрагим, ответив сияющей от счастья госпоже щемящим взглядом. — Это её любовь вернула Вас к жизни.       Беззвучно засмеявшись, Валиде бережно отпустила руку Сулеймана и вернулась на прежнее место ближе к воину, не сводя с него радостного взгляда, полного откровенной, почти материнской любви. Поддавшись первому, мелькнувшему в ошалевших мыслях порыву, Ибрагим одновременно с госпожой сократил последнее разделявшее их расстояние, и в следующий миг они сошлись друг с другом в бережных, но крепких объятиях, живительная сила которых прокатилась по телу воина мощной волной небывалого тепла, способного, казалось, уничтожить всякие страхи. Всё, что он мог чувствовать, так это слепое, не имеющее никаких границ счастье, и теперь, прижимая к себе стройный стан госпожи, он ощущал, что к нему стремительно возвращаются утраченные силы, насыщая бегущую по венам кровь новой, неприступной надеждой. Не так давно Ибрагим позволил себе усомниться в существовании какого-либо будущего для Османской Династии, но отныне в нём поселилась несгибаемая вера, возродившая в сердце бессмертную любовь и горячую преданность, так что теперь воин точно знал: что бы ни случилось дальше, империя будет жить.       Заливистое, смелеющее с каждым утраченным днём солнце вальяжно разбросало по крапчатому мрамору длинные подолы своего золотистого наряда, беззастенчиво подметая сверкающий чистотой белый пол и подстрекая зеркальную поверхность игриво подмигивать ему снизу. Ровное пятно отливающего рыжей медью небесного света необъятно раскинулось по всему широкому пространству террасы, не смея затронуть разве что лишь её дальние углы, словно по какому-то нерушимому договору неизменно охваченные властью зыбких, подёрнутых голубизной теней. Под покровом рассеянной по нечётким краям тьмы, что стремительно теряла своё прежнее влияние в неравной борьбе с наступающим светом, беспрепятственно прятался щекотливый проказник-ветер, так и жаждущий обрушить не в меру мощный порыв на любого, кто осмелится переступить границу его негласных владений, и потому отовсюду слышалось его скучное завывание и вкрадчивый шёпот, с каким он пытался заглушить какую-то свою неясную тоску. Однако, под прицелом воскрешающего взгляда подёрнутого бледным румянцем солнца незримые нити, умело сплетённые подвижным воздухом, одна за другой обрывались подобно натянутым в напряжении струнам, и усыпляющий шелест бесцеремонных вихревых потоков неумолимо таял вместе с тем, как нарастало скупое тепло, принесённое в дар уставшей земле гордым повелителем неба. Казалось, околдованная долгим беспробудным сном природа услышала далёкий зов приближающейся поры всеобщего пробуждения, всё вокруг словно готовилось сбросить с себя льдистые оковы извечных холодов, являя в мир свою неповторимую прелесть.       Свежее, отрезвляющее дуновение нежного морского бриза застенчиво обласкало расслабленное лицо Ибрагима, задевая бестелесными пальцами открытую шею, и скользнуло под свободный ворот кафтана к самой спине, пуская вдоль вытянутого позвоночника приятный озноб. С момента последнего снежного бурана в остром воздухе ощущалось заметное потепление, заточенные клинки беспощадного мороза уже не пытались полоснуть податливые лёгкие при каждом неосторожном вздохе, грудь отпустила саднящая боль, что столь длительное время держала в заложниках пугливое, не терпящее холода существо. С позабытым за столько дней равнодушной зимы удовольствием раскрепощённый воин ловил беззащитной кожей робкие прикосновения заискивающего ветерка, чуткий слух беспрерывно ублажали трепетные шептания где-то в оголённых ветвях ближайших деревьев, так что хотелось представить, будто непокорная, никому не подвластная стихия стремится что-то рассказать и поведать о своих вечных странствиях. Отливающие позолотой медовые лучи покровительственного солнца с дерзким изяществом поглаживали скулы и лоб Ибрагима, вынуждая его безвольно прикрывать ослеплённые яркостью небесного сияния глаза, всё тело внезапно поддалось млеющему наслаждению от опущенного на него забытого тепла, от чего привыкшие к постоянному ожиданию мышцы наконец сбросили с себя напряжение, с дрожью обмякнув и распространив повсюду усыпляющую тяжесть. Ещё с тех пор, как остались позади первые, самые трудные и загруженные дни, воин не чувствовал столь незыблемое спокойствие, точно на сердце у него вдруг полегчало, и непосильное бремя свалившихся на его голову проблем бесследно исчезло так же неожиданно, как и объявилось. Впервые за последнее, довольно непростое время в душе Ибрагима процветала нерушимая безмятежность, всем его по праву беззаботным существом овладело приглушённое счастье, какое обычно испытывает человек, когда осознаёт, что сумел справиться с самой большой трудностью в своей нынешней жизни. Иногда воинская природа визиря брала своё, и он впадал в присущее ему состояние беспрерывного ожидания какой-то мнимой угрозы: настолько ему было непривычно признавать, что череда несчастий и бед осталась позади, и ни ему, ни его близким больше нечего опасаться. Всё это пленительное затишье порой настораживало Ибрагима, порождая в его преданном сердце отважного воина неуместные, съедающие всякое умиротворение подозрения, но постепенно он научился бороться с непрошенными сомнениями и выбираться из тесного заточения собственных противных предубеждений. С беспричинным желанием почувствовать себя по-настоящему свободным от каких-либо обязанностей и угнетающих мыслей становилось сражаться всё труднее, так что вскоре визирь оставил в стороне эту затею, позволив себе хоть раз в жизни забыться опьяняющим блаженством.       Присмиревшие отсветы застывшего на вершине чистого неба солнца стыдливо ложились на богатую ткань расшитого причудливыми узорами господского кафтана, и аккуратно вплетённые в роскошное одеяние серебристые нити горделиво мерцали, словно опсыпанные щедрым слоем перламутровых блёсток. Покосившись на сидящего рядом Сулеймана, Ибрагим против воли залюбовался причудливой игрой солнечного сияния на его безупречном наряде, каждая пуговица которого заманчиво сверкала, тронутая жадным до драгоценностей светом, а спускающаяся по плечам и груди серебряная вышивка ярко выделялась, приковывая к себе объятый немым восхищением взгляд. Неизвестная болезнь окончательно отступила, позволяя султану вернуться к исполнению своих государственных обязанностей, чему Ибрагим несказанно обрадовался, поскольку за те несколько недель, что ему пришлось замещать друга на советах и приёмах, среди визирей мало-помалу росло оправданное недовольство. К счастью, ему удалось сберечь недомогание повелителя в тайне от его подданных, но всё равно его отсутствие вызывало много вопросов, на которые воину приходилось отвечать уклончиво, а иногда и вовсе молчать. После того, как Сулейман пришёл в себя, странный недуг стремительно угасал, выпуская его из многодневного плена туманного беспамятства, и вскоре к султану вернулись прежние силы и нетерпеливое желание разузнать, что творилось в империи во время его отстутствия. Именно поэтому Ибрагим теперь занимал своё привычное место подле повелителя, расположившись вместе с ним посреди утопающей в прохладном теньке террасы, и с самого утра рассказывал ему о всех прошедших без участия друга советах и о решениях, принятых им от его имени согласно всем общепринятым законам. Меж гибких бровей Сулеймана ложилась впалая морщина, когда речь заходила о состоянии пограничных земель близь Персии, плотно сжатых губ касалась одобрительная улыбка, стоило ему услышать о благоприятном разрешении какого-либо конфликта в окрестных провинциях, и на лице застывало твёрдое выражение глубокой задумчивости в то время, как Ибрагим делился с ним сложными ситуациями, относительно которых решение так и не было принято. Лишь изредка падишах вставлял в непрерывный рассказ своего визиря пару скупых слов и с предельным вниманием слушал всё до конца, не перебивая без должной необходимости. Время для них обоих пролетело незаметно, как один миг, и, закончив наконец долгое повествование, Ибрагим сперва не поверил, что уже приблизился полдень.       — Я доволен твоими решениями, паша, — удовлетворённо кивнул Сулейман, наградив воина благосклонным взглядом и пустив на сдержанное лицо призрачную тень ласковой улыбки. — С таким помощником, как ты, империя никогда не останется без покровительства. Проси у меня всё, что пожелаешь.       — Оказаться достойным твоей похвалы — уже великая награда для меня, повелитель, — тепло улыбнулся Ибрагим, чуть склонив голову перед султаном. — Я рад, что могу верно служить тебе, большего не нужно.       — Пока ты рядом со мной, государство в надёжных руках, — без единого намёка на сомнения заявил Сулейман и протянул руку к воину, ободряюще хлопнув его по плечу. — Я ещё отблагодарю тебя.       Признательно кивнув повелителю, Ибрагим задержал на нём откровенно мягкий взгляд и переметнул его на светлеющее гладкой лазурью необъятное небо, чью неподвижную поверхность избороздили рваные клочья перистых облаков, гонимых прочь по бескрайнему горизонту стремительными всадниками неуловимого ветра. Где-то вдалеке, в глубине дворцовой рощи, затрещала особенно дерзкая птица, оглашая своей сбивчивой трелью весь погружённый в нерушимое безмолвие парк, и это был первый бойкий голос живого существа, который довелось распознать Ибрагиму с тех пор, как на Стамбул опустилось широкое белое крыло безжалостной зимы. Скользнув глазами по вмиг приободрившемуся Сулейману, визирь понял, что тот тоже заметил беспордонное вмешательство резкого птичьего крика в стройную тишину, и теперь в его безмятежном взгляде мелькнула искорка очаровательного умиления.       — Слышишь, Шупхели? — в приступе глубокого наслаждения обратился к нему повелитель, зачарованно прикрыв глаза. — Весна уже близко. Скоро всё вокруг оживёт после долго сна.       — Весна символизирует начало, — задумчиво заметил Ибрагим, силясь уловить ответную перекличку других лесных обитателей, однако никто так и не отозвался на призывное пение одинокой птицы. Похоже, время пробуждаться пока не пришло. — Иншалла, она принесёт прежнюю радость в наш дом и затмит горе после пережитых невзгод.       — Как кстати ты заговорил об этом, — многозначительно приподнял брови Сулейман и повернулся к другу, с каким-то тайным, пока не доступным выражением на дне проницательного взгляда встретив его невозмутимые глаза. — Прошедшие события сильно подкосили нас всех, и я решил, что пора положить конец трауру. В мою семью снова должно прийти счастье.       — Это чудесно, Сулейман, — искренне одобрил Ибрагим, невольно заражаясь беспричинным восторгом султана, и поддался ближе к нему, хитро прищурившись. — Что же ты задумал, если не секрет?       Пылкая волна нетерпения без предупреждения атаковала охваченное предвкушением тело визиря, так что он едва сдержался, чтобы не поторопить Сулеймана с долгожданным ответом. Непринуждённые глаза повелителя полыхнули игривым огоньком безобидного лукавства, и он наклонился к воину в ответ, понизив голос до проникновенного шёпота:       — Моей сестре Хатидже Султан давно пора выйти замуж. Как тебе известно, она помолвлена с Рустемом пашой. Весной я намерен наконец поженить их, мы устроим пышную свадьбу.       Мимолётное удивление заклокотало в отдалённых глубинах встрепенувшегося сердца Ибрагима, однако большего, чем обычное изумление, он не испытывал, хотя чей-то нарочито упрямый голос в голове рискнул напомнить о прежних, давно преданных забвению чувствах к молодой госпоже, будто рассчитывал, что тем самым возбудит внутри воина совершенно иную реакцию. Досадуя на самого себя, Ибрагим с презрением отогнал прочь непрошенные мысли и попытался искренне порадоваться за Хатидже или хотя бы почувствовать прилив сухого участия к её будущему рядом с Рустемом, но ничего подобного не пробудилось в его отрешённой душе. Ему лишь оставалось надеяться, что сестра Сулеймана действительно желает этого брака и будет счастлива разделить свою жизнь с будущим мужем.       — Уверен, Хатидже давно этого ждёт, — как можно более беспечно ответил Ибрагим, стараясь скрыть от Сулеймана неуместные колебания. — Эта свадьба всех обрадует, не сомневайся.       — Иншалла, друг, — с довольной улыбкой пророкотал повелитель, покосившись на него выразительным взглядом, и добавил как бы невзначай, не забыв окрасить утробный голос в бледный оттенок скромного лукавства: — Я и на твоей свадьбе когда-нибудь хочу побывать. Дай Аллах и тебе познать счастье разделённой любви.       Равномерное потрескивание нескольких миниатюрных свечей так или иначе мешало погружённому в свои мрачные раздумья Ибрагиму сосредоточиться на охвативших его беспорядочных мыслях, и от того любой неверный звук, посмевший отвлечь его, неминуемо превращался в объект нестерпимого раздражения. Только теперь воин по-настоящему осознал, насколько хрупка насилу установленная в его тесных покоях зыбкая тишина, способная немедленно разрушиться, стоит чуждому вмешательству посторонних шумов со всей мощи навалиться на её шаткую стену, так что ему пришлось смириться с отсутствием всякого покоя, необходимого ему для того, чтобы всё обдумать. Рыжие отблески беспечно танцующего пламени робко дребезжали на деревянном покрытии стола, обливая его насыщенным оттенком бледной меди, неуловимые, ищущие достойное пристанище тени с тёмным мерцанием отражались от гибких языков приструнённого огня, беспрепятственно разбрасывая свои бесформенные тела по утопающим в густой тьме углам маленькой комнаты. Все ненавистные взгляду бумаги предусмотрительно были сложены на дальнем углу стола, не смея напомнить о себе, жадным до спасительной подсказки глазам оказалось не за что зацепиться, сколько бы раз они не обследовали изученные вдоль и поперёк апартаменты в попытке отыскать хоть что-то, призванное натолкнуть на верные мысли. И всё же непослушные раздумья Ибрагима неотвратимо утекали прочь от него, как податливая вода сквозь пальцы, так что вскоре он вынужденно признал поражение: здраво оценить предстоящую свадьбу ему удастся лишь тогда, когда он сумеет погасить в растревоженном сердце предательское восстание необъяснимой тоски.       Безобидные на первый взгляд, ни к чему не обязывающие слова Сулеймана попали в самую точку, хоть он и не подозревал, на какие сильные эмоции невольно вывел Ибрагима, упомянув о его личной жизни. Никогда прежде воин и не думал углубляться в тему своего будущего, особенно, по части любви, но теперь все его волнительные думы вновь и вновь стекались к одному — представлению собственной женитьбы, причём такой, какой она могла бы быть, если бы его невестой стала Нигяр. Одобрил бы Сулейман столь обыкновенную для Великого визиря партию, не способную даже обеспечить ему какой-либо рост по карьерной лестнице и нисколько не укрепляющий его положение? Действительно ли это решение возможно назвать разумным, учитывая, что негласный соперник Ибрагима, Рустем, женится на сестре самого султана и тем самым станет на шаг ближе к повелителю? Возвращаясь к тому, что влияние паши из Диярбекира в этом случае прилично возрастёт, Ибрагим, к собственной досаде, начинал жалеть, что позволил столь невыгодному для себя союзу возрасти настолько, что даже Сулейман признал его достойным и правильным. Вероятно, ему не стоило идти на поводу у своих чувств и руководствоваться только желанием сердца, однако что воин мог сделать теперь, когда решение о свадьбе уже принято? В сердце у него жила лишь преданная, искренняя любовь к Нигяр, и лишь с ней одной он хотел бы разделить семейное счастья, пусть против этого выступит хоть весь мир. Возможно, пора перестать держать эти отношения в тайне и рассказать Сулейману правду...       Резкий стук беспордонно ворвался в опьяняющую пелену глубоких размышлений Ибрагима, вынудив его позорно подскачить на месте, и в следующее мгновение дверь в его покои рывком отворилась, поддавшись чьему-то грубому давлению и запуская внутрь зябкую прохладу неприютного коридора. Порывисто вскинув голову на вошедшего, Ибрагим не сдержал приглушённый вздох замешательства, распознав в незванной гостье Нуриман, и тут же поднялся со своего места, вонзив в нарушительницу своего одиночества пристальный взгляд. От чего-то подруга не торопилась заходить в глубь комнаты, а продолжала неподвижно, точно парализованная, стоять на пороге, её объятые опасно безумным огнём глаза метали обжигающие молнии, и в них словно готовилась разразиться неистовая буря, страждущая смести всё на своём пути. Заглянув в её подёрнутое нездоровой бледностью лицо, Ибрагим с пугающей обречённостью прочитал на нём непробиваемое выражение бесконтрольного бешенства, как если бы Нуриман пришла в настоящую ярость, вот только что-то с ней явно было не так, а что, воин даже предположить не осмеливался. Она точно впала в какую-то одержимость, потеряв последние нити спасительного самообладания.       — Нуриман! — больше обескураженно, нежели рассерженно воскликнул Ибрагим, обойдя свой стол и сделав пару шагов навстречу застывшей в дверях девушке. — Сколько раз я просил тебя не врываться? Пойми, ты должна предупреждать меня о своём приходе заранее!       — Какое это теперь имеет значение?! — срывающимся голосом рявкнула подруга, рассекая пропитанный напряжением воздух ребром ладони в неоспоримом жесте, и наконец стремительной поступью вошла в покои, приблизившись к воину почти вплотную. Ибрагим подавил желание отшатнуться, когда сотни импульсивных волн непонятного бешенства с размаху ударили его в грудь, вышибая воздух. — Я из кожи вон лезу, чтобы выполнить приказ, а ты бездействуешь, оставляя меня один на один с этим риском! Когда ты уже вспомнишь, для чего ты здесь, а?! Когда образумешься и начнёшь помогать мне?!       — О чём ты говоришь, во имя Аллаха? — настороженно прищурился Ибрагим и попытался прикоснуться руками к плечам вспыльчивой девушки, однако Нуриман злостно отпрянула, стрельнув в него испепеляющим взглядом. — Успокойся и объясни, в чём дело. И хватит так кричать, нас могут услышать!       — Ты предатель, подлый изменник, вот ты кто! — продолжала вопить Нуриман, словно и не слышала его, и в какой-то момент её блуждающие, полные откровенной, но совершенно необдуманной ненависти глаза вдруг разом погасли. Их бронзовый цвет потускнел, исчез свойственный им здоровый блеск, превратив их в безжизненные каньоны, в которых пересохла вся вода. — Ты!.. Ты заплатишь за это!.. Предатель... Ты... Ответишь...       Натянутый до предела голос Нуриман стремительно слабел, неумолимо теряя свою напористость, через мгновение он уже звучал надтреснуто и едва различимо, лишившись прежней звонкости, а потом и вовсе внезапно затих, оборвавшись. Слепой страх парализовал Ибрагима, не позволяя ему сдвинуться с места, сердце в передавленной растущей тревогой груди испуганно замерло, глухим стуком отдаваясь где-то в висках, дыхание судорожно перехватило, и весь мир как будто замедлился, съёжившись до размера его тёмной комнаты. Блеклые глаза Нуриман безвольно закатились, прячась за прикрытыми веками, она безудержно покачнулась, завалившись назад всем своим стройным телом, и тогда Ибрагим словно очнулся и, сбросив с себя постыдное оцепенение, метнулся к падающей подруге со стойким ощущением, будто увяз в липком болоте. Все его движения стали скованными, точно мышцы отказывались повиноваться, но всё-таки он успел подхватить летящую вниз Нуриман под плечи и спину и удержать её, приняв на себя невесомый вес её обмякнувшего тела. Глаза наложницы плотно сомкнулись, голова бессильно запрокинулась назад, из-за чего открылся беспрепятственный вид на тонкую, грациозную шею, и Ибрагим, не медля, прижал два пальца к артерии и напряжённо прислушался, жаждя почувствовать трепещущую жилку. Наконец в пальцы ударился слабый, но вполне ощутимый пульс, щекотливыми уколами прокатившись по всей его руке, и воин облегчённо вздохнул, мысленно вознеся слёзные молитвы Аллаху за то, что уберёг его незадачливую подругу.       — Нуриман, — всё ещё во власти подступающего ужаса позвал Ибрагим и чуть потряс ослабевшее тело Нуриман, силясь привести её в чувства. Но она не пошевелилась и не открыла глаз, на её лице проступила более явная бледность, сравнимая с бледностью покойника, и от этого пугающего осознания воину стало дурно. — Нуриман! Нур! Нур, открой же глаза! Стража! Немедленно позвать лекаря, бегом! Нуриман...