Разлучённые

      Сотни острых игл бесконтрольного нетерпения снова и снова немилосердно вонзались в кожу Ибрагима, лишая воли его и без того потерявшее всякое самообладание тело и наливая непривычно податливые мышцы ядовитой тяжестью отравленного свинца. Сопротивляться столь огромной силе он не имел ни возможностей, ни желания, так что вскоре безвольное, совершенно потерянное существо испуганного воина окончательно покорилось чужому влиянию непрошенных чувств, чья неизмеримая власть оказалась настолько проникновенной, что затмила собой все жаркие убеждения способного рассуждать здраво сознания. Лихорадочные мысли беспросветно заполонили голову Ибрагима, в беспорядочном вихре проносясь перед внутренним взором со скоростью выпущенных охотником стрел, каждая из них была столь же неуловима и стремительна, как перепуганная лань, и от того воин ни на мгновение не мог сосредоточиться и взвесить ценность полученной вести. Несокрушимая армия противоречивых чувств восстала внутри него, и в смутной душе поселилось отчётливое, ненавистное ему ощущение собственной беспомощности перед роком всемогущей судьбы, которая никогда не упускала шанса доказать своё превосходство, окунуть доверчивое создание в море прошлых ошибок, поставить его перед выбором, а потом отобрать всякое право что-либо решать самостоятельно. Казалось, стальные цепи обвили непокорное существо Ибрагима по рукам и ногам, сковали светлый разум и загнали в тесную темницу потаённых страхов в надежде, что он потеряет бесценное самообладание, пойдёт на поводу своего самого заклятого кошмара и непременно совершит очередной промах, способный вогнать его в ещё более безвыходное положение. Непреодолимая тревога в его объятом смятением сердце боролась с неприступной безмятежностью, слепое отчаяние сцепилось с последним отголоском рассудительности, грозясь в один миг превратить отважного, всегда уверенного в себе воина в неуправляемого беглеца от собственных проблем, не знающего, как поступить в сложившейся ситуации и есть ли смысл что-то менять. Никогда прежде Ибрагим не чувствовал себя настолько уязвимым и слабым, при всей имеющейся у него завидной силе, никогда ещё его глубинные ощущения не превращались для него в беспощадных врагов, жаждущих его крови. Прошло без малого около получаса перед тем, как визирь наконец осознал, что теперь вынужден вести жестокую войну с самим собой, и лишь от него зависит исход этого непредвиденного происшествия, с последствиями которого он уже успел так или иначе примириться. Целый шквал глубокого потрясения, что без предупреждения обрушился на Ибрагима в то мгновение, когда он услышал приговор лекаря, понемногу схлынул с его напряжённых плечей, отпуская на долгожданную свободу узника внутренних предубеждений, однако неподъёмная тяжесть чужого бремени никуда не исчезла, и ноша его росла с каждой утраченной впустую минутой, проведённой им в полном бездействии. До сих пор воин не понимал, как ему следует реагировать на то, что он узнал, но ещё больше его заботила реакция той, кто стала невольной причиной всех его унизительных переживаний.       Бережно уложенные тонкие руки неподвижной Нуриман приковали к себе жадный взгляд Ибрагима, страстно желавшего уловить любое краткое движение её изящных расслабленных пальцев, но те как назло сохраняли мертвенное оцепенение, как и всё стройное тело впавшей в забытьё девушки, что во власти неотвратимого оледенения казалось ещё более маленьким и хрупким. Потеряв счёт времени, воин вот уже несколько минут неотрывно наблюдал за подругой пристальным взглядом и ни на секунду не сводил с неё глаз, боясь пропустить желанное мгновение её скорого пробуждения. Весь мир для него словно замедлился, превратившись в один сплошной ком тягучей вечности, ему чудилось, будто после ухода лекаря миновало без преувеличения несколько часов, хотя в действительности обморок Нуриман не продлился слишком долго, и сейчас она больше походила на спящую. С языка визиря уже готовился сорваться непоправимый диагноз лекаря, ему не терпелось избавить себя от этого непосильного знания и поставить Нуриман в известность, однако её грядущая реакция, вне всяких сомнений, будет непредсказуемой, так что Ибрагим даже не предполагал, чего ему ожидать. Мирно опущенные веки девушки вдруг затрепетали, заставив зазевавшегося воина встряхнуться, ровная тень от густых ресниц пришла в зыбкое движение, и вскоре плотно смежившиеся глаза подруги резко распахнулись, выдернув её из бездонного омута кратковременного забвения. С шумом втянув в себя спёртый воздух, точно вынырнув на поверхность из-под взволнованной глади буйной воды, Нуриман бегло оглядела уютные покои Великого визиря вмиг прояснившимся взглядом, и спустя мгновение взор её приобрёл утраченное прежде выражение неоспоримого понимания, подсказав обрадованному воину, что она наверняка всё прекрасно помнит. Бледное лицо девушки стремительно налилось присущим ему здоровым румянцем, но в заспанных глазах по-прежнему читалась изнурительная слабость, поэтому, когда она упёрлась чуть дрожащими руками в диван и попыталась подняться, Ибрагим мягко, но при этом настойчиво остановил её, тронув за плечо.       — Не вставай, лекарь сказала, тебе нужен отдых, — торопливо произнёс он и для пущей убедительности смерил подругу назидательным взглядом, хоть и не мог скрыть одолевавшее его облегчение. — Одному Аллаху известно, как ты напугала меня, Нуриман! Хорошо, что ты наконец-то очнулась.       — Что... Что со мной было? — еле слышно пролепетала Нуриман, послушно опускаясь обратно на пружинистый матрас дивана, и обратила на Ибрагима непонимающий взор, приправленный отчётливым эхом минувшего припадка. — Я помню, как пришла к тебе и кричала... Но дальше всё как в тумане. Почему я здесь?       — Ты упала в обморок, — мрачно ответил Ибрагим, с сожалением поморщившись. Теперь, когда миг признания был так близок, ему отчаянно хотелось оттянуть его, чтобы не шокировать подругу неоднозначной новостью. — Я позвал лекаря, он осмотрел тебя...       — И что? — в нетерпении перебила наложница и снова приподнялась, в немом ожидании сверкая погружёнными в пелену беспамятства глазами, из которых практически полностью исчезли всякие признаки прежнего недомогания. — Что он сказал? Я чем-то больна? Иншалла, это не опасно?       Нужные слова подкатили к горлу вместе с потоком рвущегося наружу воздуха, но внезапно застряли на полпути, и из груди Ибрагима вырвался только сдавленный вздох, яснее всего прочего разоблачивший нахлынувшее на него неприятное чувство обречённости. Пришло время поведать Нуриман правду, но он впервые серьёзно задумался о последствиях этой необходимости и не мог вот так просто сообщить ей непоправимую истину, рискуя повергнуть её в состояние глубинной подавленности, что могло бы стать худшим исходом их предстоящего разговора. В прояснившихся глазах Нуриман горело столько неконтролируемого ожидания вперемешку с хорошо замоскированным под колебательное хладнокровие страхом, что Ибрагим продолжал давить на съёжившееся вокруг них разряжённое пространство своим напряжённым молчанием, лишь бы не сделать ещё хуже. Заподозрив что-то неладное или, возможно, заметив промедление воина, Нуриман настороженно сощурилась, и её предвкушающий взгляд приобрёл стальной оттенок железного упрямства, выдавая её неумолимое стремление добиться своего любой ценой.       — Ибрагим, — с нотой закипающей угрозы в надтреснутом голосе прохрипела Нуриман, вытянув шею навстречу замешкавшемуся визирю. — Отвечай же, что сказал лекарь? Это что-то серьёзное, поэтому ты молчишь? Не хочешь меня расстраивать?       — Нуриман, — с трудом справившись с сопротивлением собственных голосовых связок, выдавил Ибрагим и тотчас же почувствовал, как сердце его замедлило свои удары, а дыхание повисло где-то в воздухе, оставшись для него в полной недосягаемости. — Ты только не волнуйся, ладно? С тобой всё в порядке, ты не больна, просто... Ты беременна. Ты носишь под сердцем ребёнка нашего повелителя.       Неоднократно за прошедшие минуты Ибрагим представлял себе возможную реакцию Нуриман на эти слова, но то, что произошло с ней в реальности, определённо проивзошло все его ожидания. Мимолётное изумление в блуждающем взгляде подруги почти мгновенно сменилось неистовой яростью, в янтарных глазах полыхнула огненная молния, так что казалось, будто в них разгорелось настоящее пламя, насытив их жадным оттенком искристого золота. Уже не обращая внимания на уговоры Ибрагима, Нуриман порывисто, едва не расстянувшись на полу, встала с дивана и прошествовала стремительной поступью в глубь маленьких покоев, тяжело и прерывисто дыша, как после длительного бега. Грудь и рёбра ходили ходуном в бешеном темпе, дрожащие пальцы запустились в волосы и с силой вцепились в них, каждый вздох вырывался наружу с тихим, отчаянным стоном, подсказывая обескураженному Ибрагиму, что девушка оказалась на грани истерики. Впервые ему довелось увидеть подругу в такой неуравновешенной панике, спасательная нить самоконтроля внутри неё явно с треском надорвалась и теперь могла распуститься в любую секунду, а воин даже не знал, что ему следует предпринять и как успокоить обезумевшую от страха и гнева наложницу.       — Этого... Этого не может быть! — во власти слепой безысходности воскликнула Нуриман, метнув на Ибрагима полный безумного смятения взгляд, и развернулась к нему так резко, что покачнулась всем телом. — Я же... Я всегда соблюдала осторожность, я держала дистанцию и не позволяла ему слишком многого! Как, во имя Аллаха, такое могло произойти?!       — Разве ты не принимала лекарства? — подозрительно нахмурился Ибрагим, не спуская с неё пронзительного взгляда.       — Я была уверена, что справлюсь без них! Небеса, какая же я глупая! Всё из-за меня, я во всём виновата! Как я могла быть такой недальновидной и доверчивой?!       — Нуриман, успокойся, — примирительно изрёк Ибрагим, твёрдо посмотрев в охваченные паническим страхом глаза подруги. — Всё не так уж плохо, согласись. Это твой шанс начать новую жизнь здесь, рядом со мной и повелителем. Подумай, если ты родишь шехзаде, то станешь госпожой, правительницей всего мира и сердца самого падишаха. Ты обретёшь безграничную власть!       Подёрнутый бешенством взгляд Нуриман полыхнул настоящим безудержным гневом, и в следующее мгновение она уже очутилась рядом с Ибрагимом и нависла над ним, приблизив к нему пышущее обжигающей яростью побледневшее лицо. Испуганно отшатнувшись, визирь усилием воли поборол непрошенную робость и с достоинством выдержал испепеляющий взор девушки, хотя пойманное в тиски предательского ошеломления сердце встревоженно забилось в самый дальний уголок стеснённой груди, опасаясь ненароком выдать недозволенный трепет.       — Ты что, правда не понимаешь?! — в сердцах рявкнула Нуриман и всплеснула руками, наклоняясь к воину всё ближе и ближе. — У меня будет ребёнок от вражеского правителя, в нём течёт кровь Османской Династии! Как я могу позволить появиться на свет тому, от кого должна немедленно избавиться?! Или ты забыл, какая участь настигла шехзаде Мустафу? Пойми, этому ребёнку нет места в моей жизни!       — Хотела ты того или нет, но в тебе живёт невинная душа, — ничуть не смутившись, заявил Ибрагим и упёрся ладонью в плечо девушки, твёрдо отстраняя её от себя. — Теперь у тебя нет иного выхода, кроме как родить этого ребёнка и вырастить из него наследника Османского трона. Отныне твоя судьба и судьба империи неразрывно связаны, ты должна стать частью Династии.       — Никогда! — неоспоримо отрезала Нуриман и стрельнула на визиря таким озлобленным взглядом, что он невольно отвёл глаза, не выдержав этого напора. — Этому не бывать! Раз уж я совершила оплошность, позволив себе излишнюю беспечность, мне придётся исправить свою ошибку. Я сделаю всё, что угодно, но не дам этому беззаконию разрушить мою жизнь!       — Но что ты можешь сделать? — обречённо покачал головой Ибрагим, в немом отчаянии пытаясь разглядеть в неприступных глазах Нуриман хоть толику привычной рассудительности. — Стрела уже выпущена, назад пути нет. Тебе остаётся только смириться и подумать о своём будущем.       Медленно отпрянув от воина, девушка испустила долгий, усталый вздох и камнем опустилась на мягкий диван, низко повесив увенчанную растрёпанными волосами голову. Её тонкие плечи разом поникли, из-за чего безупречно поставленная господская осанка сгорбилась, она опёрлась острыми локтями на свои колени и спрятала лицо в ладонях, замерев в этой изолирующей позе на некоторое время, показавшееся Ибрагиму длиннее самой вечности. Очевидно, она напряжённо думала, так что воин не решился её отвлекать и лишь тихо вздохнул, выпуская из сдавленной волнением груди оставшееся напряжение и очищая болезненный разум от противных отзвуков прошедшей вспышки невольного гнева.       — Я не смирюсь с этим, Ибрагим, — вдруг подала дрожащий голос Нуриман, и её руки скользнули по осунувшемуся лицу, являя визирю скрытые за их тенями мерцающие решительностью глаза. — У меня есть лишь один выход. Я должна избавиться от ребёнка.       — Что ты такое говоришь? — в неверии воскликнул Ибрагим, вонзив в сломленную подругу откровенно потерянный взгляд. Всё внутри его доверчивого существа протестующе возбудилось, наперебой твердя, что его давний друг, которого он знает лучше самого себя, не может пойти на подобное преступление, и воин, слушая возмущённую трель своего встревоженного сердца, неустанно повторял про себя эти утешительные, но такие хрупкие слова. — Ты не пойдёшь на такое, я знаю! Ты не настолько жестока, чтобы оборвать невинную жизнь!       — Похоже, ты совсем меня не знаешь, Рахман, — с неприкрытым пренебрежением фыркнула Нуриман, и внезапно старое имя из её уст прозвучало для Ибрагима, как звон в ушах после мощной пощёчины. — Ради исполнения святой воли своего повелителя я готова на всё. Этого требует от меня мой долг. Если я оставлю этого ребёнка в живых, если не избавлюсь от него сейчас, то потом будет поздно, и наша миссия закончится полным провалом! Я обязана принести жертву.       — То, что ты вознамерилась сделать, очень опасно, Нур! — с досадой процедил Ибрагим и подсел ближе к девушке, опустив ладонь на её обнажённое рукавом платья тонкое предплечье. На прикосновение она никак не отреагировала, даже не подняла на него немигающие глаза, горевшие слепой уверенностью. — Ты сильно рискуешь. Подумай, стоит чему-то пойти не так, и ты умрёшь! Неужели ты этого хочешь?!       По-прежнему не отрывая отрешённого взгляда от собственных коленей, Нуриман рывком отдёрнула руку, сбросив с себя ладонь визиря, и обхватила себя за плечи, словно желая спрятаться от нависшей над ней угрозы или уйти от необходимости совершать столь сложный и роковой для неё выбор. В глубине опалённой жарким огнём возмущения груди Ибрагима бурлила сотня убеждающих речей, призванных вразумить отчаявшуюся девушку, и каждая из них боролась за своё право быть сказанной, однако он медлил. Медлил, потому что прекрасно видел, что его вспыльчивая подруга уже всё решила, а значит, она не отступит. Теперь, когда она твёрдо собралась подвергнуть себя такому риску и убить ни в чём неповинное дитя, её собственное, кровь от её крови, ничто на свете не сможет её переубедить.       — Пусть так, — глухо проронила Нуриман, упрямо пряча от Ибрагима лишённые всякого выражения пустые глаза. — Мне жизни не жалко. Путь, на который мы с тобой ступили, и так полон смертей. За правое дело я готова умереть.       — Нуриман...       — Не пытайся отговорить меня, Ибрагим. — Нуриман неожиданно встала, и в её натянутом до предела голосе зазвенели стальные нотки убийственного хладнокровия. — Я уже всё решила. Ребёнок, которого я ношу под сердцем, не принадлежит мне, он — наследник наших врагов. А с врагами я всегда поступают очень просто: я уничтожаю их.       Выудив из кармана звенящий, до краёв наполненный золотом мешочек, Ибрагима протянул его застывшей перед ним в полупоклоне повитухе и с неожиданной для самого себя невозмутимостью проводил взглядом осторожное движение, с котором она приняла заслуженную награду. Глаза женщины полыхнули скупым огоньком искренней признательности, и она присела перед воином в почтительном поклоне, крепко сжав в ладони деньги, а когда выпрямилась, в ней словно прибавилось неуместной смелости, как всегда бывает с рабами, удостоившимися щедрого дара.       — Учти, то, что произошло здесь, останется между нами, — понизив голос, прошептал Ибрагим повитухе, близко склоняясь к ней, и с намёком на угрожающее предупреждение заглянул в её непорочные глаза. — Никто не должен об этом знать. Если ты хоть кому-нибудь проболтаешься, я тебя казню, поняла?       — Не беспокойтесь, паша, — учтиво отозвалась женщина таким же тихим тоном и чуть наклонила голову, выражая беспрекословное подчинение. — Я сохраню эту тайну. Но что, если возникнут вопросы?       — Наложница заболела, с кем не бывает, — небрежно пожал плечами Ибрагим, понемногу начиная терять драгоценное терпение. — Никого не подпускай к ней без должной необходимости. А сейчас иди.       Отвесив неторопливый поклон, повитуха попятилась к двери и, провожаемая долгим взглядом визиря, скрылась за дверью лазарета, наконец погрузив утопающее в какафонии всевозможных запахов помещение в звенящую тишину, что нарушалась лишь едва различимым шелестом чужого глубокого дыхания. Негромко вздохнув, Ибрагим прошёл в глубь небольшой, просто устроенной комнаты, погружённой в сонливый полумрак, и остановился рядом с койкой, где, закутанная в ослепительно белые, свежие простыни, расположилась Нуриман, уже немного оправившаяся после минувшей процедуры. Отенённые глубоким сумраком тусклые глаза исподлобья стреляли на воина смешанным взором, в них всё ещё приютилось безутешное эхо прошедшей боли, но смотрели они как и прежде дерзко, почти вызывающе, словно не они несколько страшных мгновений назад были готовы выпустить на волю постыдные слёзы. На бледном лице Нуриман недвижимо застыло выражение нестерпимых страданий, узкий лоб прочертили блестящие полосы высохшей испарины, открытая широким вырезом сорочки лебединая шея оставалась влажной после того, как по ней стекал пот вперемешку с безудержными слезами. И всё-таки девушка со всем достоинством выдержала опасную операцию, и теперь ей предстояло провести несколько дней в лазарете, поскольку испытанные ею мучения порядком истощили её, чего она не хотела демонстрировать даже Ибрагиму. Однако воин не поддавался на обманчивую непринуждённость подруги и прекрасно понимал, как сильно она боялась испустить свой последний вздох и какие безумные, лишающие воли страхи терзали её взволнованное сердце всё то время, что она провела во власти бесконечной боли, не имея возможности как-либо облегчить себе невыносимые страдания. Но теперь самое страшное осталось позади, и Нуриман выжила, чему Ибрагим невыразимо обрадовался: как того требуют порядки, он не присутствовал при операции, но мыслями и душой неизменно находился рядом с девушкой, поддерживая в ней силы и жизнь своими нескончаемыми молитвами. Глубинный страх и острая тревога постепенно отпускали его до предела напряжённое существо, возвращая в обволакивающий податливое сознание туман властной безмятежности, и, лишь раз бросив обеспокоенный взгляд на распростёртую на постели ослабевшую, но живую Нуриман, Ибрагим испытал небывалый прилив сокрушительного облегчения. До последнего он терялся в пугающих предположениях и противных ожиданиях скорбного известия о смерти его давней подруги, но Аллах сжалился над грешной душой изведённого переживаниями воина и сохранил ей жизнь, забрав к себе только ни в чём неповинного ребёнка.       Казалось, в истощённом длительной болью теле Нуриман с трудом находились ничтожные силы даже на то, чтобы просто моргать, но для пережитых мучений взгляд девушки представлялся поразительно ясным и бесстрастным, лишённым каких-либо намёков на поселившийся в нём предательский страх. Стоило Ибрагиму приблизиться, и она тут же прикрыла покрасневшие глаза, рассчитывая, видимо, притвориться спящей, однако визирь отлично видел, что она не спит, а в её медленно оживающем лице не читалось ни единого признака непреодолимого желания забыться беспробудным сном. Бесшумно опустившись на край жестковатой койки, Ибрагим внимательно осмотрел Нуриман проницательным взглядом в поисках каких-либо признаков возможного недомогания, задержался на мерно вздымающейся впалой груди, нехотя признавая, что беспокоиться ни о чем. Акушерка сделала всё, что необходимо, чтобы сберечь для него жизнь его упрямой подруги, и всё же навязчивые угрызения совести непрошенно овладевали робким сердцем Ибрагима, безжалостно напоминая ему о том, что невинный плод убит, пролита кровь нерождённого ребёнка, возможно, шехзаде, в котором крылось будущее Династии. Он мог стать их спасением, новой надеждой, но его больше нет.       — Как ты себя чувствуешь? — осмелился обратиться к Нуриман Ибрагим и невольно поморщился от того, с какой неуместной громкостью прозвучали среди неприкосновенного безмолвия его приглушённые слова.       Медленно повернув к нему голову, Нуриман открыла глаза, уставилась на воина пристальным, чуть ли не враждебным взглядом и несколько томных мгновений просто молчала, словно собираясь с мыслями перед предстоящим разговором. Впервые, глядя в её всегда откровенные, говорившие то, что думали, глаза, визирь не мог с точностью определить, какие противоречивые чувства одолевают его подругу: было то непроизвольное сожаление или мрачное торжество, приправленное потаённой усталостью. Прежде, чем заговорить, девушка испустила изнурительный вздох и наконец с присущей ей неприступностью ответила на заботливый взгляд Ибрагима.       — Лучше не бывает, — с нездоровой хрипотой выдавила Нуриман и вдруг неприметно усмехнулась, сделав это с таким видом, будто каждое неверное движение причиняет ей боль. — А ты так сильно переживал за меня, да?       — Конечно, — с жаром отозвался Ибрагим и наклонился к ней, коснувшись рукой её ледяной, как свежекованная сталь, ладони. — Я молился, чтобы Аллах сохранил тебе жизнь. Если хочешь знать моё мнение, я по-прежнему считаю эту затею безумной и неправильной, но тебя невозможно переубедить.       — Я ни о чём не жалею, — чуть тише обронила Нуриман, и впервые в её дребезжащем голосе промелькнуло нечто, отдалённое похожее на подавленное сожаление. — Я сделала то, что должна... Ты это знаешь. Само рождение этого ребёнка стало бы преступлением...       — Значит, его целенаправленное убийство для тебя не преступление? — укоризненно проворчал Ибрагим, но голос повышать не стал: его подруга выглядела на редкость слабой и хрупкой, так что ему не хотелось возбуждать в ней очередную волну горячего гнева. — Ты добровольно рассталась со своим единственным шансом начать всё с начала, умертвив собственное дитя. Разве твоё материнское сердце сможет выдержать такой груз вины, такую боль?       Нуриман ничего не ответила, и по её угрюмому молчанию Ибрагим догадался, что его слова явно задели её за живое. Высвободив руку из-под его ладони, девушка отвернулась от воина, перевернувшись на другой бок, и спрятала от него свои выразительные глаза, очевидно не желая, чтобы он распознал те непростые чувства, что сейчас боролись друг с другом в её раненой душе. Разумеется, Ибрагим никогда не сомневался, что у его воинственной подруги есть сердце, способное на сострадание и любовь, поэтому испытал приятный прилив мрачного торжества при виде того, как в ней взыграла уснувшая совесть.       — Ты напрасно пытаешься вызвать во мне чувство вины, — приглушённо бросила в пустоту Нуриман, словно прочитав мысли друга, и в тот же миг воин внезапно устыдился своего коварного плана. — Материнские чувства мне чужды. Я росла в одиночестве, никому не важная и всеми брошенная, как и ты. Я никогда не смогу стать достойной матерью.       Больше она не проронила ни слова, и спустя несколько томительных минут увесистого молчания, грозовой тучей повисшего между ними, Ибрагим заподозрил, что Нуриман уснула, вымотанная долгой операцией и выпавшими на её долю непростыми испытаниями. Скрытый под простынёй изгиб её впалого бока едва заметно шевелился в такт затихающему дыханию, на неподвижное лицо с небрежным изяществом ложились тёмные пряди распущенных волос, окончательно пряча от страждущего взгляда Ибрагима плотно закрытые глаза, притаившие в себе следы сдержанной тоски. Ему не хотелось уходить и оставлять Нуриман наедине с её негласными сомнениями, так что воин остался сидеть рядом с ней и, дабы не смущать её своим пристальным вниманием, отвёл взгляд в сторону, задумчиво наблюдая за тем, как тонкая завеса причудливых теней танцует перед ним в замысловатом вальсе, завораживая его безвольное существо своим призрачным изяществом. Навязчивые мысли о том, что всё могло сложиться иначе, если бы он вмешался, без предупреждения просочились в освобождённый от всяких дурных предчувствий разум Ибрагима, но он поспешил отогнать их прочь, с силой зажмурившись. Выбор, который сделала Нуриман, принадлежал лишь ей одной, и теперь он был точно уверен, что расплачиваться за совершённый грех ему не придётся.       Необъятное пространство распростёртого над притихшей землёй темнеющего неба безвылазно утопало в страстном плену чёрного бархата, что неумолимо расползался вдоль всего горизонта всё дальше и дальше настолько стремительно, что никто не успел бы заметить, куда так ловко испарились недавние последние вспышки алеющего заката, сменившись тягучим, неторопливым наступлением застенчивых сумерек. Минувшая неотвратимая смерть измазанного в янтарном мёде солнца прочертила угасшее небесное полотно призрачной пастелью нежной сирени, но и та безвозвратно тускнела под гнётом насыщенной синевы, чьё бесцеремонное вмешательство яснее всего прочего извещало о приближении непроглядной темноты. Вскоре властная ночь с притворной мягкостью накрыла податливую оболочку бренного мира, совершенно бесшумно подкравшись к нему со всех сторон, и вот уже её верные слуги, незыблемые тени, с поразительной гибкостью расползлись везде, куда могли добраться, погрузив всё вокруг в беспросветный омут сумрачного тумана. Меж стройных стволов заснувших деревьев, убегающих недоступными верхушками в самый пик безмятежного неба, безостановочно сновали хитрые силуэты, выявленные разыгравшимся воображением из беспорядочного клуба изворотливого дыма, так что порой терялись и без того нечёткие очертания непоколебимой земли, и казалось, будто неприступный купол уставшего мира парил в насыщенном воздухе. Наступившая тьма представлялась столь глубокой и неприступной, что далёкие вершины кипарисов и дубов пугливо прятались где-то в её стальных объятиях, скрытые от посторонних глаз её заботливыми, ласковыми руками, из-за чего создавалось стойкое впечатление, что прежде недосягаемое небо отчаянно стремилось к земле, жаждя отыскать пристанище на её неподвижной груди. Ни единый беспордонный шум не смел тронуть своим непрошенным вмешательством воцарившееся повсюду хрупкое безмолвие, даже проказливый ветер с неожиданной робостью дрожал в ворохе редкой весенней листвы, подстрекая её недовольно лепетать вопреки устоявшейся вокруг тишине. Лишь отдалённые, заметные лишь опытному слуху звуки невозмутимой задорной музыки продолжали как ни в чём не бывало разлетаться по замершему пространству, порождая по пустынным окрестностям дворцового парка зыбкое эхо, и невольно заводили готовые забыться долгим сном слабые сознания, вынуждая их хозяев вновь и вновь пускаться в бодрые танцы.       Скромные звёзды смущённо подмигивали Ибрагиму из своей извечной обители, словно завлекая его рассеянное внимание игривым поблёскиванием лучистых тел, и без особого труда заманивали его блуждающий взгляд своей неземной красотой, заставляя его становиться более осмысленным и задумчивым. Если бы кто-нибудь осмелился поинтересоваться у воина, сколько времени он уже сидит вот так неподвижно, надёжно укрытый от любопытных зевак приклонёнными ветвями старой осины, то не получил бы точного ответа, поскольку он сам терялся в догадках, какую значительную часть своего заслуженного отдыха потратил впустую, прохлаждаясь в дворцовом саду. Полный неоправданной и абсолютно чуждой визирю суеты сумасшедший день наконец-то подошёл к завершению, и всё равно где-то под сводами величественного дворца обитатели Топкапы и не помышляли о необходимом сне, продолжая с рассвета начатое веселье. Несмолкаемая с самого утра подвижная музыка порядком приелась охотничьему слуху Ибрагима, с каждым прошедшим часом раздражая его всё больше и больше, и в попытке найти долгожданное уединение он забился в самую глушь пропитанного незабвенными ароматами распустившихся цветов парка, утешая себя мнимыми ожиданиями хоть какого-то покоя. Даже теперь, когда на смену трудному дню пришла всегда сдержанная и неизменно великолепная в своём воплощении ночь, воину невосполнимо не хватало того бережного затишья, что нерушимо повисло среди молчаливых деревьев ещё с тех пор, как округлый край румяного солнца едва коснулся подёрнутого жидким золотом горизонта, и всё внутри его растревоженной души отчаянно требовало желанного умиротворения. К счастью, ветхая осина, под которой Ибрагим устроился незадолго до наступления усыпляющего вечера, находилась достаточно далеко от самого разгара всеобщего празднования, и ничто вокруг не напоминало о главном событии этой весны, возбуждающем в его потерянном сердце странную бурю противоречивых чувств, а главное, никому бы не пришло в голову искать его именно здесь, в дебрях дичающего парка. Существовал лишь один человек, который непременно отправился бы на его поиски, не обнаружив его среди остальных гостей, но в это мгновение он находился рядом с воином и вместе с ним коротал непрерывные часы тоскливого одиночества, как и прежде чутко ощущая любую незначительную перемену в его состоянии и без слов понимая, что сейчас следует хранить скупое молчание.       Очаровательная прохлада иссохшего ствола приятно расслабляла вытянутый позвоночник Ибрагима, беззастенчиво просачиваясь ему под одежду и пуская вдоль замученных постоянным напряжением мышц божественный озноб, так что на миг он прикрыл устремлённые в чёрное небо глаза, откровенно наслаждаясь полученной долей трепетного оцепенения. В то же время сырая земля, лишь слегка тронутая пробившейся сквозь затверделую почву травой, неустанно одаривала застывшее тело мягким теплом, маленькие стебельки ненавязчиво щекотали нежную кожу ладоней, оставляя на них неприметные капельки быстро испаряющейся влаги. Пугливые дуновения заискивающего ветра доносили до открытого всем своим ощущениям воина едва уловимый запах пряной соли, приправленный острым одухотворением морского прибоя, а затесавшийся в столь необычной смеси терпкий аромат цветущих роз наполнял его грудь непередаваемым восхищением, обволакивая внутренности опьяняющей сладостью наступившей весны. Чувствуя рядом, на легко сокращаемом расстоянии, тонкое плечо верной Нигяр, Ибрагим был готов безвозвратно раствориться в бездонном озере охвативших его возвышенных эмоций, довериться непреодолимой тяге склонявшей его к непоправимому искушению власти, воссоединившись со своей непорочной любовью, стать с ней одним целым. Приправленные каким-то завороженным выражением прелестные глаза подруги так же неотрывно изучали причудливую россыпь всезнающих звёзд, полностью погружая её в боязливый транс, и от того Ибрагиму начинало казаться, что она молчаливо общается с ними на известном лишь ей одной небесном языке, а столь же немые мерцающие тела беспрекословно понимают её, как если бы она являлась их негласной повелительницей. И всё же затянутый туманной завесой губительного забвения взгляд Нигяр представлялся поражённому воину ярче и волшебнее самой смелой звезды, даже окутанный вездесущими призраками жадной тьмы, и в порыве нахлынувшей на него нежности Ибрагим медленно наклонился к калфе, оставляя невесомый, но жаркий поцелуй на её открытой собранными волосами шее. От неожиданности девушка безудержно содрогнулась, мгновенно разрывая опутавшие её прочные сети непрошенного забытья, и обратила на него вмиг прояснившийся взгляд, в котором затеплилась ответная безграничная любовь.       — Хорошо, что ты со мной, — с щемящей лаской пророкотал Ибрагим, поверхностно улыбнувшись, и скользнул носом по гладкому лбу Нигяр, пригладив выбившиеся из причёски тонкие пряди. — Сейчас одиночество кажется мне невыносимым.       — Я думала, ты напротив хочешь остаться один, — вполголоса заметила Нигяр и с присущей ей проникновенной внимательностью заглянула ему в глаза, позабыв спрятать на дне собственного взгляда отголоски потаённой тревоги. — Разве не потому ты ушёл со свадьбы так рано?       — Я ушёл, потому что почувствовал себя лишним, — нехотя признался Ибрагим и отвёл взгляд, чувствуя закипающее негодование от того, что подруга попыталась подобным подлым образом влезть ему в душу, напомнив о никяхе. Но тотчас же он спохватился, что калфа не преследовала иной цели, кроме как поддержать его и при необходимости утешить, и это осознание вынудило его смягчиться: — Понимаешь, я не могу разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, я должен радоваться за счастье Хатидже, но с другой, мне кажется, будто я что-то упускаю. Не хочу признаваться даже самому себе, что меня это так волнует.       — Ты... Жалеешь, что не находишься сейчас на месте Рустема? — осторожно осведомилась Нигяр и внезапно попала в самую точку. Каким-то образом ей удалось одной фразой описать непростое состояние Ибрагима, которому он столько времени тщетно пытался найти объяснение.       При пугающей мысли о том, что причина одолевавших его предубеждений крылась именно в неоправданном сожалении по отношению к сестре султана и её новоиспчённому супругу, воина всего передёрнуло, и он поспешил отвернуться, испытав предательский прилив жгучего стыда. Разве он не клялся самому себе и Нигяр в бесконечной и преданной любви, разве не заверял подругу в том, что рядом с ней он желает обрести семейное счастье? Почему же теперь, когда Хатидже наконец остепенилась и выбрала спутника своей жизни, Ибрагима мучают такие совестливые сомнения по поводу правильности его собственного выбора? Порывисто встряхнувшись, словно желая избавиться от коварных искусителей помутнённого усталостью рассудка, Ибрагим схватил Нигяр за плечи и, не обращая внимание на её протестующий вздох, развернул её к себе, с непомерной жаждой вглядываясь в её многогранные глаза. Ему до боли в сердце не хватало этого нежного взгляда, бережных прикосновений женственных рук, возбуждающего поцелуя, без которого он просто не мыслил своего существования. И всё это ему могла дать только Нигяр.       — Твоя любовь делает меня сильнее, — проникновенно заговорил Ибрагим, мягко привлекая растерявшуюся девушку ближе к себе. — Мне не нужно ни чужое влияние, ни несметные богатства, ничего из того, что теперь будет у Рустема. Я никогда не стану жалеть о сделанном выборе. Никогда, запомни. В целом свете я хочу только одного: быть рядом с тобой.       — Ибрагим, я тоже этого хочу, — тихо усмехнулась Нигяр, и её светлое лицо озарилось искренней, невинной улыбкой, на какую была способна только она. В сгустившейся вокруг них страждущей тьме её проницательные глаза напоминали пламя сгорающих под ветром свечей, неустанно сверкая в липких объятиях искусных теней, как пара путеводных звёзд. — Но... Возможно ли это? Суждено ли когда-нибудь и нам сыграть собственную свадьбу? Как долго нам прятаться ото всех, скрывая свои чувства? Аллах свидетель, как я мечтаю о том, чтобы нам больше не пришлось притворяться!       — Когда-нибудь мы сможем быть вместе, Нигяр, — со всей уверенностью заверил подругу Ибрагим, склонившись к ней ещё ближе, так, что расстояние между ними оказалось ничтожно мало, и прильнул лбом к её лбу, ощутив знакомое пленительное возбуждение от того, что чужое горячее дыхание приласкало его губы. — Наша свадьба станет самой пышной и величественной во всём мире, а мы с тобой обретём вечное счастье. Инашалла, такой день наступит. Я тебе обещаю.       По пропитанному робкой нерешительностью взгляду Нигяр воин понял, что она собралась возразить, но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, он прижал к себе её трепещущее от непонятного волнения подтянутое тело, крепко обхватив руками чуть дрожащие плечи, и с жадностью прильнул к её манящим губам, тут же позабыв обо всём на свете. Безвольно поддавшись чужой властной нежности, Нигяр обмякла в горячих объятиях Ибрагима, и не подумав отпрянуть от его губ, и лишь углубила страстный поцелуй, словно стремясь насытить умирающее от нестерпимой жажды существо живительной силой воскрешающей любви. Удовлетворённо проследив за неподдельным желанием девушки, Ибрагим с непередаваемым наслаждением прикрыл глаза и почти сразу ощутил, как тягучие силы не поддающегося сопротивлению беспамятства сгущаются вокруг него и неотвратимо утягивают в далёкую бездну, а ему совершенно не хочется противиться этому опасному плену. Согреваемый тёплыми объятиями Нигяр, воин окончательно сбросил с себя стальные оковы предательских сомнений и впервые с тех пор, как началась долгожданная свадьба, он почувствовал себя по-настоящему свободным, таким, словно все его смелые мечты уже сбылись, и он увлекает свою любимую в ещё более соблазнительный поцелуй, чтобы провести с ней брачную ночь.       Щедрое тепло полуденного солнца снисходительно простёрлось по страждущей земле, что изголодалась по живительной силе его бодрящих лучей за долгую пору беспощадных холодов, обласкало плавными прикосновениями каждую неровность, каждую трещинку на грубой поверхности городского асфальта, словно стремясь залить эти порочные изъяны твёрдым слоем остывающего золота. Щербатый ряд выстроенных вдоль улицы разнообразных домов, привлекающих своей очаровательной, простецкой скромностью, как по хитрому замыслу самого небесного светила отбрасывал изогнутую, неразделимую тень на страдающих от преждевременного зноя суетливых созданий, являясь единственным для них спасением в пору не по весеннему жаркого дня и позволяя всем страждущим отыскать необходимый приют под покровом прохладного полумрака. Черепичные крыши, кое-где развороченные штормовыми ветрами и от того выглядевшие особенно старыми и изувеченными, безропотно приломляли матовым покрытием смелое мерцание пристроившихся на них бесцеремонных лучей, сберегая на себе драгоценное весеннее тепло, и властное солнце ликовало, наблюдая за тем, как постепенно весь недоступный ему прежде город утопает в золотистых водах его великодушного сияния. Каменные стены как особо древних, покачнувшихся построек, так и совсем молодых, пестревших своим дерзким убранством, точно приобразились под прицелом жгучего взгляда небесного тела, мгновенно став чище и привлекательнее, но от того на улицах будто бы разгорелось настоящее неистовое пламя, настолько нестерпимым сделался царивший меж тесных домов зной. Сновавшие туда-сюда по переполненным улицам озабоченные горожане торопились поскорее скрыться от палящих лучей под редкой тенью окружающих широкую площадь крупных зданий, так что никто не утруждал себя смотреть по сторонам и под ноги, из-за чего часто вспыхивали мимолётные столкновения, неизбежно приводящие к давке. Морские волны плавно накатывали на песчаный берег, издавая шелестящий шёпот, мягко огибали гладкие, без единой задоринки мелкие камни, приглушённо обсуждая что-то с верным союзником ветром, и казалось, будто безмятежное море поминутно выплёскивает наружу прозрачные капли, что зачарованно вырисовывали в стоячем воздухе перламутровую радугу. Светлеющий горизонт едва заметно перетекал в лазурную гладь зыбкой воды, на идеально чистом небе не проносилось ни единого облака, лишь огненный всполох лучистого солнца беспрепятственно искрился, окрашивая небесную вышину в бледный оттенок скромной желтизны. Трепещущая поверхность тронутого застенчивой рябью покорного моря заискивающе поблёскивала белыми бликами, парящие над ним крикливые чайки то спускались к самой воде, словно дразня её рваными взмахами клинообразных крыльев, то взмывали в недоступную высь ослепительного небосвода, превращаясь в далёкие точки на горизонте.       Стремительно пересекая уверенным шагом до отказа заполненную торговую площадь, Ибрагим еле успевал уворачиваться от чужих крепких плечей, юрко шныряя между потеснившимися людьми, и с поразительной ловкостью минул сомкнувшую вокруг узкой аллеи толпу, чудом не наступая на чужие ноги неповоротливых жителей. Пару раз посторонние грузные тела мощных торговцев и шупленькие станы затерявшихся в непроходимом столпотворении девушек всё-таки по неосторожности налетали на зазевавшегося воина, так что ему приходилось выделывать невообразимые петли, чтобы только не попадаться никому лишний раз на глаза. Даже ударявшие его в спину резкие окрики, полные раздражённого возмущения, не могли вынудить его остановиться или хоть на миг сбавить скорость своей неуловимой походки, горячее волнение, что подобно отравленному щербету разлилось в груди, вынудив её пылать обжигающим огнём, гнало его вперёд, опережая все здравые мысли. Нечто, подозрительно напоминающее неуравновешенный страх, одолевало до предела настороженного Ибрагима всё то время, что он пересёк половину суетящегося Стамбула на пути к заветной пристани, в пору нещадно жаркой погоды заставленной множеством различных кораблей, которые наседали друг другу на носы и корму в попытке урвать себе местечко поближе к берегу. Спустя несколько неуловимо утраченных минут бешеной гонки по переполненным улицам оживлённого города Ибрагим наконец осмелился оторвать от земли сосредоточенный взгляд и невольно замедлил молниеносную поступь, оглядевшись вокруг с придирчивой наблюдательностью. Прилично отставшая от него охрана, замаскированная под ничем не выделяющихся простых жителей скромным серым одеянием, нагнала визиря у края торговой площади и замерла позади в ожидании приказа, пока тот неторопливо осматривал плавно перетекающий в порт шумный базар в надежде ещё издалека приметить нужное ему судно, что пришвартовалось в Стамбуле всего несколько дней назад. Бесконечное мельтешение однообразно одетых в непринуждённые наряды горожан перед глазами порядком отвлекало Ибрагима от поставленной перед ним цели, несмолкаемый гомон на площади разлетался далеко за её мнимые пределы по всему городу, из-за чего в ушах уже стоял неприятный звон, а голова, вдобавок немилосердно нагретая жадными лучами решительного солнца, пульсировала противной болью, словно раскалывалась. Встряхнувшись, воин передёрнул стеснёнными богатым кафтаном плечами, возвращая себе на миг потерянную господскую осанку, и смело шагнул прямо в глубь непрерывного потока озабоченных людей, нырнув в пекло оглушительного шума и острых ароматов, сочетающих в себе приторный запах пота и солоноватый привкус свежепойманной морской рыбы. Настолько беспрепятственно, насколько подобное представлялось ему возможным, визирь оставил за спиной последние манящие ряды торговых прилавков, демонстративно не удостоив взглядом ни одного созывающего его к себе купца, и вскоре в самом деле добрался до пристани, где жизнь будто текла своим чередом и бывалые моряки, в основном, всё те же торговцы, сполна наслаждались кратковременным отдыхом на суше перед тем, как вновь пуститься в многомесячное плавание. Народу здесь было в разы меньше, что не могло не обрадовать утомлённого городской суетой Ибрагима, и он с наслаждением вобрал в грудь побольше очищенного от всяких чуждых приправ воздуха, обуянного лишь натуральной морской солью да опьяняющим ароматом мокрого дерева. Вызывающе обделанный блестящими вышивками кафтан плотно прибегал к взмокшему телу, неприятно стесняя движения, наглухо застёгнутый ворот давил на шею, из-за чего в лёгких поселилась удушливая тяжесть, крупные пуговицы, каждая из которых по роскоши и рельефной форме походила на неогранённый алмаз, прибавляла лишнего веса к и без того неудобной одежде, так что Ибрагим мгновенно пожалел о том, что решил не маскироваться под обычного торговца и всё его богатое одеяние безмолвно кричало о его высоком статусе. Однако, в очередной раз напомнив себе об истинной причине своего тайного похода в Стамбул, воин убедил себя в необходимости такого решения и кое-как смирился с возникшими неудобствами, утешая себя тем, что чем скорее он справится со своей задачей, тем раньше закончатся эти навязчивые мучения.       Неуязвимый купол напускного хладнокровия надёжно защищал хрупкое равнодушие Ибрагима от непрошенного вмешательства посторонних чувств, но иногда он всё же давал пугающую трещину, и без труда подавленные внутри него эмоции брали верх над светлым разумом, погружая потерявшее волю существо в беспросветный омут далёких воспоминаний. Именно с этого порта несколько месяцев назад началась его ветвистая дорога к Топкапы, именно здесь он сделал первый шаг в новую, пока неизведанную жизнь, оставив позади родную страну, любимого друга и прошлое, что теперь старым, давно зажившим нарывом на сердце запульсировало в глубине скучающей души, возбуждая неуместную тоску по покинутому дому. Воину даже удалось запомнить, около какого помоста пришвартовался тогда торговый корабль, довёзший их с Нуриман до легендарной столицы Османского государства, и сейчас, неторопливо шагая вдоль причала и оглядывая судна заинтересованным взглядом, он жаждал отыскать то самое место, хотя что-то внутри него отчаянно не желало идти на поводу ушедших в небытие дней. Вскоре роковый помост всё-таки попался Ибрагиму на глаза, но на этот раз он пустовал, лишь наглые чайки горделиво расхаживали по нему, издавая жуткий клич, похожий на чей-то злорадный смех. Ненадолго задержавшись на расстоянии от памятного места, визирь продолжил свой путь в противоположную сторону, намеренно избегая пробуждать болезненные воспоминания о тех временах, когда он был обычным бродягой без крыши над головой, вынужденным в одиночестве шнырять по незнакомому городу. Тогда он ещё не знал, что спустя ровно год вернётся на заветную пристань Великим визирем Османской империи, приближённым султана Сулеймана, его верным другом, отныне хранившим в своей душе одну лишь безоговорочную преданность своему повелителю. Отныне всё было иначе, и именно непоколебимая верность, страстное желание уберечь государя от возможной опасности привели Ибрагима в бухту, и они же подстрекали его поскорее решится на этот роковой шаг, который, вероятно, безвозвратно изменит жизнь абсолютно всех обитателей Топкапы, а в первую очередь, Сулеймана. После незабываемого случая с бесславной беременностью Нуриман доверие воина к давней подруге сильно пошатнулось, не выдержав обрушившегося на него испытания: осознание того, что живущая одной лишь жаждой воплотить чужое возмездие девушка не пожалела даже своего собственного ребёнка, до сих пор потрясало Ибрагима и не оставляло сомнений в том, что Нуриман точно не намерена больше медлить. Не сегодня-завтра она осмелится на последний рывок, и пока существует её притворная близость к Сулейману, жизнь султана находится под неотвратимой угрозой, поскольку он даже не подозревал, что делит ложе с убийцей, только и ждущей удобного случая вонзить ему нож в спину. К счастью, Ибрагиму было известно единственное возможное средство против этой недозволенной связи, и потому он в который раз за день отогнал прочь предательские сомнения и ограничивающие убеждения, взывающие, прежде всего, к его тщательно похороненной совести. Если Нуриман узнает, что воин провернул за её спиной столь низкую интригу, она вряд ли когда-нибудь простит ему эту измену, однако визирь уже принял решение и не собирался отступать.       Знакомый лакированный корпус, на славу выстроенный из крымской сосны, заманчиво засверкал бронзовой отделкой в лучах присмиревшего солнца, и игривые блики, отразившись от гладкой поверхности, упали на глаза Ибрагиму, мгновенно вырывая из постыдного забытья уснувшую бдительность. Сощурившись, воин внимательно присмотрелся к небольшому судну, чьи кремовые, идеально целые паруса плотно прильнули к высоким мачтам, и скользнул изучающим взглядом по всему его деревянному строению, приметив зорким зрением обветшалые доски и осевшие на них прозрачные капли морской воды, представляющие собой доказательство того, что корабль совсем недавно зашёл в порт на стоянку. Преждевременное ликование захлестнуло Ибрагима с головой подобно неожиданному натиску гигантской волны, и он, как только оказался на достаточно близком расстоянии от судна, вытянул шею, чтобы заглянуть на его правый борт. Догадки воина тут же подтвердились, как только он прочитал выведенное сквозь рельеф тёмного дерева неброское, но довольно значимое арабское слово «شعلة» — «факел».       Царившая около корабля странная суета не сразу привлекла цепкое внимание Ибрагима, занятое одной лишь очаровательной красотой торгового судна, но возобновившиеся грубые крики, щедро приправленные отборными ругательствами, не могли не насторожить его, так что он нехотя оторвал восхищённый взгляд от стройного корпуса, переметнув его на берег аккурат под носом "Факела". Там, в густой тени покачивающегося на бережных волнах корабля, выстроилась небольшая шеренга закутанных в грязные лохмотья людей, чьи одинаково тонкие руки стягивали крепкие верёвки, а поникшие головы покрывали не по размеру широкие капюшоны выдержанного в чёрных тонах одеяния. Стоило Ибрагиму подойти ближе к развернувшейся сцене, которая с каждым мгновением становилась ему всё более понятной, как подгонявшие очевидных пленников грозными выкриками двое мужчин заметно засуетились и чуть ли ни пинками выстроили измождённых девушек в один ровный ряд, не пестревший, однако, особенным разнообразием. Теперь Ибрагим нисколько не сомневался, что перед ним были именно девушки: непослушные пряди распущенных, преимущественно тёмных волос выбивались из-под капюшонов, спутанными прядями развеваясь на ветру, женственные станы, все до единого сломленные болезненной худобой, жалко сгорбились, потускневшие, ничего не выражающие глаза неотрывно смотрели в землю. На краткий миг сердце воина без предупреждения пронзило острое сочувствие незавидным судьбам этих некогда привлекательных красавиц: он ещё помнил, каково это коротать ничем не выделяющиеся из общего течения неполноценной жизни дни на невольничьем рынке презренным рабом, живы были в памяти и хлёсткие удары хозяйской плети, раны от которых в непригодных для нормального существования условиях заживали слишком медленно и почти всегда кровоточили. Словно в ответ на это мимолётное воспоминание давно затянувшиеся шрамы на спине неприятно засаднило, и Ибрагим с досадой дёрнул плечами, избавляясь от неугодных ощущений. Это унизительное наказание судьбы кануло в невозвратное прошлое, и сейчас он явился сюда лишь для того, чтобы освободить одну из представленных перед ним узниц от рабского заточения, подарить ей комфортную, полную роскоши жизнь, чтобы впоследствии она стала той, кто разрушит блестящие планы Нуриман и положит конец её грязным играм. Но кому же из этих невольниц выпадет столь высокая честь, визирь определить не мог — все они неизбежно утратили свою былую прелесть, их прежняя красота увяла, уничтоженная бесчеловечными условиями презираемого существования, пребывание на торговом судне впроголодь и под постоянными издевательствами надзирателей превратило их в призрачные тени, которым уже было всё равно на их дальнейшую судьбу.       — Паша Хазретлери, — внезапно раздался рядом с Ибрагимом вкрадчивый голос одного из мужчин, и воин невольно изумился тому, как он умудрился подобраться к нему настолько бесшумно и незаметно. Неужели он так увлёкся разглядыванием истощённых женщин, что окончательно потерял бдительность? — Приветствую Вас на борту «Факела». Я рад, что Вы сдержали своё обещание и пришли.       — В твоих силах сделать так, чтобы я не пожалел об этом, — холодно отозвался Ибрагим, мельком взглянув на работорговца предвзятым взором сверху вниз.       — Рассмотрите их поближе, паша, — приторно ласковым тоном предложил купец, учтиво склонив голову перед визирем. — Я уверен, здесь непременно найдётся та, кто Вам понравится.       Подавив обречённый вздох, Ибрагим послушно подошёл ближе к мертвенно неподвижным девушкам, но никто из них даже не шелохнулся, всем своим видом демонстрируя немую покорность и стойкое отчуждение. Неспешно пройдясь вдоль всего ряда, воин не зацепился взглядом ни за одну из рабынь, и они отвечали ему вполне взаимным бесстрастием, предпочитая неизменно изучать погасшим взглядом песчаный берег у себя под ногами. Но, когда воин прошёл мимо очередной исхудавшей невольницы, та вдруг резко вскинула голову, да так, что с её макушки слетел чёрный потрёпанный капюшон, открывая вид на спутанную гриву огненно-рыжих волос, прежде отливающих здоровым блеском и наверняка необычайно мягких на ощупь, но сейчас тронутых пылью и подсохшей грязью. Не сумев сдержать прилив приятного удивления, Ибрагим как завороженный любовался яркими прядями смелой незнакомки, что самозабвенно распустились по морскому бризу, иногда ниспадая на осунувшееся лицо, и ослепительно сверкали под прицелом померкшего перед ними солнца подобно огненным всполохам нетерпеливого пламени. Спустив потаённо восхищённый взгляд чуть ниже, Ибрагим наткнулся на испепеляющие его откровенной враждебностью дерзкие голубые глаза, в которых всё ещё сохранилось неистовое желание бороться и чей надменный взгляд смотрел на него с таким вызовом, что у него по спине пробежал кусачий озноб. Как и у всех рабынь, эти глаза подёрнулись несмываемым пятном глубокого изнурения, но, в отличие от других, они пока не потухли, в них теплилась отчаянная решимость, жаркое стремление к свободе, и, утопая в их неведомых глубинах, Ибрагим словно делал шаг в бездонную пропасть, рискуя расстаться с жизнью. Обескураженно моргнув, он подступил ближе к девушке, не смея отвести от неё любопытного взгляда, и чуть приподнял голову, дабы указать ей на свою неоспоримую власть, на что надменная рабыня ответила хищным прищуром, напоминающим пронзительный взор изготовившегося к прыжку дикого зверя.       — Вижу, тебе сильно претит жизнь жалкой невольницы, я прав? — с намёком на снисходительную насмешку хмыкнул Ибрагим, окинув незнакомку сверху вниз оценивающим взглядом.       — Предупреждаю, если тронете меня хоть пальцем, Вам не поздоровится! — хрипло бросила ему в лицо рабыня, непримиримо сверкнув лихорадочно блестевшими глазами.       Подоспевший работорговец, услышав столь непочтительные речи от своей пленницы, тут же наградил её сокрушительной пощёчиной, так что та опасно покачнулась, уронив голову, но не посмела прикоснуться к месту удара и просто недвижимо замерла, безудержно дрожа. Не зная её воинственного характера, Ибрагим бы подумал, что она испугалась, однако он понимал, что дрожала девушка вовсе не от страха, а от бессильной ярости — на ненавистного ей хозяина, на несправедливую жизнь, на собственную беспомощность перед теми, кто мог позволить себе беспрепятственно унижать её. И опять-таки в мысли воина закралось неизбежное понимание того, что все эти чувства были ему знакомы.       — Как ты смеешь разговаривать в таком тоне с Великим визирем, жалкая дрянь?! — в гневе обрушился на девушку надзиратель, нависая над ней. — Ещё хоть одна подобная выходка, и я изобью тебя как безродную шавку!       Подняв руку в повелительном жесте, Ибрагим мгновенно остановил поток ругани из грязных уст купца и остановился перед застывшей девушкой почти вплотную, оттеснив хозяина от выбранном им жертвы. Когда плюющийся смачными проклятьями торговец отошёл на приличное расстояние, воин мягко коснулся пальцами острого подбородка девушки и требовательным давлением поднял ей голову, из-за чего упавшие на бледное лицо огненные пряди спустились по щеке на изящную шею, являя ему впалые глаза, всё ещё горевшие непримиримым огнём. Наклонившись к ней, визирь позволил себе чуть улыбнуться в знак мирного настроя, но рабыня порывисто дёрнулась, стремясь вырваться из его рук.       — Чщ-щщ, я не причиню тебе вреда, — безмятежно проворковал Ибрагим, удержав напуганную бедняжку на месте. — Я хочу помочь.       — Вы... Можете мне помочь? — немного помолчав, выдавила невольница, и в её тронутых изнурительной усталостью глазах промелькнула зыбкая тень ожидаемого недоверия. — Почему я должна Вам верить? Кто Вы такой?       — Я Великий визирь Османской империи, приближённый султана Сулейман Хана Хазретлери, — твёрдо произнёс воин, и по тому, как нахмурились ровные брови девушки, он понял, что ей ни о чём не сказали его странные слова. — Меня зовут Ибрагим. Поверь, если кто-то и может помочь тебе, так это я, девочка. Скажи мне своё имя.       С минуту рабыня напряжённо молчала, словно взвешивала все за и против, но Ибрагим никуда не торопил её, давая достаточно времени, чтобы принять решение. Наконец девушка подняла на него свои восхитительные глаза, в которых воин с неподдельным одобрением заметил ту самую боевую уверенность, и в небержном жесте дёрнула головой, смахнув назад непослушные рыжие локоны густых волос.       — Александра, — окрепшим голосом ответила она, всмотревшись в глаза Ибрагиму открытым взглядом. — Я из Крыма.       — Из Крыма, вот как, — задумчиво повторил Ибрагим и улыбнулся чуть шире, многозначительно прищурившись. — Ты мне понравилась, Александра. Если согласишься уйти со мной, я обеспечу тебе комфортную жизнь, ты ни в чём не будешь нуждаться. Кроме того, я обещаю тебе полную защиту, никто впредь не посмеет тебя тронуть. И, разумеется, ты можешь мне верить. Хуже, чем здесь, тебе точно не будет. Итак, ты согласна?       Александре потребовалось всего лишь несколько мгновений на раздумья, а затем она коротко кивнула, твёрдо встретив проницательный взгляд Ибрагима, и визирь с неподдельным восторгом осознал, что его план начинает сбываться, причём настолько хорошо, что он сам с трудом верил своей удаче. Если существовала на свете такая самоотверженная девушка, готовая на всё ради своего благополучия и не способная испугаться козней коварной судьбы, то таковой определённо являлась Александра, а значит, ей обязательно удастся завладеть сердцем султана, и тогда ей уже никто не сможет помешать. Нуриман никогда не удастся совладать с её упрямым нравом, хотя они обе стоили друг друга и чем-то были поразительно похожи. Именно это сходство пугало и восхищало Ибрагима одновременно, он уже предчувствовал, что в случае войны между этими двумя женщинами одна из них будет вынуждена расстаться со всем, что имеет, но кого постигнет такая участь, одному Аллаху известно. Теперь Ибрагим либо потеряет свою давнюю подругу, либо обретёт опасного врага, но, несмотря на его тайные предубеждения, он понимал, что эта негласная борьба между ними должна наконец завершиться.